Павел Афанасьев

Сестры

- Марина, налей гостю рюмочку. Нет, говорю тебе, там осталось. Тот, непочатый, пойди принеси. Осторожней! Ты чуть Марсику на хвост не наступила! Устрой Марсика. Смотри, какой он лохматый сегодня. Причеши его. Представьте, молодой человек, ведь я всего лишь на два года старше ее. В нашем возрасте - смешно сказать... И тем не менее, за все, за все решительно мне приходится брать ответственность на себя. Она, как ребенок. Конечно, Марсика мне и самой причесать нетрудно. Но вчера я просто выбилась из сил, а она все, знаете, при-хо-ра-ши-валась перед зеркалом, вер-те-лась.

- Анастасия, не смей браниться при госте. Возраст тут ни при чем, все твой несносный характер. Вообразите, вчера она купила Марсику расческу, и теперь гоняет меня, натурально, каждые полчаса его причесывать. Целый день важничает - расческа, изволите ли видеть, куплена! Неслыханное приобретение! Ах, Анастасия, ты вся - в твоем неуемном тщеславии.. Впрочем, я давно уже не удивляюсь. Ты с детства, ты всю жизнь больше всего на свете хотела славы, внимания.

- Помилуй, Марина, но как же артисту не быть тщеславным. Нам это по профессии положено. Все мы - артисты, художники, поэты - немного чокнутые. Иначе бы мы перестали быть cсобой..

- О, как ты распустила хвост перед молодым человеком! А я между прочим, уже за Милордом поухаживала, пока ты там нежилась и принимала душ. Завязала ему новый бантик. Ты даже и не-за-ме-ти-ла-так-то.

- Ну будет, не передразнивай. Как вам настойка, юноша? љ

Одетая в атласное кимоно, Анастасия пахла масляно и сладко, каким-то кремом для рук, выпечкой и слабыми мягкими духами. Так пахнут пожилые женщины, живущие в аккуратной бедности. Пожилые, но не старухи. Старушечьему запаху плесени и лекарств еще не пришла пора. Марина запаха не имела. љ

- Настойка изумительная. Значит, Марсик - ваш любимчик?

- Пожалуй, да, сейчас именно он. Но это зависит от настроения. Вот к Милорду я даже не подходила сегодня, Марина права. Что-то не лежит душа. Тепло то возникает, то пропадает куда-то, это не предскажешь. И не нужно. Люблю, знаете, свободу, непринужденность.

- Простите, а что произошло с этим.. Толянычем?

- Он, представьте себе, спятил. Сверлил стену дрелью. Пробивал шлямбуром. Делал маленькие такие дырки, чтобы подсматривать за мной. Ждал меня на лестнице, заглядывал мне под платье, когда я поднималась к двери.

- Осторожность никогда не повредит. Мало ли, кто окажется тут. Заберется на табурет. А я моюсь... љ

- Простите, Мария Яковлевна, я не понимаю. Скажем, человек вышел в неглиже на улицу - это да, неприлично, и ему, само собой, должно быть неловко. Но вы же ничего предосудительного не совершаете, когда моетесь в собственной ванной, пусть вас кто-то и увидел. Тому, кто подсматривает, должно быть стыдно, а не вам. Может быть, вы о Толяныче заботитесь, когда ставите ширму? Защищаете его от бессовестного поступка?

- Ничего подобного. Стыдно вовсе не совершать какие-то там поступки. Стыдно - быть таким, какой ты есть, и знать, что тебя видят другие. А насчет этого.. Толяныча, могу сказать одно: чтоб он сгинул побыстрее.

Я допил настойку, поставил рюмку на край круглого стола, накрытого матерчатой скатертью с бахромой. Вечер еще не наступил, но на улице было пасмурно, комнату освещал желтый торшер.

- Действительно.. Наверное я и сам такой. Например, в юности, в школе, я был влюблен в одну девочку... И знаете.. мне было бы дико стыдно, если бы кто-то узнал, что она мне нравится. Какие-нибудь шутки, или намеки. Я бы просто умер. Так никто и не узнал - ни она сама, ни один из приятелей. Даже сейчас я постеснялся бы сказать ее имя... Зато ухаживать за другими, открыто, на глазах у товарищей, было совсем легко.

