Hoaxer

Ехель и Тыква

---

Дело было в те незапамятные времена, когда люди были мохнатые и частично пернатые. Вы же не в курсе тех великих событий, потому что тогда не было письменности вообще. Ну, может, и была, но такая какая-то плохая. Вы простите мне такое дебильное начало, но я по-другому не могу.

Шел один Ехель по дороге с курицей подмышкой. Планы у него изуверские были насчет курицы. Он шагал, шагал и думал -- сварить ее или так сожрать. Курица, хоть и маленькая, но чувствительная птица. Ни фига, думает, народы, -- чмо это тащит меня, поймал в низине и тащит. Это добром не кончится. Надо отдать должное курице, голова у ней варила как котЈл. Она посмелее многих двуногих вышла, раз помирать, так что же, молчаливо? Закудахтала она дико, яростно, да как клюнет Ехеля в локоть. Боль адская. Тот упал, закричал на все лады, а курица -- вжик, в нору залезла и смеЈтся. Только не все так просто, милая курица. Там в норе сидела собака породы неандертальский бультерьер. Те еще были животные, могли, например, быка сожрать. Правда, не сразу, за неделю.
Чего там, мы ж не рождественские стори калякаем, полкурицы не стало. А курица сидит себе, без разницы ей. Ну, думает, подумаешь. Ну не стало половины меня. Так не самой-то лучшей половины, честно скажем, не самой. Она и гадила, и несла что попало. Так что не беда, Јжкин корень. Как личность я сохранилась, лучше посплю.
Ехель тут очнулся, смотрит -- очки-протекторы кокнул об корень дерева. Блин, одни несчастья в жизни простого неандертальского парня. Замахал он перьями и полетел. Летит, летит, куда-то на восток. Прилетел, смотрит -- древние славяне железную магистраль прокладывают. Шуму, дыму, грохоту! Детки малые шпалы по десять пудов таскают, а мужики шашлыки жарят и про черного ворона поют погаными голосами.
Ехель хоть и без красного креста на спине, а все равно, подошел, даванул одного певца коленом в гениталии. Что, говорит, абырвалг, лежишь на бревне, а детки с бабами надрываются. Страдалец добыл из-за пазух лист с печатями, а другие подкрадываются, щерятся. Волки свистят в лесу, выть разучились, эффект парниковый нагрянул, тучи над городом встали, как хрен великанский. Ехель пораскидал кучу-малу, говорит им. Да те не слухают, падлы, об одном думают, как бы ловчее Ехеля приложить, как бы на кривой собаке его объехать.
Запрягли тройку, псы молодецкие, то слюна, то пена попеременно брызжет из пастей. Хвостами колотят по шпалам, переминаются. Эк! Эк! Бу-а-а.
Ехель говорит:
-- Мужики, в натуре. Я чувак простой, доисторический. У меня лобных долей нету напрочь. Так что ваше дело -- а я работу всегда найду.
-- Ты, мангобей, точно простой, -- говорит ему один парубок. -- Иди ты в город Моква, на реке Коква, там знаешь сколько всяких кретинов обретается? Иди.
Через три дня пришел Ехель в Мокву. Действительно, людей -- как в парикмахерской. Бегают все. А посреди Моквы стоит башенка с часами и в башенке той сидит злой дракон Ельцин, который если на кого глянет криво, тут же и зарывали бедолагу. Горожане все шум устраивали, орали -- на кол его!
-- Кого? -- спрашивал дракон, -- меня што ли?
-- Нет, нет, ваше необычайное величество, -- говорили жители, -- не вас, а друга вашего.
-- Кого? Меня, -- выползал тут друг, ползет, а клыки сзади тащатся.
-- Нет, нет, -- говорят горожане, -- мы тут посоветовались, сами пойдем и сядем.
-- Шта-а, на колы сядете? -- спрашивал Ельцин-дракон.
-- Сядем, батюшка, -- уверяли его жители. -- И сами сядем и других посадим, а то что ж это?
Послушал Ехель, думает -- страшное место. Но в пещерах еще страшнее. Стал Ехель ходить в разные места, например, в парфюмерный магазин. Станет у колонны, нюхает. Ему раз сказали, что нельзя так делать, потому что жалко. Ехель тогда понял, что люди, вообще-то, суки.
Идет Ехель по берегу подземной реки Брюквы, а сам думает -- где бы, как бы и что бы. Тут ему встретился мужик.
-- Ты что, говорит, -- на меня смотришь, а?
Ехель ему как даст в репу. А потом задумался, -- чего ж я на него и в самом деле так смотрел, неужто голод не тетка? Пока он думал, мужик где-то нашел большой-большой камень, можно даже сказать, что валун. И стоит за Ехелем -- поднял, а сил бросить уже нет. Качается, покряхтывает.
Так они и подружились, Ехель и Тыква.
Пошли в кабак?! Пошли в кабак! За дружбу!
Ехель с Тыквой не разлей вода, пошли в кабак, вошли в чернотный мрак. Там дым коромыслом, люди выябываются, пальцы веером, то один до ветру пойдет, то другой. Девки с ими сидят рыхлые, рассыпчатые. Проведешь по такой пальцами, как пирожки.
Все хоботы на Ехеля подняли, глядят, ничего не говорят. Тыква вежливо одному в ухо, другому по хребтине, третьего вилкой. Пустили. Сидят друзья, кашу едят жидкую, наваристую. Бармен хлопочет, что, говорит, вам надо тут?
-- Текилы-ы-ы-ы.
-- А что это за ты кила?
-- Я кила, -- взнуздался Тыква, -- сам ты кила!
А в канавах хлюпает. Листья пожелтели. Осень.
-- Что делать будем, -- говорит Ехель, -- как жить дальше?
-- Не ссы, -- поддержал его Тыква, -- бабу заведем, доить будем. По восемь литров за день, может и сдавать еще будем, а там, глядишь, купим пентюшка.
-- Да на кой тебе пентюшок, -- спросил Ехель, -- ни кола ни двора, жопу сплющить негде, а ты -- пентюшок. Вот давай лучше пойдем на службу в Мангобейский приказ.
-- Давай, -- сказал Тыква и пошли они.
Долго ли, коротко, а выдали им по первое число полированные дубины и засеки. Деды смеялись поначалу, пока Тыква одного не покусал, потом повели к начальнику.
Тот сидел неподвижный, говорит:
-- Служба вам такая, пацюки младые. Пойдете на Можню, отловите там Велизария-падлу, а то он там засел и носа не кажет. Отберите у него состав с зеленым горошком и сюда как лист перед травой! Гоу! Гоу-го!
На Можню поганую все товар везли купцы, а кто и кормился с нее. Ведь недаром предки нарекли -- там можно, дескать, только лохом не надо быть. Встали друзья -- государевы тиуны -- промеж двора, ноги на ширину плеч, смотрят, посматривают, тут же к ним подбежали двое щелкунов с бластерами. Чего, мол, пасете тут? Тыква молча вынул ножик из фольги и одного, второго... Юшка потекла.
Велизарий тут вышел, усы по земле тянутся. Только хавало оттопырил, чтоб гаркнуть, Ехель ему туда потешного сворчка кинул. Тот набух, раздулся и захрапел. Подъяли Велизария под корявы руки и уволокли.
-- Вот тебе, бандык-кыняз, Велизарий -- сказали так гордо, и бросили можника на кафель.
Начальник им дал по мешку денег, говорит:
-- Ну, орлы зубастые, валите отседа, службу справили и ладно.
-- Дык Јлы-палы, -- начал было Тыква, как Ехель его уволок.
-- Плюнь, -- говорит за околицей, -- видел, какая текучка там у них, все новые лица.
-- А... -- понял Тыква. -- А чего ж нас он отпустил?
-- А он сытый сегодня, -- пояснил Ехель, -- пятница.
В месяце под экзотическим названием говник, друзья решили круто изменить свою жизнь. Тыква решил стать визажистом. Он украл много всяких полезных штучек, например, отварчик из сучих почек, или пырскающие комочки. Три дня сидел он в своей будке, завлекая потенциальных клиентов тирольскими йодлями. Наконец, какая-то шмякнутая на всю голову звезда притащила свою задницу к Тыкве. А эта звезда была интересная баба. Приехала она из... хрен ее знает, где это. И запела по местам общественного питания, больницам, тюрьмам. Вскоре ей стали платить большие башли, чтоб она не приезжала, потому что жратва вся прокисала в пять минут; в больницы страшно было идти, даже докторишки (а тогда были докторишки) заболевали; в тюрьмах же люди сходили с ума и начинали днем и ночью петь эти чудные песни, после чего многих амнистировали. Как бы то ни было, в самом деле, когда она накосила фишек-шишек, стала петь нормально. Ну, хотя бы дети не ссались.
И эта звезда очень любила трахаться. Или нет, извините, заниматься любовью, а не войной. Мужики ее боялись, потому что мало ли что: голова болит, абстинентные синдромы, да просто -- хватит! А она их терроризировала. Поговаривают, что в ее секретном особняке в Писсуарах, стены гостиной сплошь увешаны трофейными пенисами. Чтобы у вас не возникали мысли по поводу и без оного, тогда у мужиков, я имею в виду настоящих мужиков, была развита, помимо охоты и собирательства, еще такая полезная вещь, как регенерация. Поссорился с женой? П роблемы с тещей? Если кто тебе отхватит под видом оральной ласки твой беззащитный орган, например, в пол-шестого утра, то к восьми вечера ты снова сможешь любить. Да, больно. Да, унизительно. Если б мужики могли чего тоже откусить, да зубы коротки. А у звезды этой зубы были белые, длинные, словно анемичные макароны. Честно если, ну что привязались, гады-козлы! Нормальное все у нее, а сама она баба добрая, если не перепьет какого-нибудь мужика. И вот она пришла к Тыкве, упала на него и зашептала в ушной пельмень:
-- Мальчик мой, сделай мне что-нибудь эдакое, фривольное и с элементами дикости.
Боже мой, Тыква у себя в племени некоторое время был сыном вождя, и поэтому больше всех ел. Ну и бегал быстро, прыгал сразу. А жизнь в таком неврастеническом месте развила у него способность целыми днями не думать, а жить как трава. Да она, звезда, и выдохнуть не успела, как Тыква полностью последовал ее пожеланиям.
Надо отдать ей должное, она не рассердилась.
И как прорвало. Всякие самки всяких племен толпились у Тыквы. Ехель, который иногда приходил во двор и сидел там на коленях у какой-нибудь из очередниц, в отличие от упивающегося славой Тыквы, понял, что достаточно удовлетворить одну клиентку, как она похвастается еще перед тремя, дальше идет высшая математика и космические числа. Но быть этаким, с позволения сказать, визажистом, Ехель не хотел.
А кому какое дело, что эта образина хотела? Ведь у Ехеля до сих пор были крылья, на хрен ему не нужные. Он, как напивался, все бегал по склонам с криками типа: я голубь, я умею летать! Какой, на хрен, голубь? Глюк.
Про него рассказывали историю, что однажды дефилировал он к яме для отбросов, чтобы выбросить туда пустую глиняную баклажечку. Пока доходил до ямы и бросал, она пустела. Тогда он возвращался к давке и лавке Одноносого Ху, покупал или брал в кредит с процентами новую баклажечку. И вот, не доходя пяти шагов до превусловутой ямы, Ехель страшно споткнулся, наступив на крыло. Хотя некоторые говорят, что это был член. Может быть. Да, упал Ехель именно в яму, которая оказалась не такой уж и глубокой.
И вышел Ехель на Малининский провал, и заакынил, заахмадулил: жисть -- добрая, приятная штука. И прожить ее надобно также. Я вам, хотя вы и несимпатичны мне, искренне, мне не жалко, советую: пейте по утрам зеленый "Якобс", любите жену, просто так, весело! Детишек ласкайте, своих. Родителей не злите, не рычите на них, как козлы бешеные (бывали тогда и такие). Не хотите дофига, отломается нога. Сидишь себе на пенечке, в кухне у окошка; свернешь самокруточку (табак еще не открыли, поэтому приходилось довольствоваться суррогатами), раскуришь. Пых, пых. Пых. А в животе уррь-уррч. Покушай, не спеша, как бабушка-светлый одуванчик. Ну, плохо ли, неблагодарные свиньи?
В общем, зажили эти грязные невежественные дикари как нельзя лучше. Тыква прикупил себе упряжку ездовых собак, цвета мокрая шерсть; с важным видом сидел в куче шкур и, проезжая мимо молоденьких девчонок, вытягивал шершавую руку и зазывал, типа -- девушка, иди сюда. Действовало безотказно, вот она -- магия слов. А Ехель как-то вдруг сам поверил в свои увещевания, накупил ветвей тополей на полтинник, стал ими махать. А белый пух тополиный вызывает аллергию, хоть тогда и не знали, что это аллергия, называли этот недуг «сморква», и в силу мрачности и дикости палили больных аллергетиков на праздничных кострах. Вот и Ехель покрутил, мудель невежественный, распространил споры страшной болезни. И что? А жутко.
Налетели, двадцать пять или больше стражников, сами маленькие, калики перехожие. Рожи прыщавые, под руками хрустят. Накинулись, ноги сплели, мешок на голову и давай методично наносить телесные повреждения. Ехель терпел терпел, потом говорит:
-- Вы, гавны, уймитесь, а то всех вас положу тут и детей ваших, и матерей, и даже собак с кошками.
Тут прибежал командир этих злосчастных анацефалов и, размахивая табельным мечом, по неосторожности нанес себе рану в области как левого, так и правого яйца. Было много крику. Ехель, пока суд да дело, пошел себе к ефеням оттеда. Вышел из капища бесовскаго, а навстречу женщина, с дубиной в пальцах, мускулистая, что твоя стальная дверь.
-- Стоять, -- шипит, шишковатое вымя!
Ну Ехель и схватил ее за какую-то отдельно стоящую грудь. Тут бой-баба, будто антонов огонь ей за пазуху прыг, как побежит с матерщинными, но древними словами:
-- Я тебя еще найду, серлячий огрызень!
-- Совсем титьки поотрываю, будешь трансвеститкой! -- огрызался Ехель, конечно, бессознательно употребляя это красивое, но бесполезное для меня словечко.
Лето шло, и как-то прошло. Но ничего, в древности все время было лето. Поэтому все ходили в мини-юбках и мини-брюках, потные, озабоченные и оболваненные космической радиацией. Собрались Тыква с Ехелем, купили волшебных грибов у бородатой девочки. (Не мутантка, не уродка -- просто влом было бриться ей). Сели на какое-то домашнее животное мелких размеров, и заварили суп, покидав в него все те же грибы, траву, мягкие известняковые камни, два левых сандалика. Тыква, помешивая рукой закипающий суп, размышлял вслух.
-- Ехель мобсель. Ха! Прикинь. Да они достали, эти. Ты, я с утра. Я до вечера. Как последняя сучиная падла. Мама, мама, зачем только! Ехель, друг, скажи мне -- почему я не женился.
-- Ну ты крендель, -- говорит Ехель. -- Потому ты не женился, потому что ты заскорузлый самолюб.
-- Че?
-- Ну, эгоист.
-- А. Не, ты Ехель, вырви глаз, не совсем адекватно оцениваешь. Совсем не. Вот эта, как ее, сыкуха. Полулысая.
-- Вот! -- говорит Ехель -- у тебя все такие. Полулысая и спиногрудая.
-- Не, -- возражает Тыква, -- не все. Ну вот эта, как ее мать ее так и растак. Клюкша. Во!!! Красивая, ногастая, даже зубы. И добрая.
-- Попей шипелки, Тыква. Попей еще. На тебе еще храпелки, -- говорит другу Ехель, почесывая горизонтально сидящие надбровные дуги.
-- Ебжть, -- говорит по-честному Тыква. -- Эх, поехали за бугор, в Ландию, или в Арию, а то в Анцию.
-- Да там все стучат, -- возмущается Ехель, -- поссышь на луну, а какая-нибудь извращенка тебя стражникам вложит. Ну их, злые они.
-- А чего тебе, ссать туда едешь, что ли? Может мы там любовь встретим, нормальную, между мужчиной и женщиной. А может отыщем по жене, прикинь. Жена -- ландка.
Нафига?
Чуете грусть? Да...Ј! Мир не такой! Мир такой-растакой! Сел Тыква прямо, потом согнулся, обхватил волосатыми руками головы шар, заныл:
-- Эх... Вот, когда родился я, рази ж я думал, что все так перенаворочено в жизни? В люльке ж как -- пососал палец, обосрался и набок. Проснулся, мамку за титьку -- и набок. Все зеленое, красивое, собачки ластятся, ласточки стремительно, листочки. А потом -- туда не иди, сюда не ходи, здесь не сиди. Этого не тронь, то рано, то кранты уже. А когда? Где оно, золотое детство, в какие-растакие города уехало?
-- Вот, Тыква, тебя колбасит, -- рассудительно говорит Ехель, а у самого комок в горле с гландами джигу пляшет, -- на самом деле, жизнь -- точка между предложениями.
-- А кто предлагает-то? И что?
-- А точке по хую. Она между. Ее дело -- начать и кончить.
-- Значит убогие мы...
-- А книжку без нас не напишешь.
-- Зато песенку споЈшь.
-- А в песенке точки тоже есть.
-- Но почему мир такой жестокий? Почему все не ходят добрые, счастливые, почему глупая улыбка не растягивает морды? Ты мне, я тебе, по-хорошему!!! ПО-НОРМАЛЬНОМУ!
Призадумались други и обрубились.
А почему, действительно? Мнений много. Вот Струй Пахучий как пишет: мир ране был крут, а нынче каждый каждому сует, отчего происходит повсеместное томление духа. А почему? А потому, что собаки начали строем ходить. Надо все замечать, не только то, что само замечается. Первая заповедь вуаейриста. Собаки не шизуют, собаки понимают, что только в порядке и организации сила военная. Орднунг ист орднунг, говорят некоторые люди. Я бы добавил -- орднунг ист конунг! Собачий босс, серо-серый бычара непонятного происхождения, путем отгрызания хвостов, а может и... нет, у животных нет такой жестокости! Этот волчара поработил всех псов. Они теперь бегают как молодые солдаты и матросы, а также некоторые страшины и сержанты. Чуете нечто такое, ворсисто-волокнистое, ассоциируемое с Ивановым (городом невест). А чЈ такое Ивановым (город невест), писатель? Где? Э, ты парень, рано вылез из мамаши.
Тыква как-то пришел к Ехелю в дубраву, а Ехель спит, сидя на пеньке.
-- Ну ты, братан, совсем плохой стал, -- говорит Тыква, -- что ж ты по ночам делаешь?
-- А смотрю на звезды, как далеки они, -- зевает Ехель, -- далеки и глубоки.

