Шмубзик
Разные стихи
Чертик играет на дудочке...
Маленькому ежу...
Бесславно жизнь заканчивают...
МУХОМОРЫ
Неслась по кочкам удалая тачанка...
Маленький, жирный кабанчик...
Эх, брат мой, Пушкин, нам ли быть в печали...
КАРТИНА
СКАЗКА О ШАПКЕ
КАТЮША
Погиб поэт, остались крылья...
САМОУБИЙСТВО
МАРСИАНЕ
Я спал в Измаиловском парке...
Круги Петрова или Две Женщины
МОЛОДОЙ
Намылимте, товарищи, веревки...
Влюбленный Иван-да-Кунья стихов невесомым тюлем...
Леонид Цветков
* * *
Б.О.
Чертик играет на дудочке,
сидя в остывшем песке,
бросив грузила и удочки,
круглая дырка в носке
проковырялась копытцами,
солнце садится в моря,
звезды с усталыми лицами
свесили в синь якоря.
Чертик играет на дудочке
песню минувшего дня,
спящий бульдожек из будочки
выпал, медалью звеня.
Тени существенно выросли,
тени полезли в отрыв,
звезды, не выдержав сырости,
воспламенились в костры.
Чертик играет задумчиво,
дудочка тонко поет.
Песенка сердце замучила,
спать слухачам не дает.
Встали рассветные рыцари,
чертика выгнали вон.
Звезды с усталыми лицами
лица попрятали в сон.
Чертик играет на дудочке
мой мелодический сон.
* * *
Маленькому ежу,
взвив на ладони к небу,
крыши я покажу
озеро и стога.
Пусть оглядит миры
где он ни разу не был,
где не оставит след
маленькая нога.
Маленькому ежу
я укажу на звезды,
коих не увидать,
мордочку не задрав.
Все что ежам дано –
теплые норки-гнезда,
колющее пальто
и добродушный нрав.
Маленькие ежи,
маленькие еноты -
им не нестись в ветрах
в силу летастых крыл.
Странную штуку жизнь
прожил не зря лишь тот, кто
маленькому зверьку
что-нибудь приоткрыл!
* * *
Бесславно жизнь заканчивают
волнистые попугайчики -
прищемленные дверью
или в зашкафной пыли
забытые неосторожными
девочками или мальчиками.
Охладевшие крылышки
не подымут их от земли.
Мальчики забывают о них
где-нибудь через час,
отдавшись мультикам
или привычным дракам.
Девочки ходят весь день, не пряча
полных слезами глаз,
зная, что, день проплакав, –
можно уже попросить собаку.
А сами они пустышками,
комками холодных перьев -
задохнувшиеся за шкафом
или прищемленные дверью,
лежат на тетрадных листах,
подвернутых с четырех сторон
клетчатыми простынками,
в ожидании похорон.
И вот процессия, собранная
уверенным председательством
наименее сопливого,
наиболее опытного малыша,
из подъезда выходит
и величаво сворачивает
в сторону палисадника,
не по-детски спокойно и не спеша.
Но перекрестье веток орешника
с надписью на фанере
птенца не спасают, ибо они -
суть человеческие ориентиры.
Душа его продолжает жить
в доме за шкафом или у двери
И упархивает, наконец, в небо
только с ремонтом или сменой квартиры.
Мухоморы, мухоморы -
ярко-красные грибы,
разгоните, мухоморы,
плавный ход моей судьбы.
Развернитесь, мухоморы,
разомните ваши ноги,
растопырьте ваши споры,
выходите на дороги.
Повстречайте ярку, модну,
деву, девицу-красу,
притворитесь кем угодно,
попроситесь к деве в суп.
Как откушает вас дева,
не отмоченных в воде,
сами знаете что делать -
встаньте комом в животе.
Дальше дева кроет матом
свой порочный аппетит,
доктор с черным дипломатом
к ней немедля прилетит.
Он прочистит ей желудок,
постучит по животу,
а она его полюбит
за красу и доброту.
Скажет доктор вам – спасибо,
красношляпые друзья,
хитрый план мой - это сила,
добрый доктор - это я.
* * *
Неслась по кочкам удалая тачанка,
а мы, в ней сидючи, вгрызались в орехи.
Я - рыцарь, вызван был посредством перчатки,
и к месту действия стремительно ехал.
Мой секундант и пять бухих менестрелей
сидели рядышком, галдя бестолково.
Дорога юркая вилась между елей,
и конь педальный звонко цокал подковой.
Вот впереди стена да башни из камня.
