Игорь Петров
Эклектика
* * *
1
Мне скучно, бес. Мне скучно без тебя.
Но и с тобой мне бесконечно скучно.
Что толку, книжку судеб теребя,
считать шаги во мраке равнодушном,
желать любви среди кувшинных рыл,
чтоб, выйдя перед смертью нА свет божий,
понять, что пара выщипанных крыл
была той самой неподъёмной ношей,
которой ради я продал чуть-чуть
себя. Но на панели незамечен,
я облегчённо пробую вздохнуть,
да нечем.
2
Ты, бес, толков, а мне уже пора
учить латынь и бить врага терпеньем
с учётом явной склонности пера
к естественному, впрочем, отупенью.
Пора менять стихи на вялый флирт,
блудить в трёх соснах в поисках Лукреций,
и наблюдая, как сгорает спирт
в моей душе, закусывать и греться.
И в этой битве страсти и мошны,
с лицом, натёртым до потери блеска,
я мог бы стать великим и смешным,
да не с кем.
1995
* * *
Я не буду любить,
я не буду мечтать,
я умею читать,
но не помню, что значат слова,
и моя голова
так похожа на твой одуванчик.
Так не дуй на него, моя милая ты,
он прекрасен, а я - эпигон красоты,
обними же меня и, как прежде, шепни мне: "Мой мальчик".
И я камнем паду в еле тёплых глазах,
и на нашем экране мелькнёт полоса
чёрно-белых страстей, если ты не придумаешь повод
к третьей с чем-то войне, но эпоха прошла,
оставляя в ушах легкий скрежет стекла,
и я сплю в облаках, оголённый тобою, как провод.
Я не буду мечтать,
я не буду любить,
я хотел бы разбить
сердце на сковородке признанья.
Но из окон твоих валит розовый дым,
это значит, что ты варишь кашу с другим,
и с усмешкой Адама я лезу на древо познанья.
Я сижу на суку, я взираю в бинокль,
я краснею от хитросплетения ног,
ого-го, моя милая ты, ты казалась мне проще
в той березовой роще,
когда
провожала закат,
шли года,
мы тогда
не смотрели назад,
мы закрыли глаза
и уже никуда
не смотрели.
1994
ПОЭТ И НАПЕРСНИКИ
Уход отдельного поэта
Не создает в пространстве брешь.
И. Иртеньев
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
М. Лермонтов
Приход отдельной поэтессы,
да даже пары поэтесс
не создаёт поэту стресса,
а вызывает интерес:
какого ферта поэтесса,
точнее две, коль перечесть,
меня, по весу не повесу,
иным решили предпочесть?
Ужель проведали, что любы
мне меж ходячих кирпичей
те, что стройны, глазоголубы,
горбушкой нос, не дуры губы
и стан, что твой виолончель?
Я воспеваю что есть мочи
рассвет, закат, прибой, отбой,
кипенье дня и трепет ночи,
и жизнь, и слёзы... И любой
из гостий я бы клал в смиреньи
всё, что имею, на алтарь:
перо, минуты вдохновенья,
крыла, поношенный стихарь -
сие является гарантом,
что я - творец, а не слизняк,
и наградив меня талантом,
Господь поставил на верняк.
Меж тем посланницы искусства
пытались взять меня в кольцо.
Улыбка тонкая, как чувство,
разнообразила лицо
моё: являлась, исчезала.
Тогда одна из них сказала:
"Поверьте, мы себя ругаем,
что несуразицей такой
мы нарушаем Ваш покой..."
"И волю", - вставила другая.
"Но в воскресенье не купить,
а надо... Просим Вас, как брата...
Пяток наперсников разврата
у Вас найдётся, может быть?
Вам глубоко, мы знаем, чужды
зов плоти, похоти экстаз,
так значит, Вам они без нУжды,
а нам так в ... эту... в самый раз.
Пойдём сегодня веселиться
на танцы: мальчики, вино...
Внезапно могут пригодиться:
такие мелкие вещицы,
а сколько жизней спасено".