***
-- Через два дня начнется Московский фестиваль молодежи и студентов! По комсомольски, -- говорит комментатор, -- молодежь Москвы готовится к приему гостей.
Ехель с Тыквой, хотя и были наивны как амЈбы, тоже готовились. Опытные люди, пережившие всякие фестивали с олимпиадами в зрелом возрасте, посоветовали тариться бухлом, ибо не будет. Оказалось, уже почти не было. Только в знаменитом на весь мир магазине ГУМ, в продуктовом отделе друзья накупили много-много коктейлей «Диско». «Волосы седые на головке детской, хорошо живется нам в стране советской», напевали друзья веселую песенку, таща огромную сумку. Они точно были наивны, и даже не понимали, что плохого в этой песне, от чего шарахаются люди, а пенсионеры скрипят железными зубами. Неандертальцы, одним словом.
А в вагоне метро пахнет жопами, отметил про себя Тыква, и это в столице нашей Родины, мать ее. Что же ожидать от других?
-- Ехель, Ехель, -- затолкал он локтем друга, смотри, какая телка!
-- Не ори, мудак, -- сказал Ехель. -- Не в лесу.
А мимо проплывали стены тоннелей. На их фоне опухшие рожи пассажиров были жуткими.
-- Дайте пройти, человеку плохо, -- говорил Тыква, наступая всем на ноги.
-- А ты врач, что ли? -- возмутился какой-то шурик в очках.
-- Паталогоанатом, -- ответил Ехель, наступая ему на вторую ногу.
-- Не смешно, -- парировал студент.
В кругу советских граждан, на брусчатке, сидели две американские девки в белых штанах, с интересов глядя на нависшую толпу.
-- Фак, -- сказал самое свое любимое слово Тыква, -- глянь Ехель -- наши так не сядут.
-- О! Фак, фак -- засмеялись девки, лопоча между собой по-аглицки.
-- Хватаем их, Тыква и в колодец, -- распорядился Ехель.
-- Да мы ж не посмотрели ничего, ты!
-- Завтра посмотрим, а сейчас -- хватай.
Они подняли под руки недоумевающих американок и повлекли их в сторону Манежной площади.
-- Куда вы их тащите? -- неудовлетворенно заволновалась толпа, -- мы тоже поговорить хотим!
-- Вот между собой и поговорите, -- подсказал им Тыква, а Ехель сказал:
-- Don’t fucking understand.
Такие молодые, а уже чекисты -- подумал один диссидент, жуя подаренный чуинг-гам. Американки тем временем, стали вырываться.
-- Тихо, you two, суки, -- сказал им Тыква.
-- U-2? D’you like U-2? -- спросила одна девчонка, немного успокаиваясь.
-- Ja, ja, naturlisch, -- Тыква улыбался, -- говори, Ехель, говори что-нибудь, а то разбегутся.
-- How do you do? -- вежливо начал Ехель, чем вызвал новый взрыв смеха.
-- Where are you from? -- спросил Ехель
-- Литтл-Рок, Арканзас, -- сказали штатовки.
-- Вам нравится Советский Союз? -- начал было спрашивать Ехель, но Тыква его оборвал:
-- Ду ю вонт ту дринк сам водка? -- просто сказал он.
Согласие было понято.
-- Мы ...сейчас поедем...к нам в гости... и будем бухать, -- говорил Тыква раздельно, кивая головой и американки кивали головами.
-- Нам сказали, чтобы мы не ездили никуда, -- сказала одна американская дочь.
-- Джаст а минит, -- исчез Ехель и действительно появился через минит в красивой желтой машине с шашечками.
-- Плиз, -- Тыква затолкнул жертв вовнутрь.
Бедный водила обоглядывался.
-- Я ж тебе говорил, что в Штатах все бляди, -- довольно шептал Тыква Ехелю в лифте, не замечая, с каким ужасом гражданки США дышат.
-- Ага, там в публичном доме 20 копеек стоит, -- говорит Ехель.
-- Ну ты загнул, мужик, копеек сорок, не меньше.
-- А у меня четвертной в кармане, я столько не смогу.

