Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
27 января 2005
Стишки - основной выпуск
Ностальгическое Воспоминание
Отряд умылся в срок предельно сжатый И чистеньким предстал перед вожатой, Прекрасной, как парижский Нотер Дам. -Вот это да! - шептались по рядям.
Она сказала: -Вы у нас впервые: А моете вы члены половые? На радость Ильичу, врагам назло Приказываю, члены наголо! Сначала показал свой член Серега, Изящный и залупленый немного. Охотно показал свой член Борис, Вполне масштабный, но глядящий вниз. Смущенный и стеснительный Валера Открыл кусочек маленького хера. А армянин по имени Вазген Достал изрядный, но горбатый член. Был очень тонкий членик у Олега, А у Петра – пупырчатый как лего. У Коли член держался на прыще. У Семы члена не было вообще. Довольно странно было у Володи: Конечно член, но в неизвестном роде, А Вася рассмешил ребят до слез, Сказав, что письку откусил Барбос. Барбос стоял коленопреклоненно, Держа в зубах остатки его члена, Остался очень скромный Николай. Вожатая сказала: - Заголяй! Теперь стояли все перед вожатой, У каждого в руке был член зажатый. Виднелись только чистые концы. Вожатая сказала: - Молодцы!
А после мы с ребятами спросили: -А вы свою пизду вообще-то мыли? А то иной вошел уже в года, А у него немытая пизда... Вожатая занервничала жутко: -Конечно мыла, что я, проститутка?! И вскоре каждый убедиться мог, Что у вожатой чисто между ног.
Прошли года и многое забыто, Романтиков заели службы быта, Но до сих пор – кто бывший пионер, Имеет чистый, «будьготовый» хер.
Судьба преподнесла прикол – Легла повестка мне на стол, Как фантик от конфет, Окрашенная в розовый цвет. Два года в сапогах Утюжить землю в чужих краях, Ходить в спецовке и портках, Как елка в рождество, Украшенный звездой, во вшах.
Прощай загульное житье, Родные, девки и питье, Власа под «ежик» и вино, Кроссовки, джинсы, «love» кино, Которое смотрел я по ночам, Торчало одеяло, как вигвам. Сутулую походку придется позабыть И новую страницу в жизни мне открыть.
Какой приеду? – кто мне скажет, Призывника сказкою уважит, Что будет в армии со мной?!… Я потерял покой!!! От «хистори» прошедших армию давно, Внутри мутит – одно гавно, А уши в трубочку свернулись, Видения в мозгу проснулись.
Как буду я в «параше» бултыхаться, От крика «Стройся» просыпаться, И «фонарем» сержанту улыбаться, С окопов в драку подниматься – То тактикой мы будем заниматься. И пьяных в жопу звездарей Команду исполняем: «Ну-ка ся налей! Сто грамм для полного кайфА». И наблюдать комедию до самого утра.
За день, назначенный судьбой, Решил устроить пир горой – Прощальный вечер, отходной С родными и кентами по питью, Чтоб оставалося в мозгу Последний день, как был я человеком, Упьюсь, ужрусь и увалюсь валетом Навстречу будущему с приветом.
Гулянка удалась на славу, Кенты ужрались на халяву, Кто звезды на небе считал, А кто штаны чрез голову снимал, Кто памперс кошке одевал, Да все команды подавал, Приняв ее за Рекса-пса. А кто-то вспомнил белого дружка.
Наутро с пухлою башкой И перегаром изо рта Прощался со своей родней. Маман пустила горькую слезу, Я обнял младшую сестру, Братки смеялись с паханом Над тем, каким я буду чурбаном… Захлопнув дверь, в военкомат пошел пешком.
«Автопилотом» называл свой путь – Через дороги проходил - аж жуть. С котомкой, как ходок, в руке В военкомат я плелся, как во сне. Башка трещала, мутило в животе, Глаза горели, как в огне, Что встреть я на пути быка, Запомнила бы жопа его милейшие рога.