Безрадостна судьба поэта.
Поэты нынче не в чести.
"Столь обиходные предметы
в такой большой стране, как эта,
да днём с огнём в глазах найти
раз плюнуть. Честь имею!" - "Жалко" -
они смотрели в этот миг,
как одалиска и русалка,
как Анна Керн и Лиля Брик...
. . . . . . . . . . . . . . . .
И я отдал им всё, что было:
штук двадцать семь - транжир и тля!
Так долго, трепетно, уныло
копил наперсники и силы,
всё думал: стану старым для
Поэзии - так зов природы
ещё услышу; сексом что ль
займусь; своим певцом свободы
отмщу за воздержанья годы
и рукоблудия мозоль...
Уход отдельной поэтессы,
а сразу следом и второй...
(Читатель ждёт уж рифмы "стресса",
а хрена! рифма "геморрой").
Они уходят отовсюду,
они уносят навсегда
то жизни смысл, то веру в чудо,
то все орудия труда.
1999
* * *
То ли с верой в глазах, то ли с Глазовой Веркой
в меблированных стенах районного рая
через дырку в тумане разглядывать сверху,
как паркуется к дому оказий вторая
или третья "Ока" (цвет "цветная капуста").
В телевизоре пыльном танцует лезгинец
так, что хочется в такт сублимировать чувства
в разговорчики про винциальных гостиниц.
После первой:- Не надо. Клочки осязанья.
Страх былого бесстрашья... - Поверишь ли, Вера,
лесорубы добрались до древа познанья,
прорубая в Эдеме тропу адюльтера.
Дежа вю подешевле и верная ревность...
- Дай-ка ручку. Красивая строчка - забуду...
- Не пиши обо мне. Не люблю однодневность.
- Я и не собира... Раз ты просишь - не буду.
И в чулках ден в пятнадцать на голое тело,
как в том культовом фильме про, кажется, дружбу...
...а теперь обсудить капитана Отелло,
волочащего где-то патрульную службу.
- Я влюбилась в него... Это было настолько
непохоже... Шампанское льётся на столик.
- Он красивый и добрый, и правильный, толька...
- Только что? Да не что, а зовут его Толик...
- Я терпела шесть лет... Я не верила раньше...
Впрочем лучше с тобой, чем с Витьком-Мерседесом...
Попрощаться, моргнуть, сдать ключи кастелянше,
заплатив 104 рубля с НДСом.
1999
* * *
Это та же страна, только уже и площе,
и красны языки, и пусты эмпиреи,
и на свадебных кухнях Священные Тёщи
всё трубят "Марсельезу" своим батареям.
И порой столько дыма в нечаянных взорах,
и всегда столько крови на улице Мира,
что в минуты досуга я нюхаю порох
и стреляю в увёртливых служащих тира.
А старушки считают вчерашние крошки,
и на встречу с прекрасным съезжаются крыши.
И в полуночных сводках крылатые кошки
говорят, что виновны подводные мыши.
А на южной границе копают окопы
победитель войны со своими словами -
боевой генерал с головой вместо жопы
и его заместитель с тремя головами.
Ну а я, как всегда, прохожу с интересом
чью-то личную жизнь, и веду непростую,
не щадя живота, битву с собственным весом,
и ломаю нешуточной задницей стулья...
Но однажды в трамвае, в час пик тесноватом,
я смотрел, как сограждане давят сограждан,
и при тряске из них лезла грязная вата...
это даже сначала нестрашно.
