В детстве вопрос пола неожиданно уперся в лошадей. "Это мама или папа?" - спрашивал ты у взрослых. "Конечно, мама, -- отвечали взрослые. - Видишь, у нее ленточки в гриве разноцветные, как у девочек?" "А вон та?" "Та - сестра". "А брат где?" "Брат на скачках", -- говорили находчивые взрослые. "А едят они сено?" "Ага". "А по-большому чем делают?" "Тоже сеном, но тщательно переработанным".
"Хорошо в краю родном - пахнет сеном и говном", -- нараспев декламировала тетя Аннушка то ли Гойхман, то ли Мичман, а скорее всего, просто Цукерман, старенькая, худенькая тетя Беба Цукерторт, в ветхом пальтеце, с морщинистым личиком и щербатым, цвета корейской морковки маникюром, иногда эвфемистично заменяя "говно" на "молоко", но далеко не всегда. Она умерла потом, пенсия у нее была крошечная, десятирублевая, ну как на такую прожить? И еще она декламировала:
Жасмин хорошенький цветочек.
Он пахнет очень хорошо.
Понюхай, миленький дружочек.
А правда пахнет хорошо?
Если сложить первые буквы каждой строчки, получалось некрасивое слово. Когда
ты произносил его, тетя Аня Цейгильмундер хваталась одной рукой за сердце,
другой за перила "Детского мира" и беззвучно тряслась, легонько выпуская
старческие газы в утренний октябрьский воздух.
В детстве ты приставал к взрослым как банный лист: сколько раз, спрашивал
ты, можно повторять один и тот же вопрос, сколько, сколько, ну сколько? Два
раза, пять или больше? Два -- еще ничего, отвечали взрослые, но если тебя
поняли сразу, -- лучше ограничиться одним. Пять -- и над тобой будут
потешаться, как над клоуном в цирке. Больше пяти - и тебя будут просто
считать нездоровым ребенком. "Одну минуточку! - поднимал над головой
указательный палец ты. -- Что же это выходит? Выходит, баба Лена -- клоун?
Ведь баба Лена минимум раз десять просила папу привезти ей из командировки
телевизор. А то и все пятнадцать. Выходит, баба Лена нездоровая?"
И обязательно такой, как у соседки. А какой у соседки? Папа понятия не имел, какой. Тогда бабушка стала что-то показывать руками, загибать пальцы, быстро моргать глазами, вероятно, изображая частоту строк, зачем-то даже присела несколько раз на корточки, но так и не смогла объяснить, какой у соседки. Отправились на поиски соседки. Соседка жила в самом конце коридора, там, где ванная и запахи... Долго стучали, соседка не открывала. Наконец, дверь открыла соседка соседки - полуслепая старушка с лермонтовскими усиками и большой, обмотанной полотенцем головой. Оказалось, что соседка дежурит в больнице, будет к восьми. А в восемь пятнадцать у папы самолет, он в полвосьмого уже должен стоять у гастронома, на углу, и ловить такси, а еще лучше в семь пятнадцать, их так просто не поймаешь сейчас.
Ты молил Бога - Бог почему-то представлялся тебе крокодилом из детской сказки, в плаще и шляпе, а из-под плаща у Бога торчал неопрятно-зеленого цвета хвост, -- чтобы папа уехал в Москву, так и не выяснив, какой у соседки телевизор, и чтобы папа вернулся домой без телевизора. Дело в том, что существа, с недавних пор поселившиеся в бабушкиной комнате за шкафом, поставили тебе как-то ночью довольно жесткие условия. "Если у бабы Лены будет телевизор, -- заявили существа, -- тебе, Мишенька, не поздоровится". И ты испугался.
Существа за шкафом вели себя вызывающе: громко и немузыкально пели, гремели сковородками, иногда внаглую включали полотер. Если бы баба Лена так чудовищно не храпела по ночам, она давно бы уже обратила внимание на эти бесчинства и, возможно, вызвала бы милицию. Но баба Лена, как назло, ночью громко храпела и присвистывала, а во время непродолжительных пауз бормотала что-то на непонятном языке и горестно вздыхала.
-- Алло, Леночка Борисовна? -- звонил папа бабушке из Москвы. - Ну что, Леночка Борисовна?
-- Кто это? -- кричала в трубку тугая на ухо баба Лена.
-- Зять Фима беспокоит, -- отвечал папа. -- Из гостиницы "Минск". Ну что? Только бикицер, Леночка Борисовна!