Народ толпится, суета и смятенье,
шныряют рыцари - враги и друзья мне,
на бошках рыцарей топорщатся перья.
Тебе, ристалище, себя я вручаю,
ты мне не чудище, но, мама родная,
когда б не ты - кто я, бездельник печальный!
С тобой я рыцарь - ерунда заводная!
Короче, вышел сам король королевства:
мы, говорит, все собрались тут по делу.
По гланды мне моей принцессы кокетство
пускай себе ее возьмет тот, кто смелый!
И тут, естественно, забыв оскорбленья,
и наплевав на честь и прочие штуки,
мы принялись осуществлять построенье,
сграбастав ноги непосредственно в руки.
Сигнал. Труба. Все как пойдут, как поедут!
И ну швырять друг в друга копья и стрелы.
И каждый, в общем-то, алкает победу,
но в то же время хочет выбраться целым.
Я ростом мал, но офигенно подвижен,
копьем попасть в меня вообще нету шансов.
Я незлобив, но всей душой ненавижу
тех, кто замыслит надо мной потешаться.
Садится солнышко. На рыцаре рыцарь.
Кто в поле стонет, кто куда завалился,
живые пробуют слегка шевелиться.
В конце, по факту, я один шевелился.
Ура! Победа! Мне принцессу и чарку!
Мы с королем упили враз литра по три!
Принцесса мне напоминает овчарку -
глазами черными внимательно смотрит.
Пора домой уже в родное поместье,
катись, тачаночка, обратно по лесу.
Вспотел в доспехах, и душа не на месте,
а менестрели развлекают принцессу.
Оруженосцы и пажи, вашу матерь,
а ну, бросайте пляски, песни и трели.
Скорей, по-быстрому меня раздевайте
и дотащите хладный труп до постели.
Сосну теперь. Часов так десять, двенадцать.
Доспехи вычистить, проснусь, - все проверю!
Коню овса и на лужок - разминаться,
принцессе кости и подстилку у двери...
* * *
Маленький, жирный кабанчик,
густо поросший щетинкой,
лег на удобный диванчик,
сверху прикрывшись простынкой.
Отрубей вылакал жбанчик -
это свинячая норма.
Маленький, жирный кабанчик,
вечно голодная прорва!
Маленький, жирный кабанчик
дрыхнет, уткнувшись в газету.
Маленький, жирный обманщик!
Ты обещал мне не это!
Ты обещал море сказок,
стран, тех, что я не видала.
Ты был веселый проказник,
Маленький, жирный кидала!
Девушки, тети, вам надо
глубже вглядеться, иначе -
в хлев попадете, а рядом -
маленький, жирный кабанчик!
* * *
Эх брат мой, Пушкин, нам ли быть в печали?
Прозаики отчизну обкончали,
а мы с тобой по чарочке в начале
хлебнем - и в бой до первых горьких слез.
А что у нас оружья - только лира,
плюс обоюдоострая сатира,
плюс в Митино отдельная квартира,
но это не оружье, а обоз.
Эй Пушкин, милый, мы не на привале,
шанс отдохнуть нам выдастся едва ли.
Прозаики отчизну заплевали
я с ними в честный бой иду, а ты?
Ты дашь им по башке своею лирой,
я в бок пырну отточенной сатирой,
мы в нос им распылим все скорби мира -
они вдохнут поглубже и кранты!
Что, Пушкин, будем делать с трупом прозы?
На улице крещенские морозы
и хоть он и свербит в глазу занозой
зимой, даст бог, не станет распухать.
Я предлагаю бросить его здесь и
пораструбить по городам и весям
о смерти прозы радостные вести...
и на квартиру. В Митино. Бухать!
Подай художнику полтинник!
Полтинник жмешь - подай пятак.
Он на торжественной картине
изобразит кромешный мрак,
во мраке звезд кривые блестки,
луну, висящую в углу,
под ней маляр - слуга известке
и плотник, верящий в пилу.
Маляр добавит светлых красок,
палитру белым разболтав,
пилою плотник расколбасит
сосну на досочки... У рта
припрятав хитрую улыбку,
художник - гений во плоти,
всея душой захочет шибко
тотчас до ветру отойти.
Вернувшись вечером, застанет
друзей все в той же позе доз,
и скучный вечер сразу станет
хмельным и терпким, как матрос.
Простая ночь вступает в силу,
кабан свинью опоросил,
старушка тесто замесила,
солдат солдата замесил...
Простой народ струит по свету
свою простую благодать,
свою пречистую монету,
свое восторженное: «Мать!»