1996
В МИРУ ЖИВОТНЫХ
шмель
дождь хорошо что не снег запустение в брюхе
глаза стрекозы у первой попавшейся мухи
когда я не в духе я сам ненавижу брюзжанье
но что еще ждать от шмеля в этом скушном жужжаньи
я тощий небритый не брезгую скисшим нектаром
кажусь даже осам без талий помятым и старым
а раньше я бегал по бабочкам рысью кругами
пока не был пойман с поличным жуками с рогами
еще в прошлой жизни служил комаром в комарилье
пил кровь проповедовал бога накачивал крылья
вонзал жало в сонные ляжки красив и неистов
убит был газетой с тех пор не люблю журналистов
блаженный романтик себя не жалел ни на йоту
искал ту что сможет меня узнавать по полету
недавно нашел сожалею развязка рутинна
красива послушна божественно ткёт паутину
зима и морозы абзац гиацинтам и розам
пойду промышлять меж клопов нелегальным извозом
кормиться пыльцой на серванте а если наскучит
приручат меня не жужжать а зюзюкать научат
корова-философ
В телячьем периоде, так называемом "розовом",
хотя различай я цвета, то иначе б покрасила,
мой первый пастух оказался студентом-философом,
пока мы паслись, он писал курсовую по Расселу.
Богемные тёлки корили меня за распущенность:
проста, как мычанье, а втёрлась парнишке в доверие.
Когда отношенья вещей - принадлежность их сущности,
то смотришь иначе в хлеву на реальность материи.
Потом он уехал в Сорбонну, оставив по-дружески
два тома Платона, а также введенье в ведийскую
систему понятий. А мне снился посох пастушеский.
Дурак-зоотехник нашёл в этом что-то фрейдистское.
Хорошая карма, стремленье калокагатически
воспитывать стадные чувства (наверное, вас это
должно раздражать) - так я стала священной практически.
Один комбайнёр подарил мне Ортегу. И Гасета
другой подарил: у селян я в почёте и фАворе -
вольна возлежа на траве, размышлять с упоением
над тем, как легко сопоставить "табу" и метафоре"
процесс, именуемый ими машинным доением.
IQ популяции вырос практически исподволь:
меж нас медалистки и даже одна тёлка с именем.
Проходят защиты дипломов, научные диспуты,
а раньше, увы, в лучшем случае мерялись выменем.
Соседка по стойлу, zum beispiel, поклонница Бродского,
но ищет свой путь, пишет просто, весомо, раскованно:
"Подобно тому, как объём покрывает все плоскости,
так бык покрывает всё стадо". Да, тропы рискованны
(бурёнка с "Заветов Конфуция" скажет: "украдены",
но чья бы мычала - на то эти парни и классики),
а кто не рискует, становится просто говядиной,
что чуждо ab ovo великой коровьей схоластике.
2000
ТИПА СОНЕТЫ
Осколочный сонет
(модель для сборки)
1 Когда любовь становится войной -
2 Бездарно и бессмысленно, поскольку
3 Я в суматохе потерял ключи.
4 От города, точнее, от квартиры,
5 В которой нам случалось проводить
6 Часа по два, сотрудничая тесно...
7 Погибло всё. В пороховом дыму
8 Бряцают шпаги, фыркают мортиры,
9 Какой-то политрук орёт: "За мной".
10 Шипят гранаты, ползают врачи,
11 Лежит твой муж солдатом неизвестным,
12 Которого придётся наградить...
13 Перебирая тёплые осколки,
14 Ни ты, ни я не помним, что к чему.
Инструкция по детонации: 1,8,9,4,5,6,3,10,11,12,7,2,13,14.
Недоделанный сонет
Идут дожди из облака в штанах,
[придумать что] закончится скандалом,
ах, наш союз [найти сниженье к "ах"]
прекрасен, как любовь под одеялом.
Ведь мы [ввести конфликт "добро" и "зло"],
но [штамп - добавить Вакха и Афину]
друга друга понимая с полусло...
и верим [дырка] лишь наполовину.
[анаколуф] сказать: "[прямая речь]
про [составная рифма "рёв натужный"]"
в одну из [подобрать эпитет] встреч
на медиане наших равнодуший,
[глагол на -мся], обнимемся неловко,
[и тут нужна эффектная концовка].
2000
* * *
Нас пытались купить
за банкноты большого искусства,
нас учили любить
тех, чей вид отбивает все чувства,
нас успели забыть
в жёлтой миске с пометкой "для крошек".