***
-- Гелз! Гелз! Гелз...мать иху так!
-- Вот если б ты, антидот противный, не пыжился на детских качельках покататься, не упал бы в грязь лицом.
-- Да иди ты к и в, верная рука, нас утро встречает прохладой, чего-то там ля-ля-бля, кудрявая ля-ля не надо, кудрявого пенья звонка. Иди сюда, кудрявая, иди сюда!
Такое тупое говоренье было последним совместным мероприятием Ехеля и Тыквы. Дело, товарищи мои дорогие, дело в том, что эти жабы в свежераздавленных мундирах, эти старые больные дети -- они объявили очередной весенний призыв, ясно на кой и куда. Ходят, как собаки, эти сундуки; рыла жирные, лоснятся, мундир по швам идет, белые нитки торчат. Ебись она конЈм, эта армия и как военный, так и морской флот!
Пришли вот и Ехель с Тыквой, странные такие, молодые ребятки. Со следами всяких пластических и военных операций на передних частях голов.
А в кабинете штук двадцать худых и пупырчатых чуваков, в одних трусах, кому по колено, а кому и нет. И очередь-красавица, медленно кончается. Смотрит Ехель, а там -- сидит на стуле бабища, но все же женщина, но в принципе -- нет. А рядом, также на стуле, в тонком халатике, белопрозрачном, без трусиков и значит теплой попой на уже теплом стуле -- медсестра. Такая вся волшебная, пушистая. Вау, пипл -- это. Но занимаются они там не добрым делом. Страшным. Но не видно точно, что же они там делают. Тут и очередь Тыквы подошла. Он зашел в закуток, к этой бабище. Вот это бабища -- прямо кукуруза, царица полей. На правой руке у ней была надета неприятно почавкивающая резиновая перчатка, а на лице отображался плохо скрытый интерес к объекту исследований. Медсестра, имеющая нежные щеки, покрасневшие, ехидно уставилась на Тыкву. Красивое, но глупое существо, разве можно так играть с опасными вещами. Лучше бы нет. Но жест был отработан.
-- Снимайте трусы, -- с тюленьим акцентом сказала бабища, -- и повернитесь спиной.
-- Вообще снимать? -- поинтересовался Тыква, немало заинтригованный столь активным проявлением женского внимания ко свой особе. А у Тыквы с женским вниманием последний месяц было туго.
-- Вы что сюда, шутки пришли шутить? Снимайте трусы! -- оскалилась женщина-тюлень, почавкивая своей козырной рукавицей, -- давай, снимай!
Королеве медкомиссии, это точно, на стуле сиделось плохо. Ерзала она, как гюрза по песку. Зря, крикнут, чушь -- бявкнут. Может и так, но сдается мне, господа потенциальные офицеры запаса, что в то застойное, неэстетичное время, были большие проблемы с гигиеническими прокладками Олвис Плас, с тампонами Тампекс и ОК -- Оби. Мне одна тогдашняя подруга поутру как-то жаловалась, что даже вата в этой вонючей стране какая-то стекловолокнистая, жалобно причитая -- ты представь, представь! Я представлял и мне тут же делалось плохо, я засыпал и спал. А эта, вызывающая известные и простые желания дева с красным крестом на левой титьке, зачем-то пристально и увлеченно рассматривающая процесс обследования на предмет наличия геморроидальных шишек у будущих защитников Родины; эта дева-будущий проктолог (волшебная профессия) -- она ничего интересного и нового не увидит.
Да, Тыква грозно взглянул на бабищу, чье лицо было как раз на уровне Тыквинского пока еще зачехленного балабаса, и с каким-то непередаваемым жутким шуршанием, отдал свое младое естество на поругание двум хищницам. Освобожденные гениталии радостно прыгнули на женщину-офицера. Та довольно длительное время молчала, то ли раздумывая какие-такие жуткие пытки применить к своему обидчику; то ли думая, что жизнь женская коротка, а такие люди, что по частям, что в целом, как Тыква -- большая редкость, прикидывая варианты. Все испортила эта, как выяснилось мгновенно прилипшая к стулу, как мед, медкрасавица.
-- Хам! Ты хам! -- кричала она голосом врангелевской сестры милосердия, -- сволочь! Антонина Андреевна, вам плохо?
Тут, как говорится, и вся моя родня набежала -- двое пришибленных призывом офицеров, грязноголовых и потновонючих, стуча копытами, примчались к ширме и заорали на Тыкву. Никто не понял ни одного слова. Все это время молчащая женщина-укротительница членов молча смотрела призывнику в пуп. Тыква натянул трусы, но его схватили за локти, а придурашная, но красивая медсестра, привстав вместе со стулом, стала стаскивать Тыквенные трусы вниз, все более наклоняясь прекрасным лицом к предмету идеологических споров.
Ехель чуть не зажмурился.
Тыква -- живой человек. Он не может, встав смирно, гаркнуть, глядя вниз: товарищ рядовой Член! Немедленно упасть и висеть! Не может он, и наоборот не может. Ну, а неуклонное стягивание молодыми руками трусов -- мечта! И вот юная воительница завершила свое дело. Двое офицеров уже давно убежали и, точно не по бабам, а пить водку-вонючку. Две женщины: юная, красивая и тупая и старая, отвратная и тупая -- они сидели и молчали.
-- Идите, -- наконец сказала бабища.
Ехель, дождавшийся своей очереди, быстро прошел процедуру и, выйдя во двор, увидел Тыкву и подошел.
-- Ехель, что на свете происходит?
-- А эта хам-хам ничего, да?
-- Да, и даже хороша.
-- Заметил, что она без трусов?
-- Не, -- промямлил Тыква и пошел смотреть.
Вернулся он через пару минут, а вслед неслось -- хам! Негодяй! И другие слова.
-- Да, без трусов. Однако же дура она. Рыба, раздавленная прессом.
-- Да ладно тебе, Тыква, ты тоже -- чего ты растерялся, вошел бы в оральный контакт с медработниками. Мы же отморозки, по нам гриль плачет.
-- Ехель, -- сказал Тыква, -- знаешь, почему мы такие умные?
-- Какие такие?
-- Почему мы такие слова знаем и говорим, как в книгах пишут -- иногда?
-- Ну почему?
-- Да потому, что нам уже по двадцать тысяч лет, бах тебя в пах! Ты хоть что-нибудь помнишь?
-- Да не по 20 000 лет нам, ты чЈ, Пахом? Просто этот придурок, вон видишь рожу, автор блиннагад, кидает нас по всяким фиговым местам. А мы чЈ, Тыква, мы шпунтики -- у нас собственной воли нету, и у него тоже нету.
-- Да ладно, Ехель, кончай ты про эти воли там, неволи. ЧЈ...

Ну ладно, пекинесы гигантские, я вас на ускоренной прямо на сборный пункт зашлю.

И вышло такое, что сидят два бойца на простой деревянной скамейке, вокруг толпа народу, все настойчиво едят протухающую пищу и с радостью предлагают товарищам.
-- Мужики, измена! Покупатели с флота приехали!
-- Ежкин корень, я на три года не хочу. Да лучше в Афган пойти, щелбана в рот! Ну его нафиг!

Ничего не происходит. Ехель сидит, в голубых джинсах "Кит Гарсон", курит "Космос". Тыква, в обвисших, но грязных тренировочных штанах, меланхолично чешет яйца, не вынимая руки из кармана.
-- Ты, ну что будем делать, -- спрашивает он отупевшего Ехеля.
-- По долинам и по взгорьям, -- неожиданно орет Ехель, -- Красной Армии поход!
-- Ты че, аххуел?
-- Ха-ха-ха, -- весело смеются они, и Ехель говорит?
-- Помнишь, как мы у аххуелов фургон с каннабисом отбили? Вот там было чудненько.

Разметала нас судьба-индейка, думает Ехель. А что, говорит он, глядя в зеркало, я красив! Я импозантен. Когда я постарею, у меня будут седые виски и смеющиеся глаза.
Он подходит к писсуару и тщательно писсуарит. Больше в туалете делать нечего. Разве что подрочить. Или еще раз помыть руки. Утю-тю-тю, несется в его голове, когда он быстро движется в кабинет, куда тут дрочить, тут на трахинг не хватает половой силы, жалуется он и чувствует, приятные это проблемы.
В комнате четыре терминала. За одним вертится на стуле а-Лена. За другим его место. За окном улица, по ней люди ходят, колбасу домой несут, дома их детишки ждут. У двери начальница сидит, чего-то когтями клацает по клавиатуре. То и дело, то и дело уходит, куда? А хоть бы чаю с жасмином урвать у коллег. Иногда подходит к Ехелю, качает титьками шерстяными перед глазами и говорит с расстановкой, будто мух убивает: 12,5 страниц в день -- это ответственно, молодой человек из страны молодых человеков.
Все говорят, говорят. Жалкие никчемные хэндехохи, сами слившие воду. Пустые неудачники, готовые друг другу вырвать матки и папки, чтоб подвсплыть в говне на вершок. Ну кто может паучат поучать? Тот кто супер-пупер перец сам. А если не пупер, так и сгинь!
Все говорят, тыщу лет, наперебой.
Не ссысь, жри побольше, чтоб жирный стал как пингвин, письку рукой не трогай, а то и рука и писька отвалятся! Вопросов не задавай, обратись в чурбан еловый, и вообще, пошел на хуй, деточка. Учись на пятерки, не балуйся, люби труд.
Молодые люди, молодые люди... Не трогайте женщин за колени, не пытайтесь псевдослучайно прикоснуться к ним всякими местами. Не стойте в метро над сидящей феминой и не дотрагивайтесь нежно и с расстановками до ее груди тыльной стороной ладони, ибо можете не доехать до конечной остановки. Кинет она хладное тельце посредь контактных рельсов. Помчится с гиканьем по черным тоннелям. А вам будет по фиг.
В соседней комнате -- четыре терминала. Четыре там девки, московские такие, миддлклассовые, мухообразные. Все время жужжат, липнут. Будто неудовлетворенные. Ехель улыбнулся. Да неужто девке, белотелой или наоборот, труднее потрахаться, когда надо, нежели ему искать партнершу для соитий? Враки на хромой собаке.
В другой соседней комнате -- четыре терминала и крутейший (ах ты собака, целых 20 мегов) винт. Там сидит старшая над девочками, другая девочка по имени Люба. Или Люда. О Люда, пел как-то он ей нагло, when I fuck you, you’ll be fall in fuckin’ love with me. Люда понимала, что фак -- это хорошо, и лав это хорошо, и значит все остальное хорошо. Но Люде всю ее кислую жизнь были только символы этих приятных процессов. Факи доставались Наташке. Какашке.
-- Ехель, как правильно пишется -- инцидент или инциндент? -- спросила а-Лена, и Ехель, круто развернувшись на стуле, оказывается глубоко между ее ног. А-Лена смеется.
-- Все равно я тебя трахну, -- говорит она, -- соглашайся, пока не поздно. А то будет больно.
-- Спасибо, а-Лена, за твою доброту и участие, -- говорит Ехель, гладя ее по внутренности ситцевого бедра.
-- Давай, -- ухмыляясь, но уже измененно говорит а-Лена, -- давай тут прямо. Наташка доклад делает, а мы по-быстрому.
-- Давай, -- говорит Ехель, просовывая руку ей под юбку и, одновременно разворашивая какие-то там влажные волосы, другой начинает расстегивать а-Лене кофту, или как эта хрень зовется. Глаза у а-Лены становятся круглые, как у какающей совы. К чести ее она еще пару секунд колеблется. Потом съезжает с Ехелева пальца, сразу замерзшего и разворачивается к своей клавиатуре. Ехель, приустроив в штанах задравшийся конец, смотрит на часы -- полчетвертого, еще полтора часа, тачка и пиздец Наташе. На все это с почтительным удивлением смотрит Горби из фальшивой рамы. Горби рад.
В комнату входит б-Лена, в руках у нее булка. Она принюхивается, присматривается, сука.
Обида! Обида! Ревность! Хвать вилы, ширь в пузо, зубья из спины торчат!
-- Мало тебе, мало? Чего ж ты меня не трахаешь? А-Лены захотелось? Да ты со мной хоть управься! Ну ладно, все я пошла!
Наташа встает из кровати и голой бегает по комнате. Ехель лежит на ее трусах.
-- Молчишь, ну хорошо, ладно. Все, пока.
О женщина, крапивное семя. Ты же знала, когда мы ехали сюда, что мы с а-Леной произвели фурор в нашем затхлом обществе. Женщина, когда плачет, совсем беззащитна. Этим Ехель и пользуется, хитро и с огоньком возникнув сзади расстроенной бедняжки, вроде бы для утешений и покаяний. Умелый действия центрфорварда, толчок, нырок, да чуть ли не кувырок, дорогой товарищ комментатор, круть, верть, нападающий входит в штрафную, о-о, во вратарскую, решающий удар и мяч в. Наташка любит футбол.

-- Натали вы мои, Жигули, -- грустно поет мудацкую песнь одинокий Ехель, медленно моя себя очень дерущей мочалкой.