-- "Рубин"! -- кричала баба Лена, отбивая нетерпеливую чечетку в темном коридоре коммуналки, где даже летом гуляли опасные для здоровья сквозняки, а ведь дело шло к зиме. - "401-й Рубин", по диагонали!
-- Буззделано, -- бодро отвечал папа и подмигивал какой-то тете, сидящей у него в номере на неприбраной кровати.
-- У меня не зять, а чистой воды золото! -- кричала баба Лена в трубку.
-- Чтоб вы таки знали, -- отвечал папа и, наклонившись над тетей, трогал ее шею.
-- Громче говори, очень плохая слышимость!
Тебе хотелось плакать. Теперь от этих тварей тебе точно покоя не будет. Что же делать, что же делать, что-то же надо делать? Нельзя вот так сидеть сложа руки и ничего не делать. А что делать? Рассказать обо всем бабе Лене? Рассказывал уже. Она в ответ только смеялась и сверкала золотыми зубами. Попросить у мамы и папы разрешения спать с ними? Просил, но мама сказала, что, во-первых, ты уже не ребенок, а во-вторых, папа ночью очень громко храпит, еще громче бабушки, и ты просто не сможешь заснуть из-за его храпа. Вот и маме папа часто мешает спать, и ей даже приходится на него прикрикивать. И действительно, ночью ты иногда слышал, как мама за стенкой громко и прерывисто кричит и даже трясет спинку кровати, - и всё для того, чтобы папа проснулся. Но все равно, рассуждал ты, лучше папин храп, чем эти твари поганые. Твари представлялись тебе так или иначе связанными с Богом в плаще и шляпе. То ли они были заодно с последним, то ли между ними была вражда на неизвестной тебе почве - все это было весьма и весьма туманно.
Через неделю папа вернулся из Москвы с телевизором для бабушки, костюмом "джерси" для мамы и чехословацкой игрушкой-роботом для тебя. У робота горели глаза, он жужжал, натыкался на ножки стульев и торшера, падал, но тут же поднимался и упрямо шел вперед.
-- Чешский Ванька-встанька, -- шутливо пояснял папа. - Или по-ихнему: Ян-повстан.
Все, кроме мамы, смеялись. Ты тоже смеялся, игрушка тебе нравилась, хотя соль шутки была непонятной.
-- Скажи еще: Ванька-в-Таньке, -- подключалась к разговору баба Лена, на секунду отрываясь от Каплера в белой водолазке.
-- Ванька-в-Таньке - это ничего, -- хмыкал папа.
-- Мама, смотри лучше свою "Панораму". Взять и при ребенке ляпнуть такое.
-- А что я сказала?
-- Ванька-в-танке! - говорил ты и заводил своего нового чешского друга.
-- Ну вот, теперь он во дворе будет повторять.
-- Там без мягкого знака значение меняется, -- говорил папа.
-- Не может быть! - язвила мама. - Да ты у нас просто Даль без палочки.
-- Так в таньке или в танке? - уточнял ты из под стола.
-- А знаешь ли ты, мой друг Михаил, -- переводил разговор в познавательное русло папа, -- что слово "робот" чешского происхождения? Да, представь себе, -- чешского! Дело в том, что лет пятьдесят назад жил да был на свете один писатель, и звали его Карел Чапек...
Действительно, сколько раз можно повторять одно и то же действие? Все уже было однажды, или это только кажется, что все уже было однажды? Когда в космос полетел человек, ты подумал: "Ну и что? Что тут такого? Давно уже летают все". Самолеты летают, ты это сам видел, когда провожал родителей в отпуск. Подумаешь: космос! А небо между Одессой и Ленинградом -- чем не космос? А вертолеты? Чуть ли не каждый день, особенно летом, ты видел в небе вертолет.
Или когда масло папе в "Победе" меняли. Ты остался в машине и вдруг услышал по радио, что убили Кеннеди. "Ну, сколько можно! - подумал ты. - Ведь его уже убивали один раз. Что у них из Америки других новостей нет?" Потом папа сказал, что это другой Кеннеди, их там, в правящих кругах США, несколько человек под такой фамилией. И еще папа сказал, что проблем везде хватает, а Эльдорадо на карте искать - только глаза себе портить. Про Эльдорадо ты не понял, а новость про Кеннеди тебя расстроила...
Ночью, когда баба Лена уже вовсю храпела, из-за шкафа до тебя стали доноситься голоса. Говорили трое. Мужчина, старик -- или старуха, по голосу невозможно было определить, кто именно, -- и девочка примерно твоего возраста. И все они были зашкафные монстры.
