Андрей Агафонов

Я вздрагиваю от холода

Замысел данного эссе возник запутанно и мрачно: из холодной вражды, из горделивого нарочитого непонимания. Порвав с приятелем-филологом, избравшим целью своей научной деятельности поэзию Мандельштама, я решил добить его заочно — перещеголять. Обставить там, где он обязан расхаживать ферзем по долгу службы; влепить пощечину под видом дискуссии... Но потом я раскаялся в своей гордыне: "Ну и что, напишу о Мандельштаме лучше его, это ведь нетрудно, трудно хуже написать..." И тема увлекла меня сама по себе.

Я кстати объясню, почему трудно написать хуже (а то еще воспримет кто-нибудь предыдущее замечание за ребяческий оговор) — в двух абзацах: достаточно, чтобы покончить с филологией.

В самом этом слове содержатся одновременно преувеличение и пустота: оно состоит из суффикса и префикса, но лишено смыслообразующего корня. Некая "склонность" к некоему "языку". И черт бы с ним, с туманным определением, если б не дребезжала все фальшивее в этом тумане струна мании величия: из сугубо прикладной, практической дисциплины (вроде бухгалтерского учета) филология возмечтала вымахать в "искусство над искусством", в литературный трибунал. Вместо того, чтобы заниматься изучением, сопоставлением и анализом свойств языка, то есть чем-то, предшествующим собственно литературе, филологи взялись извлекать квинтэссенцию из готовых шедевров; странная претензия! Из служанки не выйдет дамы. Но не зря же говорят, что нахальство — второе счастье, и вот уже никого не удивляет словосочетание "анализ творчества поэта Мандельштама". Анализом творчества Господа Бога вы не пробовали заняться?! Я знаю, что даже среди профессиональных филологов попадаются чудаки, искренне любящие литературу: неужели же им не ясно, что они имеют дело со Вселенной, и "анализировать" ее — не дано, можно только догадываться о некоторых вещах?..

Конечно, есть еще музыковеды; почему бы не обрушиться на них? Подобно филологам, они интересны и полезны лишь самим себе; подобно филологам, они паразитируют на чужих судьбах, страстях, трагедиях... Но их жертвы (музыковеды тут выбраны наудачу, автор меломан — жертвы любых теоретиков постфактум) говорили все же на другом языке. Убивает то, что о гениальном писателе или поэте, хозяине именно слов, можно написать сухо, нудно, стандартно — научно. И не только можно — нужно, поощряется и требуется! Научный стиль изложения! Да вот незадача — пока Заратустра спал, овцы объели лавровый венок на его голове и заблеяли возмущенно: "Заратустра не ученый больше!" Дело ведь не в головном уборе... "Гениальный Бахтин" — простите, не расслышал! Он кого-нибудь заставил расхныкаться, рассиропиться, ваш гениальный Бахтин? Он впечатал в мой мозг какое-нибудь огненное видение, он позвал меня с берега голосом, полным высокой тоски: "Тамус!", темную комнату какую-нибудь открыл ли мне? Нет, это сделал Достоевский. Рабле сделал это. А как они это сделали — никто не знает. Потому что это — искусство, творчество, у творчества же нет ни законов, ни закономерностей. То, что убьет меня, другого сделает сильнее. То, что заставит меня зевать, другому переломает кости. И частное мнение г-на Бахтина о "карнавализации" и "полифонии" в романах Достоевского и Рабле останется лишь его частным мнением. Интересная теория, как сказал один великий математик, увидев выведенную мелом формулу:

2х2=4

* * *

Давайте вернемся к некоторым простым и неоспоримым истинам. Искусством является то, что дает катарсис — очищение через ощущение своей причастности ко всему сущему. А это всегда — страдание, всегда — трагедия, пускай страдание светлое, а трагедия — оптимистическая, потому что из человека, самодостаточного, как ему казалось, вытягивают жилы, выпрастывают нервы, и вот они звенят и надрываются от малейшего ветерка, эти связующие его и Вселенную нити. Легчайшая пушинка — конвульсия, судорога, спазм, припадок, обморок, агония! И — да — затем просветление, экстаз, эйфория... Но — анализ?! Какой может быть анализ с комом в горле?! На смертном ложе — ибо каждый раз будто умираешь и рождаешься заново — какая наука?! Право же, надо очень ненавидеть либо себя, либо искусство, чтобы до такой степени лелеять "искусство в себе"... То есть — "науку об искусстве"...