- Правильно. Нет ничего ужаснее, чем, обнаружив себя, краснеть на людях. Нет ничего унизительнее, чем знать, что ты нехороша собой, а другие видят и говорят про себя - "она нехороша".

- Тогда, наверное, очень должна помогать косметическая операция. Словно надеваешь маску и навсегда за ней прячешься. Больше не надо бояться за свое лицо - его просто нет.

Анастасия явно волновалась. Пока сестра рассуждала, она теребила край скатерти, накрыла никелированной крышкой пузатую стеклянную сахарницу и снова открыла ее, рассеянно погладила Марсика.

- Косметическая операция... Да. Но до конца вам это никогда не понять, вы - мужчина. Цвет лица определяет пищеварение, а не наоборот. Когда двадцать лет назад, я первый раз сделала лифтинг, у меня словно крылья выросли. Хотелось бегать, танцевать, беситься, как девчонка...

- Анастасия Яковлевна, вы хорошо танцевали.. танцуете?

- Как всякий артист, я брала уроки. Да и сама любила потанцевать, признаться. Вальс, полька, тустеп - у меня отменно получалось. От кавалеров отбоя не было, целая очередь выстраивалась. Но никаких нежностей, что вы, что вы! Все очень прилично, без ненужных прижиманий. Только блеск танца.

- Да! Ты всегда стремилась к внешнему блеску. Никогда не забуду наше соперничество из-за Дон Жуана. Разумеется, ты победила! Тебе куда важнее этот шик показной. Согласна, Дон Жуан красив. Поглядите на него, какой экстерьер, какая горделивая осанка. Он твой, Анастасия, твой, я не претендую. Можете его погладить. Великолепен, не правда ли?

- Да.

- Ты завоевала блеск. Внешний блеск и поклонение. Но я храню коробки. Я не смотрю на них и терпеть не могу, чтобы подглядывали за мной. Мне чуждо внешнее.

- Зачем же ты от зеркала не отходишь часами ?

- Прекрати нести вздор! Какими такими часами? Просто навожу порядок. Я одеваюсь, хожу, и ем так, что обо мне ничего сказать невозможно. На улице, в магазине, в автобусе. Пусть не рассчитывают застать меня врасплох. Когда бы я ни умерла, мои дела улажены, мое тело чисто и ухожено. Я не боюсь. И этот.. Толяныч тоже ничего не добьется, сколько бы ни сверлил свои дырки. Хожу, одеваюсь, и ем. Вы, юноша, пока конечно плохо разбираетесь в людях. Так я вам скажу - если хотите узнать больше о человеке, смотрите внимательнее, как он ест. Например важно, оставляет ли он грязную тарелку. Если да, с ним лучше не иметь дела. Коли он оставляет кучу обьедков, стало быть он и в делах нечист - избегайте такого...

- Коробки.. У вас и паяльник с собой?

- Разумеется,- я потянулся было снова к сумке, но почувствовал, что повторение будет лишним. љ

- Пожалуй, в Марсике есть что-то медвежье.

- В точку попали. Вот он у Насти в любимчиках и ходит который год. Ностальгия. Как было имя твоего медведя? Серко... Огромный зверь, страшный, килограмм триста наверное, а ты повелевала, как заправская дрессировщица.

- Кстати, об имени вы подумали?

- Все спорим. Каждая хочет настоять на своем. Чье имя одолеет, тот и станет настоящим хозяином.

- Имя чрезвычайно много значит. Как и одежда. Вот вы наденете костюм, галстук и станете `мужчиной в галстуке`. Человет думает, что просто сменил одежду, но это неправда. Особенно женщина. Одна и та же дама, одетая в ярко-красный жакет и в синий халат - это две разных женщины. Две совсем непохожих. Тем более - имя. Представьте, что ругают какого - нибудь Мирона, имея в виду вас. Вы ведь только посмеетесь, не так ли? Мне слегка наскучили рассуждения сестер. Их болтовня явно происходила от нервного напряжения. Демонстративно посмотрев на часы, я приподнялся со стула.

- Четыре. Пожалуйста идите в гримерную, готовьтесь.