-- Это я, Тыква, -- говорит Тыква, приплясывая на дверном коврике. -- Я очень хочу ссать и я никогда не обманываю. Open the door, fuckin’ faggot!
-- Ну что с тобой делать, ты когда обещался, мудель?
-- Да ладно трындеть, Малофей Иваныч, иди лучше, поссым на брудершафт.
-- Иди ты, гом противный, -- говорит Ехель, исчезая в дыме и копоти сейшена. Тот еще session. Из музыкальных инструментов -- казахский бубен, зверски обосранный собакой Шулей семитских кровей и гулкая гитара Мюзима Классик, на которой сейчас Хайнц фон Рееб, эсэсовского облика бестия и сын немца из Германии, исполняет говняцкую песню какого-то барбитуратного певца. Бе-е-е, о-а-о подпевают ему Тина и Марина, поблядушки с лесбийским уклоном. Да пошли они, думает Ехель и через мгновенье он уже в кухне, режет ножом пластмассовую пробку.
-- Что за портваген? -- спрашивает Ехель, одновременно рассматривая этикетку, -- а, "Сахра", 17 на 4.
-- Наливая, наливай -- говорит кто-то.
Когда стакан поехал по клеенке, его ловили многие и многие пальцы. Но хера и еще раз хера -- бымц, и черная лужа. Окна потные дрожат, чья-то пятерня.
-- Музыка, музыка -- говорит Grebenschikoff B.B., сидя в маленькой и неудобной аудиокассете фирмы BASF Б.Б. Гребенщикову, лежащему на второй стороне.
-- Ты играй, играй, а я пока сосну, -- предлагает некто в черном.
-- Ну сосни, -- грубит ему Grebenschikoff, устало щипля струны рояля.

***
-- Хотя и редко, но бывает, -- говорит Лена, и разговор становится невозможен.
Ехель изо всех сил пытается кончить. Еще чуть-чуть и выпадут глаза, потом прямая кишка и позвоночник. Поглаживая гладкую спину, в легкой испарине, опускающуюся и поднимающуюся, Ехель говорит:
-- У-у-у, -- глядя на улыбающееся перемазанное лицо.
Что-то еще, такой-то туман. А, скользкие лепестки. Живот содрогается. Снова, сжимается. Ладони цепляются за соски как шляпа за гвоздь. Yes. Обмякшее тело, легкое, уютное тело. Вот родинка, словно кто-то вколотил в Ленку ржавый гвоздь.
-- Про этот шрам я знаю, это злобная машина-самосвал, начитавшаяся Steven King и напавшая на трехлетнюю девочку. А это? Что это было?
Глаза тихо открываются.
-- Это было в тире. Брат случайно выстрелил в меня.
-- Из пневматического ружья калибра 4,5 мм, добавляет Ехель.
Ленка серьезно смотрит на Ехелев член, который испуганно прячется в теле.
-- Даже вот как можно? -- поражается Ленка, -- а где он, где он сейчас?
-- Я превращаюсь в женщину, -- шепчет Ехель с маской боли на половине лица, -- у меня растет грудь, капает отовсюду и вот... видишь -- последний удар естества -- у меня вырастает пиздища!!!
-- Ах ты хоботоголовый! -- сердится Ленка, вытягивая смешно малый член из брюха мокрыми губами, -- выходи, Леопольд! Выходи, подлый трус -- орет она, отпустив.
-- У бедного кота -- второй инфаркт, -- говорит Ехель, ждем скорую.
-- А вы уже вызвали? -- спрашивает Лена блядским голосом.
-- Скорая, скорая, -- шепчет Ехель в заветную щелочку, -- рули сюда, давай быстрей, да? Братан кони двигает, ухи просит.
С мелодичными завываниями сирены, скорая плотно и хорошо обрабатывает беднягу.
-- Доктор, доктор, -- шепчет Ехель на ухо любимой, -- пациент будет жить?
-- А вы ему кто, папа?
-- Это брательник мой, доктор, был плох, он будет жить?
-- Он полон жизни, -- вскрикивает невольно доктор, и продолжает -- он такой активный, ваш брательничек.
Она извергает низкий стон и ложится рядом.
-- Он будет жить, -- говорит она, -- но, по определению, очень хуево.
-- Действительно, -- констатирует Ехель, жалобно глядя на свой конец, -- пациент скорее мертв, чем жив.
-- Нет, товарищ, гляди веселей, -- смеется Ленка, -- пациент скорее жив, чем мертв, и фундаментальные исследования самой передовой в мире советской медицины доказали, что частое и квалифицированное массирование полового члена, иначе говоря, сосание, -- продолжает увлеченно Лена, -- способно вдохнуть жизнь даже в кажущихся безнадежными больных.
-- Доктор сказал в морг, значит в морг, -- сурово говорит Ехель и переворачивается на живот, -- граница на замке. Иди жрать готовь. Я все сказал, скво.
Ленка встает и, потупившись, сгорбившись, начинает шуршать оберточной бумагой. Ехель закуривает, глядя в окно. Лена делает овощной салат, трагически поджав губы. Все. Из-за свешивающихся светлых волос иногда выглядывает зеленый глаз. Big Brother мочит тебя everywhere!
Тишина.
Тишина.
Звонок.
-- Здоров, дубина! -- говорит Тыква.
-- Здорово, старое говно, -- любезно отвечает Ехель.
-- Тыкве привет, -- говорит Ленина Хаксли, демонстративно почесывая лобок.
Ехель хмурит левую бровь, потом передумывает и хмурит правую. В левой руке он держит сигарету, а в правой -- трубку. Почесать демонстративно лобок он может только ногой, это не эстетично.
-- Господин Бахчевой, вам привет от еб. Ну, от Елены Борисовны, че! Тебе горячий половой привет! -- говорит в сторону Ленки Ехель и та призывно чем-то там машет.
-- Ты как там, все пежишься и дячишься, -- говорит Тыква, -- скоро ссать будешь через трубку и очень часто.
-- Чтоб у тебя жопа срослась за такие радости, -- парирует Ехель, -- у меня любовь, а не хухры-мухры.
-- Да, -- подтверждает Лена, надевшая Ехелевскую рубашку, -- любовь а не шишел-мышел, -- и идет курить на лоджию.
-- Мне сегодня армия приснилась, прикинь, -- пугает Тыква, -- типа я просыпаюсь, вокруг эта вся поебень ротная, подъем. Я говорю, товарищ капитан, я ж отслужил уже. А у него рожа такая, красная-красная, он мне улыбается и рычит: еще год надо. Я проснулся. Во сука!
-- Молчи, сапог! Два года, фигля такого. Подгодок. Три года, год на пароходе, везде железо, кальтен жуткий. Караси тупые, очень тупые, с каких-то очень далеких и очень высоких гор; кэпу кап-три не дают; они по коробке бегают со старпомом, по ночам, понял, ночью, и крыс из пневматики колбасят. Ночью во всех кубриках -- бамс, бамс. Хоть бы укусила, да хоть бы за хер. А крысы потом в подволоках лежат, разлагаются, смердят. А в гальюн...
-- Хватит! А то я сейчас тебе про ГДР расскажу. Короче, планы?
-- Давай завтра, в двенадцать.
-- Дня?
(Молчание ягнят).
-- Ну все, давай.
-- Пока.
Хорошая вещь -- бархатистая женская ягодица. Цельная вещь. Не стыдно осязать, смотреть. Слышать не доводилось, вероятно иное устройство пердильного агрегата. Гладкая, упругая. И вот яишница с ветчиной, политой майонезом. Вымакивать хлебом горячее масло вредно, но кушать то, что получается вкусно.
-- Эй, мадам, -- говорит Ехель, -- пежиться исчо будем сегодня?
-- Ехель, мы больны. Мы нимфоманы, мы заражаем этот мир безумием.
-- Чума на оба наших дома, -- раздвигает ее губы языком Ехель, поцелуйчик, поцелуище.
-- Пошли в парк, пробздимся, -- предлагает брутальный Ехель, чего-нибудь купим попить, let’s go to space tracking, pussycat !
-- Вва, какое противное слово, Ехель, что это за пробздимося?
-- Это нормальное, исконное слово. Слово взбзднуть -- круче. Это надо уметь, это надо учить.
-- Приятно быть женой лесоруба, но это будет замкнутый круг...
-- Я сделал бы директором клуба тебя, мой цветок, мой друг!
-- Хельмут Геринг фон дер Оберштурмбанфюрер, кто такие вычерпывающие люди, ассенизаторы?
-- Вот оно, отсутствие лобных долей у женщины, -- говорит Ехель, машинально ощупывая свой лоб и надбровные дуги. -- Если бы я сейчас превратился в неандертальца, чтоб ты сделала?
-- Ты бы волосатый был, да?
-- Как обезьяна.
-- А как насчет этого? -- Лена сделал неопределенный жест.
-- Мозгов, что ли?
-- Каких мозгов, насчет килереса твоего.
-- Сантиметров сорок, не меньше, -- вспомнил Ехель.
-- Ну давай, превращайся быстрей, -- затребовала женщина.
-- Да куда тебе, мать, сорок сантиметров, не влезет.
-- Влезет.
-- Не влезет.
-- Уберем.
-- Не уберем, ха-ха.
-- Да, мой милый гамадрил, не влезет наверно, и зачем?
-- Я знаю, куда влезет, -- хихикнул Ехель.
-- Даже и не думай.
В парке было безлюдно, какие-то облезлые белки шарились по деревьям.
Некоторое время лишь шорох листьев, круглый год тут лежащих, сопровождал их. Где-то впереди веселились дети. Ехель посматривал на ЕБ, почему она так меня цепляет? Ну дебил, почему -- это логика, смысла нет обосновывать. Хочется, надо. Жениться, что ли? Умру ведь в супружеской постели. Какую эпитафию придумать? Несчастный муж, холодная могила. Он был здоров, пизда его убила. Ехель вздернул было голову, рассказать Ленке. Нет, не надо о женитьбе говорить, после. May be.
Автор говорит:
-- Нельзя постигнуть ход женской мысли, слушайте, читатели; я пытался влезть (только в голову (в мозг)) а-б-Лены, выдрать мысли о Ехеле, надо же писать эту хреновину, но шиш, товарищи с товарками -- вы не уедете с подарками! А может, женщины вообще не думают. Как дельфины, свистят друг другу, а не думают. Боже, если это так, какие же они монстры и что бы было, если бы они умели думать?
Женский террор.
Где эти озабоченные, а, вот они. Что это они покупают, тогда еще этого не было. А какой нынче год? А, пусть их, сейчас вот, перезагружусь...
-- Одну большую Coke, одну Seven Up, бутылку Martini Rosso, нет, две бутылки. Две плитки шоколада, вот этого, слева второй. Вот. Спасибо.
-- Ш-щет, сигареты забыли взять!
-- Да вон бабки, у них возьмем.
-- Бабуль, сколько вот эти у вас?
-- Marlboro Light? -- спрашивает бабка с бостонским прононсом, -- пять тысяч, сынок. Нате.
-- Вот.
-- Спасибо.
-- Спасибо.
-- До свидания.
-- Ага.

-- Главное, ребята, в лифте не застрять, -- пропела Лена.
-- А что -- все есть, потряс пакетом Ехель.
С улицы, в квартире был спертый воздух, несмотря на окна нараспашку.
-- Много курим, много дышим, много фачимся.
-- Слушай, что это за слова ты придумываешь, надо говорить: факаемся.
-- Не надо! Не надо этой низкопоклонщины, довольно! Доколе? Вы в какой учились школе, в американской, или в нашей, советской?
Телевизор, видеомагнитофон, кассеты.
Звонок. Щелк, клац, вж-ж.
-- Никого нет дома на этот момент. Будет зуммер, говорите, или до свидания, -- голосом Ехеля произносит автоответчик.
Повешена трубка.
Началась реклама.

***

-- Почему, интересно, умные люди не могут говорить серьезно о серьезных вещах по-трезвому? Все время ерничают, стебаются. Надо коксу обожраться, чтобы хоть на не надолго стать нормальным!
-- Ну, они могут, но не хотят.
-- Значит сволочи, -- говорит Лена. -- А тупые, пролы -- они может хотят, но не могут?
-- Ну что ж ты хочешь серьезного услышать, -- серьезно говорит Ехель.
-- Давай купим?
-- Мало денег.
-- Ну давай.
-- Давай.
Тело Ехеля поехало, Ленка развалилась в простынях, увлекалась фильмом.

