Мы с Лехой подружились в шестом классе. И в общеобразовательной школе
вместе учились, и в музыкальной. Он на баяне, я на аккордеоне. Я на
третьем году бросил музыкой заниматься, а он доучился до диплома.
Как-то я вытащил отцовы фотоаппараты. Начал фотографировать, печатать…
Леха тоже взял у отца «Зоркий». Вскоре я забросил это дело. А Леха еще
много лет был штатным фотографом нашей компании. (Компании друзей,
подразумевается).
У меня был аквариум на двадцать восемь литров. В нем плавали несколько
гуппяшек и меченосцев. Леха завел два аквариума – на шестьдесят и сто
пять литров. Он успешно разводил петушков, неонов и скалярий.
Я лучше играл в шахматы. Леха перестал садиться со мной за доску, но
регулярно обыгрывал меня в переводного дурака и буру-козла.
Я поступил в военное училище в Горьком, отчислился с третьего курса, и
больше года служил рядовым на южном берегу моря Лаптевых. Леха приезжал
ко мне на присягу в Горький. А он попал в танковую учебку во Владимире,
после которой служил в маленькой части в тридцати километрах от дома.
(Приезжая в отпуск, я навещал его и там, и там.) Моя мама мне всегда
говорила, что он хитрей меня и обязательно обведет меня вокруг пальца.
Его мама, как недавно выяснилось, постоянно твердила ему про меня то же
самое.
Он раньше меня женился, и, соответственно, его дети старше.
Мы оба сейчас торгуем. Я снабжаю игрушками свой микрорайон, а он,
куриным яйцом, весь город. Кроме того, он производит майонез, квас, и
еще что-то. (Занял сейчас у меня денег, сказал, что на пасху хорошо
отобьет их на яйцах).
На моем юбилее он изрядно развеселил гостей, рассказав им один случай.
Мы тогда в классе десятом учились. Казались себе очень взрослыми. И
старались вести себя соответственно. Мужественно, сурово, без лишней
болтовни. Идем мы, как-то, от него ко мне. Вдруг я говорю ему: «Стой! »
и разглядываю валяющуюся возле стройплощадки доску. Сороковка, метра
четыре длиной, очень тяжелая, потому что сырая, и с одной стороны густо
заляпана засохшим цементным раствором. Видимо штукатуры использовали ее
для настила. Подобрав камень, я постучал им по нашлепкам цемента. Он не
отбивался. Я взял доску за один конец, и сказал Лехе: «Бери! » Он молча
подхватил ее, и мы зашагали в гору, поднимаясь на пешеходный мост через
речку. Леха мучился, пытаясь понять, зачем мне эта доска. Я не отличался
мастеровитостью, но, как раз тогда, собрал на балконе утепленный ящик
для картошки. Эта же доска явно ни для чего путного не годилась. А
спросить у меня он не мог, потому что думал, что я снисходительным
тоном, как маленькому, буду объяснять ему то, о чем он и сам мог бы
догадаться, будь чуток поумнее.
Доска была тяжелая. Скоро Леха устал нести ее наотлет, и прижал к боку,
пачкая одежду. Я сделал тоже самое. На середине моста я остановился и
сказал: «Клади на перила». Надо было видеть тогда его лицо. Изумление,
обида, огорчение, злость. Вот ради этого я и подхватил тогда доску, а
вовсе не для того, чтоб с моста ее скинуть, как он теперь говорит. Он
швырнул доску на асфальт и, назвав меня дураком, пошел вперед. А я в
одиночку положил ее на перила, столкнул вниз (ну, раз уж притащили-то),
посмотрел, как плюхнулась и, вприпрыжку, временно прекратив изображать
взрослого, побежал за ним.
Так вот, повторюсь, гости посмеялись, выслушав эту историю, но последнее
слово осталось за мной: «А ты мне в седьмом классе в ухо плюнул…»
Тридцать лет уже дружим.
Немолодой.