Но во тьме своего фонаря
мы отдали бы жизнь за царя,
лишь бы царь был хороший.
В царстве тающих льдин
неизбежно кого-то теряешь.
И один мне уже господин,
а другой мне пока что товарищ.
И устало сопя,
я могу выбирать, но недолго
между верой и верой в себя,
меж деньгами и долгом.
Мы привыкли к тому,
что оргазм предваряется флиртом,
что большому уму
место в маленькой банке со спиртом.
Мы призвали чуму
и могли расквитаться с врагами,
если б только не страх
за дитя на руках
и за мир под ногами.
И я бью белых мух,
воспаряя душою всё выше.
и мне снизу кричат, что я глух,
доказательств чему я не слышу.
И послушный призванью поэта
я рифмую куплеты и лето,
но в уме
я пишу о зиме.
1994
СОНЕТ О СМЕРТИ
Смерть - это то, что примиряет нас
с плохой погодой, старыми деньгами,
любовницей, портретами анфас,
Армагеддоном, возрастом, врагами,
с собой... Но размышляя круглый год
в тиши кладбИща, просишь об отсрочке:
сменить акценты, переправить точки
на запятые и наоборот,
сказать другой: "Люблю", а той сказать: "Забудь",
перековать мечи на что-нибудь
попсовое, родиться не в апреле,
а в декабре, растить в горшке герань...
И норовишь восстать из гроба - глянь,
а крысы ногу начисто отъели.
1993
* * *
Это прочное чувство несчастья со счастьем внутри.
Мы воспитаны насмерть эстетикой грязных витрин.
И на нашем веку всё написано с тех самых пор,
как наш век постороннему напоминает забор.
То ли мы - оцепление, то ли мы сами в плену.
Я бы плюнул на всё, и ушёл бы пешком на Луну.
Там не надо молить о пощаде пустой Колизей,
и ещё в шесть раз легче смириться с изменой друзей.
Наши души как скрипки, а дьявол, похоже, смычок.
А Всевышний - скрипач и, схватив партитуры клочок,
он так истово верит, что музыка станет иной...
И послушный смычок обрывает струну за струной.
А меня покрывает прекрасная лунная пыль.
Даже лучшая сказка с годами стирается в быль.
И когда б мой читатель спросил бы: "А кто он такой?",
в эту лунную ночь я ему помахал бы рукой.
1999
АФИНСКИЕ КАНИКУЛЫ
Ленке
Когда покоем правит суета,
когда вокруг не видно ни черта,
и черт лица особенно не видно,
ты мне прошепчешь на ухо: "Мой друг,
тебе мил север, но пора на юг,
там пни от пальм, там жарко и фригидно.
На самолёт и протрезвев едва,
сними в Афинах угол или два
в отеле европейского пошиба -
и дуй в Глифаду, на эгейский брег,
где оставайся тушкой имярек
до полного обугливанья. Либо
иди на штурм дорических колонн,
старательно ощупай Парфенон
с Акрополем (они идут в комплекте).
Не лезь на капители - ты к ним слаб -
спустись на Плаку, закажи кебаб
на редком верхневолжском диалекте
английского, наверно, языка.
Пивка! Пивка! И охладев слегка -
назад к фронтонам. Пыльная завеса
спадёт к ногам и обнажит красу.
Романтикам напомнит колбасу
упавшая колонна храма Зевса -
на мраморе разделочной доски
порезана на толстые куски -
похоже, что Геракл пошёл за водкой,
да не вернулся. Жарко. Шарк-шарк-шарк.
Тащись мешком в Национальный парк,
и там под сенью пинии короткой
чуть отдышись, расслабься, побалдей
над тем, как дети кормят лебедей
арахисом, попкорном, сладкой ватой -
и марш в музей смотреть без лишних слов
на статуи (обычно без голов)
и головы (как правило, без статуй)."
И суета уходит на покой,
афинские каникулы строкой
мелькнули, но моё иезуитство,
когда мы вновь окажемся вдвоём,
заставит вызнать, было ль на твоём
лице при этом некое ехидство.