Отдохни, dude, от ленки. И пока она кино смотрит, переживите-ка с Тыквой один эпизод. Квинтер факин энтер!
Хорошая наука биология. Всегда файв. Пять баллов. Ехель рисовал пакостную картинку: огромная, жуткая слоноподобная бабища, весом в 600-700 килограммов, стоя на конкретных карачках, прется. Гигантские груди (две шт.) этой великанши, каждая в 105 кило весом, сосок -- 4 кг, высота соска -- 10 см, свисая с полутораметровой высоты, лежали на полу. По ляжкам, специально худощавым, для усиления впечатления гадостности рисунка, поднимаются вверх жесткие черные волосы кукурузного типа. Ступни лежат на полу, пятки покрывают дюймовой толщины мозоли, сверлимые лишь победитовым сверлом. И, сзади этого монстра, стоял на подставленной высокой табуретке, в костюме-двойке гэдээровского пошива, падающей с лысины засаленной шляпе, коротеньком галстуке с широчайшим узлом; стоял, крепко схватившись за складки жира своей партнерши, свисающие по бокам; стоял директор средней школы номер сто Лезуан и пежил, дрючил, фачил, жучил, пилил, пестрил, трахал, зудил и, говоря по-городскому, етил эту жуть.
Автор видел этот рисунок в шести или семи вариантах. Более всего мне понравился четвертый, исполненный в акварели, при помощи тогдашней подруги Ехеля, до и после этого опыта рисующей только котов. Ассоциации, возникающие, когда просвещенный и с развитым чувством прекрасного человек подходит к этой жемчужине частной коллекции г-на Т...го, точно переданное настроение отсылают нас и к радостной и солнечной живописи Пиросманишвили, к Сезанну и Гогену, к ван Гогу, и, конечно же, к Иерониму Босху-среднему.
Со лба директора стекали мутные капли сладострастного пота. Очки трескались от вожделения. Мачо!
Урок шел и не шел уже пятнадцать минут. Все понимали, что случилось что-то очень хорошее, раз отменили урок. И почаще бы, чаще такое случалось.
Дорисовав (тогда был первый вариант этого бессмертного шедевра), Ехель влез в разговор Тыквы и Макова. Только он успел открыть рот, как в класс ворвалась Анна Кирилловна, дрябло-бело-жирное асексуальное существо, позорящее историю и русскую литературу, ярую оголтелую коммунистку, адептку Сталина, ГАДИНУ. Анна Кирилловна, постоянно (то есть, вообще без исключений) одетая в черный пыльный балахон (но не как у народной певицы был), медленно ходила по классу и провинившимся (не умеющим постоять за себя) школьникам стучала несгибающимся (ковыряние, ошибочный показ фак-оффа с последующим засовыванием в анал) средним пальцем, на котором было железное кольцо, по лбу.
Она плакала.
-- Дети, сегодня утром скончался Леонид Ильич Брежнев!
Все замерли, наступила тишина.
-- Ну и хуй с ним, -- негромко, на весь класс сказал Ехель, не подумав.
КАТАСТРОФА!

Ну что, вспомнил, спросил я Ехеля. Тот ехал в грязной «волге», пялясь в приборный щиток, вокруг него вились бестолковые слова водителя, рассказывающего какую-то героическую сагу о собственной крутости. Ехелево тело покорно кивало головой, возбуждая сказителя.
-- Ну, ты достал. А не мог бы ты взять, и не делать так, чтобы я все забывал? А то вот сам бы попробовал в ребенковой шкуре побыть, особенно когда тебя тетки всякие нянчат.
-- Скоро будет такое время, -- порадовал я его. -- работы много, решил я вас с Тыквой на произвол судьбы пустить.
-- Чего так, -- удивился Ехель, -- как же мы без тебя, отца родного? Кто решать-то будет?
-- Вы. Вы и так все решаете, каждый сам за себя и за того парня.
-- Да ладно пургу гнать. Ты же автор, а мы твои порождения. Вот сейчас нажмешь Ctrl+Alt, а потом Delete, и все, пропадем мы.
-- Не так все просто, Ехель, -- говорю я, истончаясь, -- ты ведь сам автор. Я тебя лишь породил, а дальше сам. Как и я.
И истончился.
-- Эй, -- слышал я еще голос Ехеля.
Мне бы до своего автора достучаться, поговорить с ним.

Я -- Ехель. Я родился хренову кучу лет назад, когда люди были как реки, а реки как люди. Динозавры токо-токо вымерли. Кстати, если кому интересно, они вымерли не от астероида и не от древнего ящура-СПИДа. Они вымерли по очереди, один за другим, потому что утратитили мотивацию. Так не тратьте мотивацию, братья и сестры, друзья мои.
Я -- Ехель, и жил во времени неандертальцев, древних славян, древних мормонов, древних, предревних. Помню парня здорового, как его звали-то? Волколак, что ли? Ходил с мечом, искал на жопу приключений. Потом женился, детишки пошли, дедушкой стал, хороший парень, чуткий.
Что-то я сосредоточиться не могу. Я -- Ехель, я свободен. Меня сотворили, и теперь я сам творец. Сижу, пишу, чую! Чую, как башню сносит от собственной крутости. Так внемлите, жалкие ничтожные букашки! Я творю. Уже два биологических года я живу как нормальный человек, и Тыква тоже, а я заделался писателем, сначала писал ради денег всякую хренотень, а потом поймал кайф, подсел на это и вот, уже два долгих года я работаю писателем.

Как изоляцию с провода, чтоб его зачистить, сдираю чуть ли не зубами витиеватые заусеницы с того, что мне надо написать. Ей-ей, пипл, не опроститься и не закосить, для того, чтобы моя макушка торчала над толпой пишущих людей, не думать, а лить из души и головы. То ли вчера, то ли год назад, короче, в прошлом, мой страх был ясен -- вот пишу я прозу, без сюжета и медленно. Прочту через неделю -- мое. А страшно было -- отнесу куда-нибудь, в редакцию или сдуру -- маститому писателю, и доверюсь этому незнакомому человеку. В тачке ездить тоже опасно, и травмы тела болезненны и нежелательны. Доверяешь водителю, если по деньгам нормально. Дело не в привычке, ибо что значат пять тысяч безаварийных поездок от пункта А во все буквы алфавита? Ни-че-го. Либо эксидент, либо нет. Но в тачке ездить привыкаешь. А принесу я манускрипт в издательство, я доверюсь незнакомцу. Дам карт-бланш ему судить меня. Толковать следы моей души. Все равно, что в седьмом классе, жестоко себя изнасиловав, подстеречь первую, мир останавливающую, любовь, для других -- обычную девушку, и сказать: я тебя люблю. И, либо в твоей жизни будет чудо, либо она надсмеется над тобой и будет у тебя такая тоска, такое пустое время, после которого ты станешь трусливее и брехливее. Долго потом будешь ждать пакостей ото всякой, и от той, которой предназначен быть, а раз будешь ждать гадостей, значит сам будешь на них готов, в превентивных целях. Не дай бог, друг, останешься без своей женщины на потеху мелким бесам.
Так и я -- оставлю свое первое произведение объемом больше пяти страниц, оставлю, может статься, конченному пидору, ханже, пустому, плохому человеку. Он сразу обо мне очень много узнает. Оставаясь для меня схематически хуевым, он получит схему моих чувствительных мест. А листки с буквами он будет читать, вооруженный карандашом, и будет водить им, а в его голове будут цепляться друг за друга обидные, унизительные приговоры. Ведь, глядя в зеркало, я честен -- все что не мое -- пока не будет познано, ни плохое, ни хорошее, а другое. А потом обязательно уже или мое или так же не мое. А моему застенчивому кошмарчику-рецензенту все всегда было ясно. Если другое, значит плохое.
Вот мне и страшно того, что напишет мне бяка этот, что я графоман, пишу чушь. О бой, мне было неспокойно.
Неужели на сером фоне дюдиков и сказок про сизых гоблинов я буду выглядеть плохо? Кстати, как говорят букволюбы из капитал-шоу, хотел бы уж заодно.

Кстати, тяжкие какие мысли, на хрена мне они, эй, автор, чего там дальше? Это что, очередной прикол?


Ну дык, елы-палы, братишка. Конечно, прикол. Куда ты денешься с подводной лодки? Да и мне без тебя скучно.
Ехель сначала обмяк, а потом даже обрадовался. Все, как всегда -- что еще надо? Главное, чтобы помягче, помякше.

Ехель стоял, упершись руками в кафедру, лица были разными. Вот, например, на первом ряду Тыква сидит, а рядом девчонка-ангел-с-крыльями. Все внимают, все серьезные. Ехель кашлянул и продолжил вещать:

-- Инициатива наказуема. Любопытной Варваре все оторвали. Выскочки вне социумов. Шибко грамотные еще хуже больно умных. Бога не любят, веруют по привычке, боятся на всякий случай. Секс при свете -- извращение. После сорока -- начинается добровольная старость. Дети -- наказанье божье, пороть как сидорову козу. Любовь бывает в кино, в прошлом столетии, не картошка. Не может быть, так как жизнь сейчас такая. Жалость унижает и оскорбляет человека, хотя уголовно и ненаказуема. Нет в жизни счастья, а правда это дантист. Работа не волк, хотя кони от нее дохнут. Деньги не зарабатывают, а получают. Раньше жили как люди. Раньше был порядок. Профессор -- кислых щей. Вилка это ложка для второго. Слишком чистый -- вороны украдут. Москвичи все пидоры. Менты тоже. Обокрали -- сам виноват. Актеры, писатели и ученые ни хрена не делают, а денег тьма. Им бы, сукам, лопату в руки или на завод. Все молодые девки вертихвостки и проститутки. Мы такими не были. Ни стыда ни совести. Хоть кол на голове теши. Гайдар в шестнадцать лет гвозди выпрямлял, на одни пятерки учился. Карты -- азартная игра. Пить надо в меру. Кто не курит и не пьет, должен иметь на это железный отмаз. Тот, что угощает -- земеля и братан. Настоящий мужик бухает все, что горит, быка перепьет, снимает телок и ходит на блядки, впишется, если что, ищет и находит на жопу приключений, учит жену ходить по струнке, дети его боятся, как слепой стихии, бреется плохо, моется без системы, жрет все и когда надо.
Ехель перевел дух. Молчание висело как мухи над сортиром. Тыква едва заметно ухмылялся, его соседка глазела на Ехеля, как на пророка. Ну ладно, подумал Ехель, перевернул страницу, вот вам дальше.
-- А женщины? Порядочная женщина должна иметь девственную плеву при выдаче замуж, если таковая отсутствует, ну и пусть, потому что жених по традиции будет пить и напьется. Нормальная девушка с детства готовится в порядочные женщины; вышивает и вяжет; ненавидит посуду, стряпню, огород и домашний скот; твердо знает, откуда берутся дети, вся покрытая тайной и убитыми угрями; общаясь со сверстницами и молодухами, заражается ханжеством, меркантильностью и знанием, что муж это опасное, тупое и ленивое животное, враг, лгун и самэц; гуляет и ходит с подругами на дискотеку в ярких одеждах с эмблемами фирм, сидя, сжимает коленки; на ветру держит руками юбку; носит лифчик с первого класса, мастурбируя в одиночестве на ди Каприо или еще какого дьявола, после процесса ругает себя, потому что онанизм -- вредно, позорно и от него могут быть бородавки, по которым всем станет ясно, что она развратная испорченная особа; наша девушка не должна касаться парней и пресекать все попытки добрачных поползновений и в школе, и в поле, и в эротических снах. Цель ее первых двадцати лет, помимо приобретения хозяйственно-кулинарных навыков и умения стоять раком на жаре, рыхля мотыгою бесконечные грядки или преодоления естественной гадливости, чтобы бестрепетно стирать маньяческих расцветок хрустящие носки и потомственные социалистические труханы родимого мужа, привыкшего в армии мыться раз в десять дней, кроме физического созревания и учебе чтению, письму и счету денег, да просто золотых, славных и всю жизнь вызывающих ненужные сюсюканья лет детства, лет кукол, смеха и песочных пирогов, кися-меси, пахнущих магазином колготок, неожиданно надежных огромных рук случайно необозленного и трезвого отца, так вот, цель ее девичей жизни -- сохранить невидимую глазу предохранительную кожицу для торжественного разрывания вялым, сутулым членом в дупель пьяного душки-мужа, а в некоторых славных регионах -- лежа на супружеской кровати, непривычно раскорячившись, практически трезвая, потому что невестам пить неприлично, пытаться засунуть в себя мужнин отросток; вот оно как -- в первый раз: под песни про буйну голову, про ямщика и защитну гимнастерку, исполняемые тоскливо, с плачем и отчаяньем, из красной мыльницы, под храп и пердеж обрубившихся в предвкушении утренних возлияний гостей мужского пола. Пугаясь и стыдясь неистового скрипа продавленной кровати, с задранным кружевным подолом и вычурно разодранными лучшими трусиками. Не будет сильнее, ярче у нее воспоминания, застывшей вспышки, познания самого для нее тогда важного. Скользящий по ней, набухший мужским долгом суженый, путающийся в своих двух руках, алкая схватить ее за все положенные части тела одновременно, единственная в своем роде боль, анестезированная истекающим от похоти телом; спертый запах табака, перегар, плохие зубы -- влажный рот, распяливающий ее губы, в общем -- трение. И внезапная нежность и любовь к продолжающему скользить в ее глубине отвердевшему пенису и безразличие к владельцу полового органа.
Ехель отпил воды из графина. Аудитория ждала. Кто-то щелкал диктофоном.
-- Ее не жалко. Сядь, гнилой интеллигент, уйми летучую эрекцию, буде она у тебя вызвана описанием этого неловкого акта. Ну-ка, порефлексируй, имеешь ли право судить или не имеешь, приведи десяток причин, почему не говорят они, почему не смеются. Почему эти молодожены перекинулись последним словечком два с половиной часа назад, потому что волнуются или потому, что нечего им сказать друг другу? Потому, мой обобщенный герой, что им не надо ничего говорить. Плебеи ебутся молча. Они ебутся не для зачатия детей, они не хотят ублажить любимого человека, искупаться в его кайфе; они не удовлетворяют свой понятный интерес, как такой большой входит в такую маленькую дырочку; они ебутся потому, что безволосый худой самец, раздражая свой фаллос во влагалище поступившей в его полное половое владение самки, через определенное время получает физическое удовольствие, не думая ни о цели, ни о потенциальных детенышах, пущенных им по дороге жизни. А думает он, что аххуительно получается, и что сейчас он отлипнет от милой жены, пойдет в дальнюю комнату, где продолжают чужой праздник те, кто еще долго могут функционировать с отключенными рассудком и памятью, обнимет Серегу и, хватанув стопарь, поведает пацанам, что баба его орала в кайфе под ним и что он кинул ей пять палок, очень смутно понимая, что это за палки такие он кидал. А пока этот мачо, хлопая прыщеватой жопой, вгоняет свой конец во что-то мокрое и скользкое, упругое и горячее, и страдает вопросом -- уже хватит или еще нет? И что в этом особенного такого, думает он, тоже мне! Однохуйственно, что Дунька Кулакова. И через минуту он слезает с юной жены, молниеносно натягивает брюки и говорит: Ну че, клево? Ага, тихо отвечает остывающая спутница жизни. Ну лады, спи тады.
Мужчина с деревянным членом исчезает в темноте, а бывшая нормальная девушка, накрывшись одеялом, быстро приманивает оргазм умелыми пальцами, после чего засыпает, так и не расставшись с Белым, С Рюшками И Плюшками, Свадебным Платьем, послужившем уже тридцати восьми счастливицам, включая последнюю. Плебеи не ебутся, они грешат.
Не хочу рассматривать однообразие их дальнейшей жизни, если нравится она им и не бьют зазря своих детей, и не пугают их ночными битвами, пусть их. Просто знаю, что не суждено поразить вечно-синего со дня бракосочетания мужа упругой грудью и вообще нагим изрядным телом. Не потому, что у бедняги лопнут от желания глаза, а потому, что э т о можно делать только ночью, а при свете -- они от стыда сгорят пуританским факелом и не смогут потом в глаза смотреть друг другу. По ебалу жене приложиться, потому что в обеденный перерыв у пакета оторвались ручки и поллитра упали во вредительски раскрытый канализационный люк, где была умело украдена и во мраке распита подземными мужиками в оранжевых жилетах и в касках, свернуть ей носопырку, да еще ногой поддать в плодородное брюхо -- после этого они в глаза без проблем друг на друга смотрят. Или жена, дождавшись радости, когда два ходячих покойника приволокут расслабленного, с мерзейшим, лоснящимся рылом дорогого мужа, который ничего не видит, не слышит и не говорит, а только истекает бесконечной слюной гадкого цвета. И задав для куража риторические вопросы о том, где он так нализался, до каких пор он будет нервы ей мотать и пояснив, что она не железная, она весело переходит на визг, проводя на его рыле царапины облезлыми ногтями, с удовольствием извлекает из шкапа метровую металлическую трубу от неработающего пылесоса и долго, сильно возбудившись, гнет эту железяку о родного человечка, который спит, и снится ему сон, в котором нет ничего хорошего.
Трое детей, отделенных от Лобного места дэ-эс-пешной дверью, лежат, равнодушно слушая, как мама любит папу, пока хэканье и шарканье не покрывает тонкий стон. Мама кончила.
Итак, порождение либерализма, хватай свою эспаньолку в бледную горсть, воткни монокль в глазную впадину, кричи -- глумятся над народом, реакция сгустилась, черносотенцы и охотнорядцы! Кричи и подхватят тебя стражи прав человека, выйдут из ям, куда как собак их без покаяния и даже без гроба сгребли пьяные бесы в буденовках, которые вас изъяли из переполненного эшелона. Была среди них дюжина русских, и что ответил Марье Степановне поджарый пролетарий в кепке, глядя умными серыми глазами на ее недоумение? Да просто выстрелил старушке из револьвера системы "наган" прямо в лоб. Я не злорадствую, я равнодушен к слепым, зовущим за собою. Мне, конечно виднее, тем паче я потомок и не либерал.
Вы, адрес моих слов, и многочисленные ваши народофилы. К сожалению, ни образование, ни последующее накопление и анализ данных жизни, ничто не помогло вам понять, хотя бы всем вместе, что познанные и познаваемые средствами логического анализа проявления мира -- это все лишь следствия, это соитие по телефону. А попытки методами логики обработать и объяснить то, что может быть воспринято исключительно внелогично -- это попытки роженицы произвести на свет мускулистого и высокого мужика сорока лет, у которого есть своя личная жизнь.
Наука развивается, как по другому поводу брякнул мичуринец Лысенко, скачкообразно. Двадцатый век кончается, ну и тысячелетие новое грядет в очередной раз. За девяносто лет ненасытное человечество обожралось технологиями. Будто бы сыпал ответственный за технологический прогресс человечества небесный наш куратор идеи из вместительного ранца, да озарял щелбанами подготовленные умы, которые пресытившимся согражданам преподносили результаты. Ученые мужи, в первой половине этого века почуявшие свою силу и часто -- везение, попавшие в струю и ковавшие железо, с позиций современной, наглее танка науки разъясняли все, что под руку попадалось, такие вещи были выявлены, ощупаны и наспех приспособлены к чему-нибудь жужжащему, шипастому. Такие штуки; из них в некоторые раньше можно было лишь поверить, забыв о логике; других же вообще не было в нашем мире.
Куратор наш, отложив на пару лет ранец с гостинцами, обратил внимание и на меня. Червяк у льва может спросить что угодно, и может лев заинтересовался бы червячными баснями. Да фигля басни -- могло случиться что лев с червем истинные друзья, своим союзом рождая гармонию, которая есть средство и оружие. А чем в мире гармонии больше, тем хаоса меньше. Если кто ищет цель и смысл своего существования, за неимением другой, вот вам.
Но, к самому настоящему горю, лев большими прыжками свалил в джунгли, червяк пополз размножаться и... Прожили они разные, но длинные жизни. Оставили по себе добрую память, и каждому из них мгновенья не хватило, не повезло, народы им, короче.
И я, в последнее время методично бия себя, чтоб искоренить гордыню лютую, перестарался и впал в другую крайность.
Тут Ехель примолк, углядев, что кое-кто в такт его речениям подергивается в зале. Да я как Адик, подумал он. Ну, точно. Вот, помню...


-- Елы-палы, -- говорит Ехель, -- где мы?
Тыква молчит, поводя длинным носом.
-- Тыква, asshole, хули ты молчишь, -- возмущается Ехель, садясь на скамейку. -- Что за блядство, только что сидели себе, разговаривали...
-- Тихо, говорит Тыква, ты чЈ, не понял еще?
-- А что такое?
-- Ну это, авторский эксперимент, вот что такое.
-- Да уж понял, мудрила ты мудрый, что это его штучки. Вон, смотри, баба идет, давай спросим.
-- ЧЈ спросим?
-- Какой год спросим.
-- Да ты посмотри, во что она одета! Блин, это двадцатые годы! Ну сука-автор!
-- Не, может и раньше еще. Да, кстати, что это у тебя в пакете?
Тыква зашарился в пакете с кока-кольной рекламой:
-- Да так, всякая всячина -- книжка, журналы, лезвия вот купил шиковские.
-- Рассовывай по карманам, а пакет выброси. Ну, пошли быстрей, узнаем, какое нынче тысячелетье на дворе.
Друзья быстро идут по песчаной дорожке, нагло глядя на встречных аборигенов.
-- Так, наши бабки здесь недействительны, документы тоже, одеты мы экстравагантно. Ну, теперь придется говорить знаешь как?
-- Как?
-- Высочайше повелеть соизволил, вот как.
-- Ехель, смотри, вывески все с ерами да с ятями, точно -- до революции.
-- Тыква, я все уже придумал, пошли сюда.
-- Стой, -- сказал Тыква, -- у меня же пистолет есть и он полез подмышку.
Ехель задержал это движение:
-- Что за пистолет? -- спросил он.
-- Газовый, «вальтер комбат».
-- Это хорошо, -- сказал Ехель, -- а зачем ты его носишь, придурок?
-- Ну это, хотел тебе показать, просто так.
-- Ладно, это все прекрасно, но оставим на крайний случай.

Анахроничная пара вошла в ломбард. Внутри была очередь из пяти-шести человек, держащих в руках разнообразные предметы. Перед Ехелем с Тыквой стояла толстая дама, воняющая шипром, с отрезом какой-то материи. Когда дошла очередь Ехеля, тот протянул в окошко левую руку Тыквы.
-- Вот часы, уважаемый, швейцарской фирмы Лонжин.
-- Четыреста баксов, -- добавил Тыква.
Клерк пригнулся над часами, вооруженный глазной лупой. Хитро глядя другим глазом на физиономию Тыквы, он сказал:
-- Двадцать рублей.
-- Сто, -- сказал Тыква.
Выйдя из ломбарда, Ехель продолжал материться.
-- Надо перво-наперво узнать, какой год сейчас, сказал Тыква.