Монстры говорили: телевидение смерть несет людям. И разруху серого вещества несет, и микроинфаркты по второму каналу. И детей в дебилов превращает, и в эпилептиков досрочно. А ведь это наша сфера влияния. И конкуренты нам до лампады.
-- И помощники на фиг не нужны! Сами с усами! -- кипятилась девочка.
-- Стараемся, блеять, заморозить время, стараемся лавочку закрыть на переучет, чтоб не повторялось все, как белка в колесе, а благодарности, блеять, - ну, нуль без папочки, -- раздраженно говорил мужчина-монстр.
-- Там хорошо, где вас мало, -- ни к селу ни к городу добавил не то старик, не то старуха, почему-то при этом картавя.
И тут девочка-монстр отчетливо произнесла:
-- Твоя бабушка откинет копытца, когда ты, Мишенька, перейдешь в седьмой класс. Попомнишь нас еще. А сам смотри - пойдешь в своего папочку, земную жизнь ты фиг пройдешь до половины...
И ты громко закричал и разбудил бабу Лену и спрашивал у нее сквозь слезы про копыта, и что означает "блеять", - и баба Лена успокаивала тебя, и кипятила молоко на кухне, и ты пил его большими глотками, и всхлипывал, и просил немедленно, сию же минуту отдать телевизор кандидату медицинских наук урологу д-ру Айзенбергу Я.Б. со второго этажа. Доктор Айзенберг не позволял вам во дворе играть в футбол и постоянно грозил проткнуть ваш резиновый мяч шилом, которое носил в специальном футляре. Так пусть лучше у него эти неприятности с зашкафными гадами будут. Он думает, если он уролог и защитил диссертацию про мочевой канал, так ему все можно!
Баба Лена умерла, когда ты перешел в девятый класс. В девятом классе ты уже знал, что такое откинуть копыта, и что "блеять" -- это обычное "блядь", но о предсказании девочки-монстра ты забыл начисто. Возможно, потому что предсказание оказалось настолько запоздавшим, что и предсказанием его назвать нельзя было, а может быть, потому что занимали тебя в то время предметы совершенно иные. Например, приталеные рубашки противоположного пола и все, что под ними сосредоточено (а у некоторых одноклассниц уже много чего там было), шестиструнная, с трудом настроенная гитара, и песня "Кент Бабилон" знаменитой ливерпульской четверки "Жуки".
Четверка эта появилась неожиданно, и как все на свете, -- точнее, на одной шестой его части -- с большим опозданием: сначала на фотографиях у ребят постарше, потом в гитарных ритмах, доносящихся из распахнутых в апреле окон, потом все ближе, ближе... И как ни странно, одновременно с противоположным полом, так что и не поймешь, дополняла ли четверка этот самый пол, озвучивала ли его, или каким-то образом пол стал одним из проявлений четверки, но то, что в область запретного одновременно вошли и девочки, и четверка - это несомненно. Битлс поначалу были не столько музыкальным явлением, сколько тем, за что склоняют на педсовете. Битл - это то, что нельзя, то, что плохо, за это могут выгнать из школы, или оставить на второй год. "Что ты ходишь как битл нечесаный, хочешь, чтоб вши в голове завелись? А ну марш, в парикмахерскую!" "Ты что, мусорщиком всю жизнь хочешь вкалывать, как битл какой-то? Тогда учись как человек".
-- О чем они поют? -- спросил ты однажды у папы. Папа был немного полиглот, ну совсем чуть-чуть. Прослушав с минуту запись на пластинке фирмы "Мелодия" (англ. народн. песня "Девушка", аранж. вокально-инструментального ансамбля "Битлс"), он сделал вольный перевод с аннотациями: "Эти великобританские горлопаны поют о девочках-девочках, одетых в английские слова и выражения". И чуть подумав, добавил: "А вот тут у них - деепричастные обороты". Но не показал где.
В Ливерпуле, в ресторане,
В белых пиджаках -
Там сидят четыре битла
С гитарами в руках.
Как предсказуемо, однако, западная поп-культура преломилась и раскрошилась в ресторанных красивостях провинциального южного города! В белых пиджаках, в ресторанах, с гитарами и, скорее всего, с недоеденными котлетами по-киевски и картофелем-фри, плавающем в остывающем жире. ("Джон, еще оливье"? - "О, йе! А впрочем, ноу, спасибо, Ринго, я сыт". - "Ну, тогда по кофе-гляссе, и гет бэк?").
Кент Бабилон! Он!
В девушку одну влюблен!
Когда ты стал встречаться с Дианкой из параллельного класса, в 72-м или 73-м? Точнее, когда она стала встречаться с тобой?