Мы встали. Марина всхлипнула пару раз за моей спиной. Я зашел в гримерную, установил тиски, разложил на клеенке инструменты - трепан, скальпель, паяльник, стал ждать. Женщины шушукались в прихожей. За окном накрапывал мелкий октябрьский дождь, блестела влажная жесть гаражных построек во дворе. Гигантский тополь, проросший через крышу одного из гаражей, заслонял полнеба. Через дорогу стояла типовая школа, обнесенная щербатым цементным забором. По футбольному полю слонялась стайка подростков.

Посреди комнаты находился накрытый клеенкой стол, у стен - два массивных ореховых шкафа, старых, но недостаточно, чтобы называться антиквариатом. На стенах висели фотографии в рамках. Сестры вдвоем, сестры с отцом, отдельные снимки отца. Покойную мать они ненавидели, и никогда не вспоминали о ней. Отец, академик ВАСХНИЛ, умер давно, оставив сестрам четырехкомнатную квартиру, огромную по мовсковским меркам.

Марина окончила исторический факультет Университета с красным дипломом. Феноменальная память на имена и даты сочеталась в ней с необычным подходом к анализу материала. Уже студенткой она выступала с докладами на международных симпозиумах. Ей прочили блестящее научное будущее.

Ко всеобщему удивлению, Марина отказалась от аспирануры и ушла работать в архив, на тихую, бумажную должность. Единственным человеческим существом, с которым Марине приходилось общаться, была кассирша, выдававшая ей зарплату.

В отличие от сестры, Анастасия не получила высшего образования и никогда не проявляла особых талантов. Она проработала всю жизнь техничкой в цирке - ухаживала за дрессированными хищниками. В молодости ее изуродовал взбесившийся медведь Серко. Анастасия пролежала в больнице три месяца, получила третью группу инвалидности, но работу не бросила. Несколько раз ей делали пластические операции на лице и руках, обезображенных медведем. Теперь она получала пенсию и пособие, что усугубляло ее покровительственное отношение к ученой сестре, имевшей только пенсию.

Наконец женщины появились из-за двери. Марина несла мою дерматиновую сумку, Анастасия что-то вполголоса раздраженно втолковывала сестре. Марина поднялась на табурет, достала со шкафа пустую жестяную коробку.

Сумку поставили на стол, я расстегнул молнию. По комнате расплылся сладкий запах хлороформа. Я надел резиновые перчатки, и отворачиваясь, чтобы не задохнуться наркотическими парами, достал кота. На всякий случай я убедился, что кот не подох в сумке - поднес зеркальце к открытой кошачьей пасти. Мне еле удавалось рассмотреть на стекле мерцающее мутное пятнышко - последнюю отметину маленькой жизни.

Сестры взялись за руки, стали шептать слова какой-то своей молитвы. Он стояли рядом, когда я сделал надрез и начал снимать со зверька невзрачную полосатую шкурку. Пока я работал скальпелем и трепаном, сестры переговаривались сзади. Меня тошнило, бормотание сестер действовало на нервы. Я довольно грубо попросил их замолчать. Анастасия вышла, Марина села у окна любоваться на футбольное поле. Через семь минут я закончил и дал Марине команду. Она надела перчатки, открыла метахром, стала сортировать части.

- Как бы метахром не кончился.

- Не волнуйтесь, у меня запасная банка.

Я разогрел паяльник, окунул жало в канифоль. Заструился тонкий дымок, уютный мастеровой дух канифоли вытеснил вонь хлороформа. Запаяв коробку, я собрал остатки метахрома в банку, снял перчатки.

- Анастасия, мы закончили.

Мы вышли из гримерной. За дверью меня встретил взгляд стеклянных глаз Милорда, отражающих свет торшера. Толстый коротышка Марсик, с проплешинами на спине, образовавшимися от бесконечных поглаживаний, склонил мертвую голову набок, будто пытаясь расслышать звуки за стеной. Марина зашуршала пакетом, копаясь в лоскутках и тесемочках. вытащила фиолетовую ленточку.

- Я повяжу ему бантик.

- Он и так красивый, как живой.