Это оказалось простым делом. В книжной лавке И.П. Андреева стало ясно, что год нынче одна тысяча девятьсот тринадцатый от Рождества Христова. «Денег нет а время есть», запел было Тыква, но Ехель отбил об него локоть.
-- Короче, Тыква, сказал он, надо денег раздобыть, купить одежду, снять хату и крепко подумать.
-- А где? -- резонно вопросил Тыква.
-- Ты что, не допер -- мы же в Питере.
-- Да? Ну и что?
-- А то.
-- Ваше слово, товарищ Вальтер Комбат. Пошли, совершим экспроприацию.
-- Кого экспроприировать будем, -- развеселился Тыква, -- большевиков?
Их потом, а сейчас пошли. Миновав последовательно Большую, Среднюю и Малую Подъяческие, боевая группа из будущего жуткими дворами вышла к Екатерининскому каналу.
-- Канал имени Грибоедова, -- сказал Ехель, -- то бишь, сейчас он пока Екатерининский. Вон, видишь дом нумер 75? Там я служил, там политотдел Ленинградской военно-морской базы располагался, это я тебе военную тайну раскрыл. Да, кстати, а сейчас там -- типа публичного дома что-то, номера.
-- Гы-гы, -- засмеялся Тыква, -- пойдемте в номера!
-- Рано еще нам в номера ходить, товарищ, -- ответствовал Ехель, ведя друга дальше, по Садовой и опять желтыми дворами.
-- Чего мы все какими-то помойками ходим, спросил Тыква.
-- А вдруг нас загребут из-за шмотки, объяснил Ехель. -- Да и никакие это не помойки, это город такой.
-- Гороховая, -- прочел Тыква, -- я понял. Ты меня в ЧК тащишь.
-- Дупель, ЧК потом будет, а сейчас тут живет кто?
-- Конь в пальто.
-- Почти -- тут живет Распутин. Тыква, снимай кольцо свое уродское, пришло его время.
-- Ну нафиг, -- возмутился Тыква, скручивая ухарскую печатку, -- на.
-- Стой здесь, -- сказал Ехель, ныряя под вывеску «Виночерпия бр. Сергеевых». Через минуту он позвал Тыкву.
-- Надевай, -- сказал Ехель, облаченный в грязнейший фартук, и такой же протягивая Тыкве, -- камуфляж.
После этого Тыква получил подмышки два ящика вина, а Ехель, держа третий, засовывал в карман джинсов некие купюры.
-- Премного благодарен, -- сказал он по-древнерусски приказчику, торопящему его к выходу.
-- Давай давай, паря, -- ответил тот.
-- Не хами, чувак, -- напоследок сказал Тыква.
На площадке третьего этажа стояли двое филеров в гороховых пальто и в котелках, как водится.
-- Куда идем, -- спросил один, чувствовалось, простуженный.
-- К Григорь Ефимычу, мил человек, -- охотно пояснил Ехель, -- вот мадерцу-то сказали доставить нам.
-- Кто сказал? -- спросил второй агент.
-- Дык барышня, мил человек, за пять рублев, -- заторопился Ехель, видя, что Тыква уже примеривается к дотошным полицаям.
-- Ну ладно, проходи, - разрешил простуженный.
Долго не открывали, наконец высунула голову какая-то бабища.
-- Чего надобно? -- нелюбезно спросила она.
Ехель повторил легенду.
-- Ну проноситя сюдой, -- сказала мегера, пропуская террористов.
Не успел Ехель сымпровизировать, как на звяканье бутылок вылез сам отец Григорий. Тут же Тыква выхватил «вальтер» и упер его в шею проклятому.
-- Цыц, -- сказал Ехель мегере, - этот твой пиздюк святой обесчестил сестру моего друга. Закричишь, сука толстая, конец Гришке.
Рот бабищи громко захлопнулся.
-- Скажи, старче, -- спросил Тыква, -- пошто сестрицу мою, ангелочка небесного, Вареньку спортил? Чуешь смертный дух, козел ебливый? Щас тебя завалю и всех тут подряд!
-- Не надо, -- вдруг внятно сказал Григорий Ефимыч.
-- Молчи, сука, -- вдавил ему ствол Тыква прямо в левый глаз. -- Нишкни, хлыст поганый!
-- Так, деньги давай, -- деловито сказал Ехель мегере, -- быстро, быстро! Шнеллер! -- стал наводить он тень на плетень, -- шнеллер, цум тойфель! Дас ист майн бефель, их бин эршоссен ду!
Пленница увлекала его в другую комнату, отовсюду стали высовываться заспанные рожи, Ехель злобно выдал:
-- Кто крикнет, падлы, порешу Ефимыча вашего!
Тут же раздались жуткие визги. Дико крича, стали бегать по квартире полураздетые бабы, бросились было на Ехеля, но тут вошел Тыква, прижимая к пистолету Ефимыча и все сразу затихло. Ехель выгребал купюры из письменного стола, из всяких шкатулок и чернильниц, набивал дензнаками необъятные карманы.
-- Пошли, -- сказал Тыква.
-- Не орите, дуры, - успокоил Ехель, -- выйдем из квартиры и отпустим вашего папу.
В прихожей Ехель сказал Распутину:
-- Нас не ищи, нас много. Мы -- партия большевиков!
И выскользнул за дверь. Тыква шмыгнул вслед за ним, прихватив бутылку мадеры. Тут же защелкнулся замок и понеслись гадкие проклятия.
-- А ну-ка стойте, -- сказал простуженный филер, держа в руке наган, опущенный долу, -- что там такое?
-- Григорий Ефимыч сердятся, -- сказал Ехель, пытаясь пройти мимо.
Второй обхватил его руками. Глупые дикари, никогда не смотревшие видеофильмов! Ехель очень сильно стукнул пяткой тяжелого ботинка по матерчатому верху филерского штиблета, освободившись таким образом от ненужных объятий, а Тыква просто нанес прямой удар свободной от бутылки рукой охраннику прямо в лоб. Ехелевский оппонент полез было за револьвером, но большой черный пистолет у глаз заморозил его.
Отобрав оружие, Ехель сказал:
-- Пушки свои возьмете на первом этаже. За нами не бегите, по маслине получите, лягаши. Мишка Япончик шутить не любит.
Через четверть часа грабители входили в магазин готовой одежды Эмиля Лоссьера.
-- Блин, как они застегиваются, -- ругался Тыква, маясь со штанами милицейского цвета.
-- Ты, чувак, во флоте не служил, -- солидно говорил Ехель, -- это элементарно. Пуговка на боку.


-- Нам нужны документы, Тыква. Тут как при советской власти -- паспорта всякие. Квартальные проверяют.
-- Сколько у нас бабок, -- спросил Тыква.
После тщательного подсчета выяснилось -- две тысячи четыреста сорок два рубля.
-- Смотри-ка, Ефимыч нехило живет, -- удивился Тыква.
-- А ты думал.
-- Ну, что дальше будем делать, -- с набитым ветчиной ртом спросил Тыква, -- в партию Ленина-Сталина запишемся, или Ильича изничтожим? Ильич за бугром. Давай, может, всех гадов обезвредим, а сами будем жить-поживать.
-- А телевизор? А компьютеры? А Интернет?
-- Ну смотри, -- начал Ехель, - мы не знаем, с какой целью нас сюда поместили, так?
-- Так, -- чавкнул Тыква. -- Значит, мы есть? Есть. Тех, кого мы любим и уважаем здесь нет -- нет. Значит, считай, что они все умерли. Остались мы с тобой. А что нам эти все тараканы? Давай куражиться! Хуже не будет, наверное. А тебе что, плохо? Да нет, совсем нет. Ты ешь ветчинку-то, кушай -- экологически чистая.
-- Итак, мы сидим на чердаке, деньги у нас есть и даже много; одеждой теперь не выделяемся. Нет документов. Это самое главное. Тыква, я вижу два варианта решения этой проблемы -- либо мы в каком-нибудь Мухосранске крадем бланки и подделываем паспорта, либо снюхиваемся с какими-нибудь эсерами-большевиками, чтобы нам сделали поддельные документы. Или с уголовным миром, что, вообще-то, одно и то же. За бабки нам паспорта могут сделать? Могут.
-- Ну, пошли искать большевиков тогда. Ехель, они что, и сейчас в Смольном сидят?
-- Прекрати, выпь болотная. Я знаю одного гения, с тринадцатого года который на партийной работе, он нас и выведет на большевичков.
-- Ну и кто этот гений, -- спросил Тыква.
-- Это Владимир Владимирыч Маяковский в желтой кофте.
-- Иди ты, -- восхитился Тыква.
-- Точно-точно, член РСДРП тире бэ.

-- Эх,- вздохнул Тыква, -- был бы тут PhotoShop, да сканер, я бы забабахал такие документы...