Ты боялся к ней подойти: ее замшевая миниюбка создавала поле, в котором ты ощущал известный дискомфорт, доходивший до легкого паралича с частичной потерей речи, а взамен приобретал нежелательную потливость. (Что касается колен над гольфами девушки, то это статья особая, волнующе-выпуклая, в ссадинах и царапинах, и статья эта также не располагала к непринужденной беседе. Наоборот: скорее к вздохам, как в той самой "Девушке" с пластинки фирмы "Мелодия"). И поэтому, когда она сама подошла к тебе на перемене, и ни с того ни с сего:
-- "Солярис" смотрел уже? - спросила, ты пролепетал:
-- Да, то есть "Солярис" -- нет, кино не видел, но иногда я думаю...
-- Иногда? Умница. А фильм, между прочим, - туши свет, кидай гранату.
-- Я на наши почти совсем не хожу, то есть. Ну т. е. исключения бывают, конечно, не без этого, но стараюсь мало. Мало все же заслуживающих есть, то есть... (Любая глупость, любая неправда, только, чтобы показаться интересным). "Блондин в черном ботинке" -- вот это вещь.
-- Издеваешься?
Ты украдкой наблюдал за ее губами, следил за движением языка, слова значили совсем немного.
-- Ты и "Рублева" не смотрел?
-- Честно говоря, нет. (Неправда. Два раза смотрел, один раз казенил контрольную по обществоведению даже. Зачем столько лгать? Чтобы понравиться, для этого, да? Да.)
-- Ну ты даешь! Обещай, что посмотришь "Солярис". Хочешь, вместе сходим?
-- Ладно. (Еще как ХОЧУ!)
-- Я там, правда, в сцену с ухом не очень врубилась. Там ухо крупным планом и долго. Это я не очень. Ухо, представляешь?
-- Надо же.
Ты был всецело поглощен ее зубами, почему-то очень хотелось их потрогать.
"Солярис" понравился с оговорками. Про ухо, действительно, непонятно было. Изыски? Тайный смысл? Но какой? Имеющий уши да услышит? Сомнительно. Хотя ей ты сказал, что фильм гениальный. Гениальный, за исключением уха крупным планом. Ухо непонятно было.
Перед экзаменами вы с ней что-то зубрили про шар с конусом, потом делали "шпоры", потом она пришивала носовой платок к подкладке твоего вельветового двубортного пиджака - для конспекта конспиративного, -- а ты все доставал ее, что ты, мол, художник, каких мало, и она это когда-нибудь поймет и оценит, но жить на тот момент ты будешь далеко, и тогда она сказала: хочешь я тебе попозирую? Давай, сказал ты.
На улице зажигали фонари. Где-то рядом неприятно смеялись дети, чей-то хриплый голос настаивал: "А что, Лиду совсем нельзя?" "Я же вам, кажется, уже сказала, молодой человек: Лида моет голову".
Она стала позировать у окна на стуле. Речь шла только о портрете, но она стянула с себя синюю футболку. Если лица тебе кое-как удавались еще, то к ее торсу ты был подготовлен слабо. К тому же очень отвлекали торчащие в разные стороны острые груди. Что-то ты там изобразил такое фломастером на бумаге, подписал, поставил дату. Она мельком взглянула на портрет, кивнула, улыбнулась. Кстати, когда она позировала, она тоже улыбалась, причем на щеках ее появлялись ямочки.
Поздно вечером ты провожал ее домой. Когда вы дошли до ее подъезда -- она жила на бульваре - ты вспомнил, что портрет она забыла у тебя.
-- Ничего, -- сказала она. - Зайду в другой раз.
Вы поцеловались, и тут она шепнула, что ради тебя готова была отказаться от туфель на каблуке - она была чуть выше тебя ростом.
Ты отшутился:
-- Боже, какие жертвы!
-- Дурак, -- тихо сказала она. Когда вы разделись, она все спрашивала, каково тебе будет переспать с женщиной, которую ты знал ребенком, а ты отвечал, что не знал ты ее ребенком, вы всего пару лет знакомы, ты перевелся к ним из другой школы, а она сказала: ну да, пару лет! а ты сказал: конечно, день рождения у Толика помнишь, два года назад, там мы и познакомились, а она сказала: какого Толика? а ты сказал: пить меньше надо, ты тогда еще с Сашкой Rocky Raccoon под гитару пела, а она сказала: ну и что, я с ним Rocky Raccoon на каждом сходняке пою, а ты сказал: не знал я тебя ребенком, а она сказала: врешь, знал.
© 2002 Paul Lembersky