Но вот вдали мелькнули ворота, Зеленые, как майская трава. Запела песню горькую душа: «Ну, вот тебе и в ад врата». Месяц на железе, как коса в руке Дряхленькой старушки в черненьком плаще, А звезды, как предвестники беды – Все шепчут: «Ну, тебе кранты!»
Прошел в раскрытые врата. Солдат с блаженною улыбкой на лице – Он правою рукою ковыряется в яйце. Подальше группа офицеров налегке, А далее толпа «счастливчиков», как я – Юродлива улыбка, бритая башка… Прошел в толпу, жду участи своей. Я понял – дальше будет веселей!
Виртуальные частицы сквозь Петровича проходят — и Петровичу не спится: он на кухне колобродит, матерится, недовольный теплой водкою из кружки, ест огурчик малосольный и идет к своей подружке бабе Рае, зло храпящей под пропаленной периной; страшен, будто в дикой чаще, ейный посвист соловьиный.
Он ложится тихо рядом. Мысли муторны и странны... Под его тяжелым взглядом подыхают тараканы, муха бьется о гардину хоботатой головой, и покидая паутину, заползают за обои пауки, которым жутко... А Петровичу мешает — рядом — эта проститутка, что с Морфеем согрешает.
Может, ей набить сусала иль поджечь, плеснув бензину, чтобы мыслить не мешала и ценила как мужчину? Нет, нельзя: глядишь, посадят; и уж точно на работе по головке не погладят — скажут:”Вновь, Петрович, пьете!” И зачем такое надо, чтобы все его журили и тринадцатой зарплаты на собрании лишили?!
С мудрой думою таковской снова в кухню он шагает, теплой водочки “Московской” граммов 200 выпивает, сквозь окно глазами зверя в Космос тычется уныло, расстоянье в литрах меря до ближайшего светила: если бог там обитает — чтоб Петровичу молиться, то на кой он испускает виртуальные частицы?
И Петровичу обидно. За топорик он берется: хрясть! — и звезд уже не видно, лишь окно со звоном бьется; расыпаются осколки в стайки чертиков зеленых. “Ах вы, суки! Ах вы, волки!” — Он орет. Гоняет он их по линолеуму в брызгах перетопленного сала — топором кромсает вдрызг их пятачкастые хлебала
Внеземные супостаты скачут, всхрюкивая: дескать, мы тебе, козел поддатый, можем хавало натрескать! Черти прыгают в прихожей, в спальне бесятся охально. Здесь им нравится, похоже. А Петровичу печально. Виртуальные частицы застят ум ему и зренье. Как от них освободиться? Где найти успокоенье?
Как побитая собака, в спальню он бредет, вздыхая, где в оскале вурдалака распросталась баба Рая, а на лоб ее, блестящий от ночного злого пота, черт, патлатый и смердящий — с грязной мордой идиота — затащил свою подругу (в ней — ни робости, ни грусти) и кричит:”Давай по кругу мы ея, Петрович, пустим!”
Весь — паскудство, срам и злоба, он орет:”Довольно злиться! Доведут тебя до гроба виртуальные частицы!” “Брешешь, пес! — Петрович, красный, от желанья вражьей смерти, стонет. — Весь ваш труд — напрасный: будет здесь каюк вам, черти! Положу за время ночи асмодея к асмодею! Я ж — потомственный рабочий, даже грамоты имею!”
И воздев топор разящий (бесы мигом — врассыпную), бабы Раин глупый ящик — буйну голову хмельную — пополам Петрович рубит, огурцом срыгнув устало... Он, по сути, бабку любит — просто меткости в нем мало.