Следует ли из вышесказанного, что возбраняется писать о словах? Да конечно же, нет! Яблочко от яблони, огонь от огня — старые книги, сгорая, рождают новые, из поэтической строчки возникает многотомная сага, культура целого народа вычеркивается десятком безумных фраз... Все длится марафон. Но когда это возможно, огонь от огня? Когда творец воспринимает другого творца. Воспринимает сострадая, завидуя, болея его болью или его наслаждением... И свое сострадание, свою зависть, свою боль он выражает такими, например, словами: "Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих — он полозьями свищет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату:

не расстреливал несчастных по темницам...

Вий читает телефонную книгу на Красной площади. Поднимите мне веки... Дайте Цека..."

А потом приходит профессиональный филолог, холодный сапожник, мнимый больной — и пишет пухлую диссертацию на тему "Переосмысление О.Э.Мандельштамом лирики С.А.Есенина в свете гуманистических традиций русской литературы". Патологоанатомы, некрофилы, мясники! Где набраться липкой бумаги на тебя, неисчислимая гуманистическая филолочь?!

Конечно, можно разобрать по косточкам "поэтический синтаксис" поэта Мандельштама: "То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш — и щучью косточку найдешь". Можно рассуждать о наиболее употребительных временах глаголов, обилии предикативных связок и частотности употребления многоточий. Что с того, что никому от этого ни холодно, ни жарко, ни Мандельштаму, ни самому филологу! Ученый! Доктор, мать твою! Ты доживи до этого состояния, до застывшей на губах ухмылочки, до воровского взгляда исподлобья и рыбьей тоски в душе, до легкой рассеянности пополам с жестокой самоиронией:

Меня преследуют две-три случайных фразы —

Весь день твержу: печаль моя жирна.

О Боже, как черны и синеглазы

Стрекозы смерти, как лазурь черна!

Доживи и выживи, пропитайся этим, промаслись!

* * *

Но как же, как же — пятна оставлять на документе!.. Нельзя-с, протокол...

Есть еще другие "исследователи" — те, что надеются снискать авторитет не среди коллег (сухарей, синих чулков), а среди толпы. Они обращаются к читателю — и обращаются с ним, как с полным мудаком, призванным только рот открывать от их балаганной сноровки. Основоположник этого стиля "литературной смази" — Набоков — учился в том же Тенишевском коммерческом училище, что и Мандельштам. Вот и затравка для очередной бойкой брехни: танцуем от биографии, замешиваем на скандале, дешевой мистике и комариной, золотушной иронии... Все в ход: бабушка поэта, знавшая по-русски единственное слово "Покушали?", драки на лестнице, комичные дуэли, нелепая внешность, цифирь... Интеллектуализму бы еще подсыпать... Вот-де, в 1889-м родилась Ахматова, в 90-м — Пастернак, в 91-м — Мандельштам, в 92-м — Цветаева, в 93-м — Маяковский... Ведь это же что-нибудь значит?! И готова концепция.

При кажущейся противоположности официозной филологии — те же яйца, только в профиль. Опять никому дела нет до самого предмета разговора. Опять главная забота — соблюдение правил игры, а Мандельштам тут случайно, мог бы быть другой кто-нибудь. Одни олухи канонизируют поэта, другие непременно обгадят: гармония!

Я вроде бы взялся писать о Мандельштаме, а не о его исследователях...

* * *

"Дошло до того, что в ремесле словесном я ценю только дикое мясо, только сумасшедший нарост: "И до самой кости ранено все ущелье криком сокола" — вот что мне надо... Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух".

Я знаю, у кого Мандельштам украл свой воздух; но было бы лучше для меня, если б я этого не знал. Если бы дрожь узнавания собственных ощущений не пробегала по мне при чтении фраз, подобных вышеприведенной...