Выводя тремя ногами
непонятные круги,
волк тащился с пирогами
из оставшейся ноги
к старой бабке, – растакая
проживала далеко.
Внуки бабкам помогают
у классических волков.
Вдруг из маминой... простите...
Вдруг, пронзив зеленый бор,
вылезает в чистом виде
Красной Шапки мухомор.
Шапка - злобная подружка
буйной юности его,
съесть медведя, волка скушать
ей не стоит ничего.
Волк теряется, бледнеет,
Волка где-то коротит -
Шапка красная, - над нею
небо синее летит.
Шапка грозным низким басом
произносит наконец:
«Что ли здравствуй, хрен зубастый,
ты к кому теперь гонец?»
К старой, серой волчьей бабке, -
отвечает бедный зверь,
понимая, что от Шапки
не избавишься теперь.
Напружинив супер-тело,
Шапка смотрит на пути:
«Я спросить тебя хотела:
Индекс, адрес, как пройти!»
Что волчонке остается?
Мышцы – сталь, во взгляде – лед,
в сером сердце так и бьется,
то подскочит, то падет.
Отвечает по порядку,
боль в душе, в глазах печаль,
волку стыдно, волку гадко,
волка жалко, бабку жаль.
Только в сказках нет пощады,
в них поблажек не ищи,
злые сказки, словно гады,
как досадные прыщи.
Не научат неуклюжей,
неуместной доброте,
но добротному послужат
воспитанию детей.
Катюша, перестаньте кочевряжиться,
поверьте мне, пурга вам только кажется,
она метет, покуда не отважится
красавица намылиться гулять.
Вчера вот Вы, тряхнув своими прядями,
отважились и сразу все наладили,
и желтыми подсолнухов оладьями
покрылась благодарная земля.
Мой друг нетерпелив – очки колесами,
ругается, дурацкими вопросами
донял меня, когда б мы были взрослыми
конечно, разошлись бы по домам.
А тут стоим растерянные, синие,
подернувшись изящным зимним инеем.
Один из нас сейчас уже остынет и
совсем сойдет с замерзшего ума.
Катюша, там внутри за батареями,
уютных, теплых комнат галереями,
решиться невозможно, и скорее мы
расстанемся, увидевшись лишь раз.
Прощайте, жаль, что шторы занавешены,
тут в вашу честь двумя окоченевшими
придурками заботливо развешена
на елке против окон - мишура.
* * *
Погиб поэт, остались крылья,
на антресолях, пыль собрав,
притихла крыльев эскадрилья,
пока сердитый домуправ
не воспретил хранить предметы
былого культа на дому.
Родня, в молочные пакеты
все до пушинки запихнув,
от поминания не плача,
а лишь пеняя на бардак,
их отвезла тайком на дачу
и водрузила на чердак.
Прожив на даче меньше года,
они в конце пошли на слом -
был пух с них тщательно ободран
и стал подушечным нутром.
Поэтских крыльев пух – не вата,
объятья тканые тесны.
Подушка явно жестковата,
но, бог ты мой, какие сны!
Семенов-в-носках и в-халате-жена
на снежные бури глядят из окна.
На сумрачной улице жутко пуржит
мужчина с портфелем по снегу бежит.
С портфелем, набитым бумажной чумой
возможно, с работы, наверно, домой.
Жалеет мужчину Семенов-в-носках,
жалеет мужчину в-халате–доска.
Семейное счастье с паучьей душой,
и красным крестом на спине небольшой.
жалеет мужчину в углу под столом
на улице снег, гололед, костолом.
Мужчина с портфелем на шаг перешел
Семенов-в-носках говорит: Хорошо.
В-халате-жена, объявляет: Пойду
крутить бигуди у себя на виду.
Халат перетек в глубину этажа,
ожившая муха забилась жужжа,
Семенов-в-носках размышляет о сне,
приснившемся ночью в-халате-жене.
Семенов-в-халате приснился доске
с малюсенькой дыркой в белесом виске.
И будто она, почему-то в носках,
присела и смотрит на нервы в мозгах.
Семенов снимает носки не спеша,
в махровом халате стихает душа
и кисть выдвигает пенал и из стола,
и лед к голове придвигает ствола.
В-халате-жена услыхала хлопок,
надела носки на соломины ног,
вернулась, присела на этих ногах
и смотрит на нервы в знакомых мозгах.
Угловато изгорбатясь,
с губ цедя дурное слово,
заползает на полати
Инна Карловна Попова.