1998
НОВЫЕ ИНФИНИТИВЫ
Играть со сплином в чехарду,
читать Мартеля и Тацита.
И с пылесосом наряду
принадлежать к предметам быта.
Годами думать о былом,
но, право, славным от рожденья,
креститься, если грянет гром,
и отражаться под углом
сиюминутного паденья.
В порыве страсти доверять
не голове, а изголовью.
И на занятиях любовью
всё чаще просто засыпать.
Стремглав бежать неточных рифм,
играть потёртыми словами.
Хоть шестиногий серафим
с четверокрылыми друзьями
ещё пытаются ворчать -
валить на творческое кредо -
мол, ни хрена не замечать,
а между прочим отличать
лишь пораженье от победы.
Сто раз давать себе зарок,
и в том не находя урока,
переносить на новый срок
искоренение порока.
Гореть на медленном огне,
дух испуская вольтерьянский.
С друзьями жить стеной к стене
и быть всё время на коне,
не веря в то, что он троянский.
Восстать, возвыситься, парить,
притихнуть, съёжиться, бояться.
И никогда не говорить
о том, в чём хочется признаться.
Так, опасаясь потерять
себя, закрыться на застёжку.
Масштаб деяний умерять,
и понарошку умирать,
и загибаться понемножку.
Однажды соскользнуть с листа
в объятья тающего снега.
И наконец найти Христа,
о чём давно просил коллега.
Живым, он, кажется, просил,
дайбог, просил, как говорится.
Дайбог, чтоб мне хватило сил,
не богохульствуя, молиться.
Не знать хулы и похвальбы,
отмерить время круг за кругом.
И быть любовником судьбы
скорее, чем её супругом.
А позже, на обрыве лет
на фоне мартовской метели,
закутавшись в мохнатый плед,
читать Тацита и Мартеля.
Смотреть, как тает за окном...
Ползти обратно под светильник,
полузабыть об остальном,
а засыпая вечным сном,
привычно завести будильник.
1999
ПЕСЕНКА ПРОЩАНИЯ
А.Б.
Отрезали. Отмерили.
Шлагбаумы. За ними - всё.
Прощаешь ли, не веришь ли,
а выходи - обнимемся.
Хорошая, хорошая,
пригожая, румяная,
порошами, порошами,
дождями да туманами,
рябинами, тропинками,
бедовыми подковами,
слезинками, росинками,
полями васильковыми,
грибными перелесками,
прозрачными речушками,
напрягшимися лесками
и утками под мушками,
лихими косогорами,
неясными полянами,
колючими заборами
да верными русланами
запомнишься, забудешься,
исчезнешь, но останешься,
с блудницею заблудишься,
а с плутом заплутаешься.
Хорошая, хорошая,
святая, светлоокая,
с озёрами, поросшими
кувшинками, осокою.
Здесь кушают скоромное
и верят в неизбежное -
в твои снега укромные,
но в нежные подснежники,
в любовь, как не искать её,
в бутылки, что откупорим,
в твои дороги скатертью,
в твои ступеньки кубарем.
Легавых не науськивай,
и так сойдут покорные -
твои могилы узкие,
да кладбища просторные.
И надо ж было ссучиться,
разжиться и куражиться,
но больше не получится,
а меньше не покажется.
Хорошая, хорошая,
великая и вечная,
прохожему по роже, а
беспечному по печени.
И вдоль лежат рассветные,
а поперёк закатные -
твои демьяны бедные
и каины богатые,
прижившиеся хоббиты
и собственные лешии,
рождественские роберты,
пасхальные иешуа,
двурушники, мокрушники,
скопцы, студенты невские,
что дО ста грамм послушные,
а после - достоевские...
Хорошая, хорошая,
прекрасная и разная,
а у меня подросшая
дочурка любит сказоньки.
Читаешь ей и учишься
писать, куда же денешься.
И знаешь, что не сбудешься,
а всё еще надеешься.
2000
В Салон