...Чу! Звонок! В фураге новой И в плаще с плеча чужого пялит зенки участковый в объектив глазка дверного. Это ходит он с дозором — недобритый и нетрезвый — чтоб Петрович не был вором беспокоится болезный. Он проходит тихо в двери, портя водух с каждым вздохом; знает он, что люди — звери: каждый ждет его с подвохом;
каждый хочет расквитаться за фискальные ошибки — на нунчаках с ним подраться, надавать по морде шибко иль, как минимум, заехать по спине ему лопатой, чтоб он стал предметом смеха и ходил везде горбатый... Но Петрович приглашает, как всегда, его к буфету — 40 граммов наливает и бурчит:”Закуски нету”...
После, к выходу шагая, участковый без охоты замечает:”Баба Рая распахнула мозг свой что-то... Ладно. Ваш бедлам семейный мне пока без интереса: коли нет заявы ейной, то живи пока без стресса. Лишь бы шум не подымали, не стреляли тараканов — мне во вверенном квартале не потребно фулиганов!”
И уходит в ночь, смешную, словно личико у смерти: одесную и ошую скачут черти, черти, черти...
А Петрович слышит — в горле ком урчащий шевелится: “По всему, нутро расперли виртуальные частицы,” — так он думает. Короче этих мыслей не бывает; промеж них, заплющив очи, он на лоджию шагает — и склонясь через перила, мечет он на ветер склизкий все, что съедено им было: огурцы..,кусок редиски...
А рогатые повсюду, кувыркаясь, крутят дули. “Мы — с тобой, — визжат, — покуда ты живой еще, дедуля!” Теребя его штанину, супостат один вещает: “Ты нюхни, браток, бензину: сблюнешь душу — полегчает!” И Петрович видит: точно — от поганцев не отбиться... И “Московской”, как нарочно, не осталось, чтоб забыться.
И топор пропал куда-то... А кругом — рога и рыла... И Петрович, виновато плача, лезет за перила — и летит куда-то в Космос, улыбаясь криволико; и его прощальный голос возвышается до крика: “Люди-люди, не бродите в дебрях, гиблых и пропащих! Люди-люди, не будите вы зверей, друг в друге спящих!”
На пути его падучем — хмель сочащие светила; мимо — бог плывет на туче, щеря лик зеленорыло... И ему в тумане светит дно родимого квартала, где кричат чужие дети: “С неба звездочка упала!”
Живу я под одной звездой И где то там вдали горит огонь, в котором ясно Что то, что есть тобой, быть может мной Становиться со временем красивым, но напрасным.
Живу я, но быть может, Смерть моя живет и где то рядом тоже Та смерть, которой жду напрасно, Но время все идет и мне все ясно.
То ясно мне, что было может быть тобой, Быть может мной - оно прожило все напрасно. Я, глядя в пустоту, тобою названной, судьбой Я не могу назвать ее прекрасной!
Я не могу сказать, что жизнь глупа, Когда моя душа столь молода, Но время все ползет вперед неотвратимо. И только я все мимо, мимо, мимо.
Проходят люди, проходит время. Я тот, кто не попапал в то стремя, То стремя, вдруг которое тобой, Так легкомысленно назвалося судьбой. Судьбой, в которой я почти что мертвый, Живу под этою звездой, душою черный.
От глотки до желудка. И еще ниже, вплоть… Скользит одна маршрутка, Питающая плоть. Когда-то с нею царский Перемещался груз – То шашлыки по карски, То квашеный арбуз. Свиные эскалопы, Котлеты де валяй, Горячий борщ с укропом. И водка. Чем не рай? Увы, ничто не вечно. Такой упрямый факт. Желудочно-кишечный, Не тот, что раньше, тракт. Гастриты и колиты Избороздили путь. Движение открыто, Пока. И лишь чуть-чуть. Щадящую диету Советую врачи. Но что нам это вето, Когда душа кричит. Преступная беспечность. Бессмысленный терракт. В желудочно-кишечный, В дорогу жизни. В тракт. Мы шлем и шлем упрямо Предвестников беды. Мы за антракты в драме. Нам нужен перерыв.