Конечно, полотна Босха: "там щавель, там вымя птичье, хвои павлинья кутерьма, — ротозейство и величье и скорлупчатая тьма. Тычут шпагами шишиги, в треуголках носачи, на углях читают книги с самоваром палачи..." Или это: "и маршируют повзвоздно полки птиц голенастых по желтой равнине". Или это: "Мы прошли разряды насекомых с наливными рюмочками | глаз". А вот две строчки, которыми он выдал себя с головой: "Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас — чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?" Но ведь, чтобы понять и полюбить Босха ("нет истины, где нет любви" — Пушкин), чтобы проникнуться им, осознать частью себя, надо быть — даже стать! — глубоко несчастным человеком... Разорванным... Гниющим заживо... Ведь то, что они изображали — один красками, другой словами, — это распад, разложение, необоримый Ужас (Мандельштам — поэт Ужаса par exellence), непрекращаемый слизисто-глазасто-зубастый кошмар, — куда же ты, исследователь?! Хоть раз ты сказал о себе с омерзением, но и с восторгом:

И, сознанье свое заговаривая

Полуобморочным бытием,

Я ль без выбора пью это варево,

Свою голову ем под огнем!

Огромная серая цикада, ночная царица заброшенных погостов, разящая известью и аммиаком — вот истинная Муза Мандельштама! Вдохновительница... Богиня... Неужели этот чудовищный поэт — тот же, что жеманничал когда-то, делал губки бантиком:

"Я блуждал в игрушечной чаще и открыл лазоревый грот. Неужели я настоящий, и действительно смерть придет?" А в сборнике стихотворений 1928 года первые же строчки: "Нельзя дышать, и твердь кишит червями, и ни одна звезда не говорит... "

Что случилось? Когда смерть, которая, якобы, когда-то там "придет", поселилась в нем и уже не оставляла до последней минуты? Дьявольщина, тяготение ко злу — отмечали и ранние, "каменные" стихи Мандельштама, столь любезные филологам (и еще бы! Очень удобные стихи, правильные, все, как Гумилев учил; если бы в них еще отсутствовал напрочь талант — идеальным полигоном были бы для литературоведческих стрельбищ), но ужаса перед разлетающейся на куски, на фрагменты действительностью, перед слепыми вариациями, слепленьями этих кусков, упоения этим ужасом — в "Камне" не было. Осторожно — в "Tristia":

Тонкий воздух кожи. Синие прожилки.

Белый снег. Зеленая парча.

Всех кладут на кипарисные носилки,

Сонных, теплых вынимают из плаща...

А потом были стихотворения конца двадцатых... И страшные воронежские стихи... Я думаю, то, что случилось с Мандельштамом после "Камня" — не его тайна. Не потому ли он так легко, истерично легко менял вероисповедания...

* * *

Поэтика Мандельштама! Не стремитесь... не загадывайте делать открытий в поэтике Мандельштама! Такие "открытия" возможны — когда что-то треснет в голове у вашего ребенка, и мозги его превратятся в дымящуюся, свежесваренную цветную капусту; когда женщина изменит вам с балаганным лилипутом, с обезьяной, с мертвецом; когда ваш Бог сбросит старую шкуру и вылезет наружу — навстречу вашей вере — новенький, розовый, обваренный, весь еще в бело-желтых потеках прежнего гноя, с шевелящимся в паху морковным хвостиком; когда тополиным пухом забьет вам глотку, и выплюнуть не сможете вы... Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой... Ланцет, отсекающий темную, сладкую плоть... Все является только сифилисом... Играй же, на разрыв аорты, с кошачьей головой во рту... Резюмировать?..

* * *

Я утверждаю, что для восприятия поэзии Мандельштама надо осознанно изувечить себя, искалечить, исковеркать свою душу (то же касается искусства в целом, но это отдельный разговор). Что открытое восприятие этой поэзии и есть увечье, травма, катастрофа... Почему бы братцам-филологам не поохотиться за какой-либо более безопасной дичью? "Послушай: далеко на озере Чад изысканный бродит жираф..."

Убирайтесь со своими книгами, со своими диссертациями — туда, в Африку...

1996, Екатеринбург

Салон