К ней, скрипя петлей оконной,
при усищах, сам - хипов,
лезет в фортку муж законный -
Клим Сергеевич Попов.
Не сказав супругам здрасти,
не промолвив ни словечка,
черный кот неявной масти
забирается на печку.
По углам пылятся стулья,
древний кованый сундук
эллиптически сутулясь,
издает престранный стук.
В затхлом воздухе витает
зыбкотелое чего-то,
фокусируется, тает,
звук похожий на икоту
испуская на лету,
на окне герань в цвету.
Сто четырнадцать предметов,
свойств - семь тысяч сорок пять,
зиму в доме спят, а летом
выползают погулять.
Здесь бессменно проживает
всевозможнейший народ,
здесь порука круговая,
здесь природа из природ.
Галактические люди
в человеческих телах,
на зелено-буром блюде
режут окорок села.
* * *
Я спал в Измаиловском Парке,
ко мне пристали фраера.
Я их сожрал, меня припадки
не покидали до утра.
Потом я пил из грязной лужи,
поймав, расплющил воробья,
потом, расстроен и простужен
пошел домой - ждала семья!
Пришел к семье, принес им вымя.
Мой младший - прыг! На мне висит,
суча копытцами шальными,
клычком по-детски прикусив...
Жена мохнатой серой тенью
ко мне крадется вдоль стены,
На тапках стертый мех олений,
на холке шарф, обнажены
в улыбке челюсти стальные.
Глаза круглее колеса.
Мы всей семьей на выходные
поедем за город, в леса.
* * *
КРУГИ ПЕТРОВА ИЛИ ДВЕ ЖЕНЩИНЫ
Петров, болевший тяжело,
вдруг встал, прошелся по квартире,
подпрыгнул, легкий как перо,
поел, как дважды два четыре.
Его жена и мать жены
забились в шкаф – поражены.
Петров продолжил упражняться
и свой окрепший организм
заставил десять раз отжаться
и пару раз еще на бис,
что исходил от модной тети,
глядевшей из окна напротив.
Затем, не вспомнив об одышке,
он вышел в парк и побежал,
но, встретив нищего в пальтишке,
остановился и пожал
тому протянутую руку
без колебаний, словно другу.
Во время оно мать жены
смотря в квартиру сквозь замок,
проверив, освобождены
ли стены, пол и потолок
от вдруг окрепшего Петрова,
из шкафа вылезла сурово.
За ней, дрожа рукой и телом
вторая женщина вкралась
обратно робко и несмело,
но та, скомандовав: «Вылазь»,
пошла, подобная стволу,
по направлению к столу.
Две хмурых женщины сидели
у косолапого стола
Петров ушел как две недели,
жена ждала и не ждала.
Часы ходили по стене,.
и мамин взгляд окостенел.
Лишь через месяц им на лица
вернулся свет и жизнь в тела.
В квартире на краю столицы
его милиция нашла
И отняла почти что силой
у двух гражданок некрасивых.
Одна ему назвалась тещей,
другая – верною женой,
а он подтянутый и тощий
лежал в постели, чуть живой
и охладелые уста
шептали тихо: «Все - тщета».
Одолела теленка лень,
целый день не вставал с колен,
а в лесу молодой олень,
молодая свинья в свекле.
С бородою на два лица,
предъявив ее как билет,
обращаются к мертвецам
чьи-то семь с половиной лет.
Тарабарскому языку
деревянный отдав простор,
оградил от дороги кур
молодой глуховой забор.
Молодая плотва в своем
молодом плотвяном соку.
Левый глаз с остальным, вдвоем,
доверяются кипятку.
Молодежь обнадежь мечтой,
не поймешь потом молодых.
Забодали! Зачем? За что?
Молодецкий ответ под дых.
Мыла мама который год
необъятный скелет из рам,
расчесал новизну ворот,
молодой, племенной баран.
Мела дай написать словцо
на чернявой ночной доске,
притворись молодой овцой,
не дружившей пока ни с кем.
Мимолетом промчался рой
легкотелых зеленых мух!
Испускал молодой герой
молодецкий удалый дух.
Миловидная Тру-ля-ля
охмурила буквально всех,
горько плачет по ней земля
(тот же дождик, слезами вверх).
Мало дуть на горячий суп,
вяло губы свернуть в трубу,
пусть не тащит с собой косу,
мы который уж год в гробу.
Да из гроба глядим туда,
где лучи молодой звезды,
добираются не всегда
до земли и земной воды.
Молодым они – не видны,
дважды два у них будет – три.