- Что за вздор! Живой может лишь надеяться стать красивым. Живой кот сидит в засаде и поджидает птичку. Все чего он хочет - убивать. Разве бы могла я любить какого-то живого кота так, как люблю Марсика.. Ни за что.

- Но ведь вы, то есть мы.. Марина Яковлевна, все вместе только что вот этого кота.. некоторым образом тоже.. Убили.

Марина забормотала, обращаясь не ко мне, а куда-то в угол, к ширме, закрывавшей, по ее уверениям, просверленные Толянычем дырки..

- Нежность.. Что вы понимаете в нежности. Он глядит так, он мяучит, жалуется, плачет, просит меня об избавлении. И мы все берем на себя. Все принимаем - без лжи, без лицемерия, без позы. Когда я думаю о тебе, когда беру в руки, глажу.. Я прячу части в коробку, что остается.. Ты остаешься. Милый. В ладони лежит что-то хрустальное, как слеза, нет, чище, небывалое, сказочное, холодное, как лед, но не жидкое и не твердое, оно не может растаять, и я вижу его, оно - предмет, но живой предмет, живой, но не вашей мерзкой жизнью, оно похоже на яйцо, такую куколку, или наподобие кокона, или капсулу, и ты спишь там, спишь тихонько, зайка, а прозрачная водичка нежности струится и тихонько журчит, и не может исчезнуть, она здесь, навсегда, ее не отнять. Мы все понимаем до конца, и говорим ему - иди, иди сюда ласковый мой хороший котик, вот здесь твой уголок, твое местечко, тут тебя ждут, и сердце, сердечко, сердце твое маленькое больше не будет болеть, оно уютно так пригреется, навсегда, замурлыкает песенку, только пыльно здесь немного, но ничего страшного, не бойся мой хороший, мы все сделаем как нужно. Мы - с тобой, за тебя.. всегда.. на свете. Мы...

Марина запнулась, точно опомнившись, и неловко прикрыла рот ладнонью, как если бы выболтала что то стыдное. - Так я.. закончил. Последние мои слова зависли в воздухе. Женщины переглянулись. В их лицах произошла перемена - они вспомнили о неприятном. Из гостя и соучастника я превратился в кредитора.

- И.. и.. с кем бы вы хотели сегодня? - спросила Анастасия. Марина сидела потупившись - боялась, что я снова выберу ее.

- Может быть.. сегодня... с обеими? - Наконец-то я набрался духа и предложил давно задуманное

- Это не будет в два раза дольше. Полчаса, как раньше.

- Помилуйте, что вы говорите! - возмутилась Анастасия. Кажется, в первый раз за годы нашего знакомства я увидел румянец на ее серых щеках. Марина, наоборот, чуть приободрилась.

- Анастасия, ты ведь знаешь, что если откажемся вместе, он снова выберет меня.

- Вздор! Ты только вдумайся, до чего мы с тобой докатились! Нам уже, оказывается, можно предложить такое! Вместе.. Как это так - вместе... Дикость просто. Кроме того, у нас и фартук всего один, так что не получится ничего.

- Давайте.. вторая останется без фартука, как есть, в платье. Я не возражаю. Или... пусть наденет обычный, кухонный.

Мое замечание насчет кухонного фартука переполнило чашу. Сестры так возмутились и переполошились, стали так оскорбленно фыркать и поджимать губы, что я дал отбой, хотя ничего особенно скабрезного в моем предложении не содержалось, и виной всему лишь предрассудки женщин. Я не стал продолжать уговоры, опасаясь, что они вовсе откажутся от моих услуг. Все-таки, успокаивал себя я, пробный камень брошен. На этот раз, чтобы малость спутать им карты, я выбрал Анастасию, хотя конечно, только из-за случившейся стычки.

Через сорок две минуты я закрыл за собой обитую серым дерматином дверь. В подьезде тускло тлела лампочка, змеились крашеные перила. На стенах висели черные жестяные ящики с номерами, кое-где размалеванные также свастикой, нецензурными рисунками и пятиконечными звездами. Моя тень вошла во взаимодействие с каракулями на стене, и там образовались странные знаки - не то буквы, не то иероглифы, какой-то не виданной раньше, но тем не менее бесконечно своей, удивительно родной и привычной, письменности.

1999 - 2000

Салон