Маяковский был встречен ... Длинный и тощий, действительно в гнусной желтой кофте, по-бандитски коротко стриженный, он медленно передвигался по тротуару. Даже издали было видно, что он голоден.
-- Владимир, -- сказал Тыква, беря его под левую руку.
-- Маяковский, -- вторил ему Ехель, беря поэта под правую руку.
-- Здравствуйте, -- сказали они хором.
-- Здр... запнулся Маяковский, а...
-- Давайте не здесь, -- сказал ему Тыква, -- вот кафе, пойдемте.
-- Есть важный разговор, -- пояснил Ехель, -- в том числе и касательно издания ваших произведений.
-- У меня денег нету -- в кафе идти, -- гордо сказал поэт.
-- У нас есть, да это все пустяки, -- заливались два друга.
Наконец футурист был зажат столом в угол и, истекая слюной, смотрел волчьими глазами на заставляемую яствами скатерть. Подождав, пока Маяковский утолит голод, Ехель пододвинул к нему исписанный карандашом листок бумаги,
-- Спрячьте, -- строго сказал он и поэт машинально сунул листок в карман кофты.
-- Что это? -- спросил он, презрительно оттопырив нижнюю губу. -- И кто, наконец, вы такие?
-- Это неважно, -- сказал Тыква.
-- Знать вам этого не нужно, -- добавил Ехель, -- но вот что нам от вас. Нам нужны два паспорта, а остальное у вас в кармане. Вот деньги.
Ехель пустил по столу пять сотенных ассигнаций.
-- Полтысячи рублей. Документы нам нужны через три дня.
Маяковский начал подниматься, злобно щерясь.
-- Ах вы провокаторы, я ничего не знаю!
-- Тише, тише, -- зашипел Ехель, -- ну-ка сядьте, товарищ Игнатьев.
Маяковский, ошарашен, сел.
-- Я тебе не агент какой-нибудь, господин хороший, -- сердито заговорил Ехель, -- тоже мне крендель -- провокаторы! Думать надо, что в общественном месте говорить можно. В общем так, берите деньги, на них ничего не написано, бумажку успеете съесть, если что, вы же как-то блокнот целый сжевали; так что вас если и возьмет охранка, ничего вам не инкриминируют. Куда вы пойдете и с кем говорить будете, нас не касается, проверяйтесь от слежки сколько угодно. Нам нужны паспорта, чтобы уйти за границу. Явки провалены. Критическая ситуация.
-- Все, -- поднялся Тыква, щелкнув крышкой часов, -- пора. Через три дня -- в этом же кафе, в два часа пополудни. Только вы. И мы.
-- Рассчитаетесь за стол, -- Ехель положил красненькую, -- если не хватит на документы, мы при встрече доплатим. Только не исчезайте никуда. Ну, бон аппетит, и ауф видерзеен.
-- Четко мы его развели, -- хвастался Тыква.
-- Через три дня посмотрим, -- осаживал его Ехель.
-- Хорошо, что у них тут бомжей не ловят, -- радовался Тыква шепотом, лежа на теплом одеяле, специально для этой цели купленном и покуривая «Парламент».
-- Грамотно я блок прикупил, -- сказал он, -- а то бы сейчас беломором местным травились.
Ехель копается в разложенной на его одеяле куче артефактов, прибывших с ними в тринадцатый год.
-- Так, зажигалочка, девять пачек сигарет, четыре ручки -- ну ты маньяк, Тыква, блокнот, Лимонова книжка, «Компьютерра», «Итоги», лезвия Shick, слава богу со станком, сто баксов новых, семьсот рубликов, два CD-ROM-а, один компакт «Tito&Tarantula», полторы пачки жевательной резинки, ключи и листовка о героическом Горбачеве.
-- Робинзон Крузо, -- говорит Тыква.
-- Таинственный остров, -- одобряет Ехель.
-- Вальтер забыл, -- говорит Тыква, потрясая кобурой.
-- И наша шмотка, -- показывает Ехель на тюк, лежащий в углу.
-- Ты как хочешь, а боты их я не буду обувать, -- говорит обиженно Тыква. -- Мне мои нравятся.
-- Надо бы помыться, -- слушая полуденный перезвон, говорит Ехель.
-- Поздновато ты спохватился, -- смеется Тыква, -- вот если Вова ксивы принесет, тогда и помоемся.
-- А если не принесет?
-- Жизни нэ дадим ему, -- по-сталински говорит Тыква. -- Кстати, Ехель, а где сейчас отец народов, на киче?
-- Не помню, ну его к херам. Одевайся давай и пошли.
Владимира Маяковского в кафе не было.
-- Ну сука, -- стал горячиться Тыква, -- кинул нас. А я -- развели, развели. Ну люди были -- богатыри! Чего делать будем?
-- Пошли, -- повел его Ехель к выходу, -- не хер тут делать. Пошли, купим шампанеи, глобалить будем.
На выходе их перехватил неприметный разночинец.
-- Я от Володи, идите за мной.
Молча шли, долго. Тыква сжимал в кармане скользкую рукоятку «вальтера». Ну, думал он, товарищ, ты первый в случае измены.
-- Сюда, -- показал провожатый, ныряя в узкую дверь.
Ехель с Тыквой остались снаружи.
-- Ну что же вы, -- вернулся разночинец.
-- Ты, мужик, конечно орел, -- сказал Тыква, -- но нам туда не надо. Ты нам давай ксивы, а мы тебе -- капусту, понял?
Объект наезда скрылся за дверью. Через минуту вышли трое обломов. У одного был револьвер.
-- Заходите, -- сказал он.
Тыква, выхватив «вальтер», отщелкнул предохранитель и произвел два выстрела во враждебную группу товарищей. Отскочили подальше.
-- Тыква, Тыква, что за газ у тебя там, си-эн или си-эс?
Злыдни попадали как подрубленные, хрипя корчились, жуткое дело.
-- Капсоицин, -- сказал Тыква, -- действует и на собак, и на пьяных и даже на коммунистов. Сейчас ветром сдует. А этим полчаса кайфа обеспечено.
Подойдя к двери, Ехель запнулся об одного из громил. В этот миг из двери дважды жахнуло.
-- Выходи сука, -- заревел Тыква, отталкивая от проема Ехеля, -- выходи, бомбу брошу, блядь троцкистская!
Говнюк опять выстрелил. Где-то залился свисток городового, явственно приближаясь.
-- Валим, -- сказал Ехель, поднимая трофейный наган. Из двора был один выход и авантюристы спрятались, влившись в кучку зевак, уже колыхающуюся у подворотни. Подбежавшие городовые рассекли любопытных и, не вынимая оружия, ломанулись во двор. Бесстрашные люди, подумал Тыква. Тотчас из двора послышались выстрелы. Зеваки отшатнулись. Тыква подбежал к проклятой двери -- один городовой лежал, зажимая плечо, второй лет пятидесяти, неуклюже тыкал смит-вессоном в воздух, согнувшись над коллегой.
-- А вы куда, -- запаленно гаркнул он.
-- Тихо, командир, -- сказал Тыква, -- госбезопасность. Мы этого субчика с утра пасем.
-- У него один патрон остался, -- сказал Ехель.
Подстреленный городовой грязно ругался, ворочаясь в пыли. Контуженные газом обломы расползлись по всему двору, периодически блюя.
-- Свисти, отец, -- сказал Тыква, -- этих тоже брать надо.
Ехель пережал раненому артерию, быстро зажгутовал, оторвав от селедки темляк. В это время за дверью ударил одиночный выстрел. Тыква тут же ринулся в проем.
-- Куда, ишак! -- заорал Ехель.
Тыква возник через полминуты, таща за шиворот неудачливого самоубийцу.
-- Прикинь, Ехель, чувак себе в голову не попал!
Оттащив мужичонку в сторону, Тыква начал долбить того по ребрам, что-то периодически спрашивая.
-- Ой-ой -кричал мужичонка.
Набежали городовые, некоторые с обнаженными шашками.
-- Ты кто таков? -- с налета крикнул Тыкве кто-то из них.
-- Молчать! -- заорал Ехель, -- вяжите воров!
В сумятице, в неразберихе друзья выскользнули из двора.
-- Н-да, паспорта тю-тю, -- загрустил Ехель, надо Вову Маяковского искать. Спрашивать у него.
-- Не надо спрашивать, -- засмеялся Тыква, -- вот ксивы наши, протянул он бумаги. То что доктор прописал.
-- А на кой тогда... ха, -- сам себя перебил Ехель.
Да-да, мой мудрый друг, если бы мы показались крутыми, они бы молча ксивы отдали, просто еще б денег попросили. А так решили, что мы с бабками придем, чЈ б нас не кинуть?
-- Вот оно, мурло большевизма, -- подвел черту Ехель.
Сев на скамейку, друзья принялись рассматривать свои документы.
-- Так, Ехель, ты Михалков Никита Сергеевич, из дворян Тамбовской губернии, а я Кончаловский Андрей Сергеевич, смоленский помещик.
-- Ну ты, Тыква, прикололся. Мы чего теперь, братки с тобой?
-- Какие братки? Ты Михалков, я -- Кончаловский.
-- Ну ладно, -- Ехель покашлял, -- а вдруг они из Ленинградской области, эти дворяне?
-- Да кто там проверять будет? Хотя, может я и заблуждаюсь. Ладно, пошли быстрее, нас, небось ищут в полный рост правоохранительные органы. Надо найти доходный дом, снять квартиру.
И нашли-таки доходный дом, и сняли квартиру. Целых пять комнат и два чулана и еще какая-то комната.
-- Прислуга нужна, -- позевывая, намекнул Тыква.
-- Телика нету, ничего нет. Газеты только, но интересно.
-- Ладно, давай спать, утро вечера мудренее.

Сон, сон, тЈплый шарф туманный. Парни первобытные храпели, росли на обоях кислотные цветочки, Луна пошарила по закоулочкам, лиловым пальцем поскребла клякус-фикус, разлапившийся. Спите, дорогие товарищи подопытные крокодилы, спите...

***

Ехель разлепил правый глаз и мир рухнул в него, сукин кот, подскочил, ошалел: на табурете посреди комнаты сидела удивительная собака. Она пододвигала по столешнице к себе колбасью кожуру, сырную кожу и, не спеша, без суеты, аккуратно все кушала. Съев отходы, она слезла с табурета, поцокала по линолеуму и, беззвучно зевнув, легла у батареи, глядя в телевизор. В телевизор!
Ехель завертел башкою -- не-ет, это неописуемо! Какое нынче тысячелетье на дворе?
-- Сука автор, сука, -- приговаривает Ехель, бодая ногами штаны, -- Тыква!
Ни звука в ответ. Нету Тыквы, пропал. Никого нет. Лишь собака, удивленная собственным существованием, наблюдает за развЈрткой кадров.
Упс, мелкие искры вчерашнего костра. Сидит Ехель, прислонившись спиною к урчащему рефрижератору, глядя поверх чашки. Отчего мне грустно, думает он и вслух: так, какие проблемы? А кто ему ответит, а если кто и ответил бы, что этот ответ -- тьфу, пустышка. Вот сижу, рефлексирует Ехель, ничего не выходит, невезуха такая. Но ведь и не моги огорчаться, воли-то нету личной, лишен воли человек любой. Все предначертано; муху сгонишь ли, чаю глотнешь -- не ты, а тобою. Конечно, обидно, конечно, жутковато, но правильно. Но отчего ж так трудно-то? Что ни делай -- собой не рулишь. Сегодня царизм, завтра -- хуй знает чего.
-- Эй, автор, -- говорит Ехель, -- не хотел тебе говорить, но все обламывается, тянется неимоверно долго. Время -- доктор, конечно, но доктора, они разные бывают -- Менгеле тоже врачом был. Я, конечно, тебе ничего не говорю такого руководящего, но если ты мне добра желаешь, то самое время. Тоскливо что-то.
О небеса, конечно же слышу я тебя, Ехель, слышу твой глас среди многих порождений моих. Ладно, сгущусь и предстану.
-- Ба, -- говорит Ехель, -- вот ты какой, автор (неразборчиво мычит)!
-- Да, -- говорю, -- парень, для тебя такой.
Ехель мужик крепкий, голосом не играет, предложил -- может чаю, мастер, или кофию? Кофию, отвечаю ему.
-- А я думал, -- начинает Ехель, потом обрывает и занимается чашками.
-- Знаю, что ты думал, -- говорю ему я. -- Думал, что я кофе не пью и мяса не ем, ибо сверхъестественный. Все, что ты можешь сказать, подумать -- все мне известно, ибо ты под мою дудку пляшешь, так что смирись с этим. От тебя мне ничего не узнать, а вот у тебя положение лучше, могу тебе и поведать что-нибудь.
-- По желанию или по необходимости? -- спрашивает Ехель.
-- А это одно и то же, Ехель.
-- Ну ладно, -- пододвигает он чашку мне под руку. -- Значит ты в курсе моих проблем, дорогой автор, что я такой хороший -- страдаю от неудовлетворенных запросов. Запрашиваю себя: зачем и отчего, а в ответ тишина. Может подскажешь решение? Куда идти?
-- Видишь ли, чувак, если я тебе сейчас скажу -- иди туда; или же скажу -- иди сюда -- ты узнаешь свое будущее. А это очень плохо, я же не убийца. Так что лучше тебе и не знать.
-- Ну ладно, -- посерьезнел Ехель, -- значит я под твою дудку пляшу, марионетка, каков же смысл всего этого? Если я по собственной воле и посрать сходить не могу, значит, ни за что не отвечаю. Убью -- такова воля высшая, расстреляют меня по суду -- так предначертано. А как же мне тогда совершенствоваться, если от рождения и до смерти я несусь по монорельсу и никуда мне не свернуть? Ведь если судьба мне быть чикатилой, то так я им и буду, пока не прибьют, а потом что?
Разгорячился Ехель, закурил.
-- Именно так все и обстоит, парень, -- сказал я ему и начал разжижаться.
-- Постой, постой, -- кричит Ехель, скажи -- а над тобой есть кто-нибудь?
-- Дурак ты, кто ж тебе скажет -- послышалось Ехелю, а может это был слуховой глюк.

Ехель в этой своей кухне -- как гуппи в банке, нем и глух. Сидит, курит и губами шевелит. Вот паразит, думаю я, а кто над тобой, а кто над тобой... Я ведь -- тот же Ехель. Конечно, соблазнительно аналогии провести, мол, если я Ехелю виражи предписываю, сюжет развиваю, то и мой автор также не знает конечной цели, нюансов дороги, также импровизирует. И авторов цепь неизвестной длины. Но, как сказал мой друг, подсчитывать степени вероятности бесполезно, ибо существует лишь одна -- 50 на 50. Посмотрел я на Ехеля, посмотрел и навеял ему сон золотой.
Снится Ехелю Тыква-сан:
-- Эхо, братцы, -- говорит Тыква, -- мы просто-напросто эхо господне. Гаркнул боженька когда-то и до сих пор. Знаешь, Ехель, в замкнутой системе эхо долгое. Но не бесконечно же оно будет? История учит нас тому, что люди -- это черти сегодня. Увидев женщину голой, теряешь немного спермы. Хочу доярку... Темна вода во облацех. Мать-тьма-мать вознеслась!
ВсЈ, идут себе Ехель с Тыквой -- сами со себе, вокруг шаром покати. Покатили шар, натолкнулись на небесную ось. Скока приключений, скока героический деяний! Тут тебе и битва с мускулистыми зайцами-дружинниками, и нападение голых ежей под покровом ночи. Ну не знает история других таких пацанов.
В памяти народной остались Ехель с Тыквой, как касторка и полукасторка, как Павлик и Морозов. Слышали про гигантов? Так это они их.
И осталось мне, бесплотному жалкому существу, засоряющему эфир токмо по попущению страждущих до мене чад возлюбленных, сказать вот что:
--- И-ех! Свобода, парамарибо!

---

Салон