Мне бы не ощущать вины
за приход молодой зари.
* * *
Намылимте, товарищи, веревки!
Вся жизнь - изба, и к нам - дощатым задом.
Вчера еще, под хохот канонады,
мы шли, глядя бесстрашно ей в очки.
Сегодня же, скользнув со стула ловко,
подумайте, насколько это классно -
за нами на подушечке атласной
потащат разноцветные значки!
Мы без улыбок, в рожах не кровинки,
торжественно и бережно несомы,
тела как камни, души невесомы, -
их не видать, лишь воздух чуть горчит.
Широким массам это все - в новинку,
в широких массах интерес возникнет -
один - непонимающе хихикнет,
другой - непонимающе смолчит.
Когда же непосредственно в могилы
начнут пихать живые нас угрюмо -
такое пережить - не фунт изюма,
кого-то обязательно качнет.
По небу будут тучки плыть уныло,
скульнет никем не званная собака,
незваный дед прошамкает: "Однако,
какие молодые... Дурачье!"
* * *
ИдК
Влюбленный Иван-да-Кунья стихов невесомым тюлем,
плюс я, перепив портвейна, горбатым стихов утилем,
вершим непростое дело - культуру несем, а хуй ли?!
Мы многих малокультурных культурою охватили!
Знамена для знаменосцев, знамена нас не прельщают,
пускай их несут другие, дрожа, не передавая.
Говенно писать стишата законы не запрещают,
но лишь через нас проходит культуры передовая!
Могли бы мы в президенты, и бабки грести могли бы,
могли бы пахать пространство в летающих юрких блюдцах.
Что скажешь, Иван-да-Кунья? Серьезно, как глыбе - глыба?
Моей стихотворной глыбе не терпится улыбнуться!
Где хочется улыбнуться - захочется рассмеяться,
где выдалось рассмеяться - посадим росток секвойи.
Когда подрастет секвойя во власти витых абстракций
под ней мы раскурим дури, - великих поэтов двое!
Мы курим, как мелкий дождик - угрозы нам и проклятья
(от дождика под секвойю схоронятся стайки девок).
Мы поровну их поделим, как глы... тьфу ты, блин, как братья!
Укроем девичьи стаи от быта и беспредела!
Веселые - вплоть до гроба, счастливые до него же,
живущие жизнь без печки, точнее сказать - беспечно.
Оборощены к потомкам великих поэтов рожи,
великих поэтов зенки сканируют бесконечность!
* * *
Фите
ЛЕОНИД ЦВЕТКОВ
Вот Леонид Цветков, в строгом костюме сером
входит в состав ЛИТО трепетно и навек.
Конь его без подков, копытом заволоселым
скромно стучит в экран, умный как человек.
Вот Леонид Цветков пишет стихотворенье,
что нибудь про страну, или конец игры!
Все говорят: Хо-Хо! Нет никаких сомнений
в том, что поэт Цветков - это не хрен с горы!
Конь Леонида пьет водку в соседнем баре
косит туманный взгляд в сторону поэтесс
те, покраснев слегка, цедят себе кампари -
вроде бы он не Лох, вроде бы и не Несс.
Конь отправляет им тоник с приличным джином
девушки бодро пьют, из под очков блестят
солнцем игривых глаз, солнцем неудержимым,
солнцем, большим, как слон, радостным, как дитя.
Это любовь, друзья, чистая и святая,
И на коня они легко, как пух взлетев
Но! говорят коню, - Милый! И улетают,
только видал народ этих очкастых дев.
Стих ураган стихов, стих ураган оваций,
Леня Цветков в ЛИТО принят с оценкой семь.
Время курить табак, думать и расслабляться,
пивом себя залить доверху, как бассейн.
Вот Леонид Цветков в мятом костюме рваном
вваливается в бар, весело голося.
В баре же тишина, спит мужичонка пьяный
два чувака в углу кушают порося.
Бля! - говорит Цветков. Бля! - говорит повторно.
Где этот сучий конь? Где поэтессы, бля?
Я ль не скормил ему целый мешок попкорна,
я ль для них на куски сердца не разделял.
Это ли не удар ниже всех ватерлиний,
скрученный по рукам, будто параличом,
сник Леонид Цветков, выбросил хвост павлиний,
тот, что ему в ЛИТО был впопыхах вручен.
И Леонид Цветков, снова в костюме сером
в банке сидит чуть свет, не разнимая век
видит в себе коня, намертво там засел он,
шепчет, подлец, стихи... умный как человек.
Салон
