Тогда во всю стоял май, днем было тепло до жаркого, а вечером и утром
приползали холодные туманы. На деревьях появилась зеленоватая дымка. Это
мы видели с корабля, и до нас долетали весенние запахи оживающей земли и
прошлогодний мертвой травы. Это был последний май, который я должен был
прожить военным моряком, и все во мне ликовало и готово было радоваться
сильнее.
И вот в одно майское солнечное воскресенье, после завтрака ко мне
подошел улыбающийся Хамовский. Его улыбка не сулила ничего хорошего.
- Ну-ка – отыщи-ка Беридзе, - бегом.
Я нашел Беридзе, который с удовольствием смотрел телевизор в кубрике. По
телевизору шли соревнования по женской гимнастике. Джамал смотрел очень
внимательно. Я подошел к нему молча.
- Что, Хамовский зовет? – тихо спросил он. Я кивнул.
Хамовский ждал нас на юте (то есть на корме).
- Так, - сказал он, оглядев нас с ног до головы, как будто в первый раз
видел, - живо переоденьтесь, и сходим в поселок. Надо кое-что принести.
- Товарищ мичман, как это сходим? Одиннадцать километров! – удивился я,
– И еще нести оттуда придется... Воскресенье, товарищ мичман...
- Тебе не кажется, что ты уже много что сказал? – был ответ.
- Сегодня кино будут показывать! – сказал Беридзе, - Можно мы посмотрим,
а потом пойдем туда-сюда.
- Может быть тебе еще и на спину насрать? – спросил боцман.
Это был один из обычных ответов Хамовского. У него можно было попросить
что угодно, например новую мочалку или ниток и иголку, а он помнил,
сколько он чего, когда и кому давал. Или...
- Товарищ мичман, дайте мыла земляничного, ну устал я уже хозяйственным
мылом голову мыть, - канючил какой-нибудь матросик.
- Хозяйственным мылом мыться хорошо, - отвечал боцман, - его крысы жрут.
Они дрянь жрать не станут.
- Вот я и говорю, товарищ мичман, дайте мне плохого земляничного мыла, я
знаю, у вас еще осталось.
- А может тебе еще и на спину насрать, - говорил Хамовский.
В его устах это означало некое великое благо, которого просивший явно не
заслужил. Ни от кого я не слышал такой фразы. А у Хамовского их было
много. В этих фразах тоже слышалось эхо незапамятных времен.
То есть, нам с Беридзе было бесполезно препираться, нужно было
переодеться и следовать за Хамовским.
- А что понесем-то? – обреченно спросил я.
- Еще один вопрос и понесут тебя, - был ответ.
Через пятнадцать минут мы шли в нашей суконной форме и бескозырках с
белыми чехлами по пирсу, а еще через пять минут поднимались в сопку. Шли
медленно, Хамовский быстро не ходил.
Было уже по-летнему тепло и сквозь павшую прошлогоднюю траву торчали
тоненькие новые травинки.
К часу дня мы были в поселке. Не хочу описывать этот поселок. Тот, кто
знает отдаленные от цивилизации поселки, в которых в основном живут
разнообразные военные и печальные гражданские лица, он может себе этот
поселок представить. Типичный такой поселок. А тот, кто не знает, тот не
сможет представить себе этот ужас и безысходность. Не сможет, сколько бы
я это не описывал.
Мы подошли к магазину и остановились.
- Так, - сказал Хамовский, - нам надо найти одного моего старого
корабельного друга (это прозвучало как цитата из "Острова сокровищ", но
я уверен, что Хамовский и не знал, что он почти точно повторил слова
слепого Пью из романа Стивенсона).
Он зашел в магазин и минут десять разговаривал с продавщицей.
- Так, - сказал он, выходя, - оперативное время 13 часов 8 минут. Сейчас
мы обедаем и за дело. Он накормил нас рыбными консервами и плохим
хлебом, пили мы теплый густой сливовый сок. Все это он купил в магазине
и поел с нами. Трапезничали мы молча, сидя на скамейке возле магазина.
Две ложки и вилку он взял у продавщицы.
Потом мы пошли мимо двухэтажных деревянных домов. Людей практически не
было видно, только из открытых окон доносились звуки работающих
телевизоров. Возле одного такого дома мы остановились. Хамовский
приказал его ждать, зашел в грязный темный подъезд и стал подниматься по
лестнице. Его не было долго, минут сорок. Мы уже начали маяться. Я
ужасно устал от молчания. Мы молчали всю дорогу. Хамовский и Беридзе
были еще те собеседники.
Наконец наш боцман вернулся и не один. С ним вместе шел худой, весь
испитой и бледный мужичок в тренировочных штанах и желтой флотской
офицерской рубашке. Рубашка была грязная и заправлена под резинку
штанов. На ногах у него красовались шлепанцы, которые хлопали по пяткам
при ходьбе.
- Вот, - сказал Хамовский, - это Эдик! Мой друг и брат. Для вас, пацаны,
это Эдуард Павлович! Когда-то на крейсере "Суворов" его боялись даже
больше меня. Он был самый страшный мичман.
Эдуард Павлович смотрел куда-то мимо нас и был здорово пьян.
- А тебе, Эдик, - продолжил Хамовский, - имена и звания этих салаг знать
не обязательно. Разве это моряки, - сказал он и подмигнул нам.
Эдик плюнул и пошел куда-то влево, не сказав ни слова. Хамовский пошел
за ним, а мы потащились следом. Мы прошли мимо каких-то сараев и
сараюшек, каких-то углярок и деревянных клетушек и приплелись к гаражам.
Их было несколько, кирпичных гаражей с ржавыми воротами. По мусору и
жухлой траве перед этими воротами было ясно, что машины здесь не держат,
а если держат, то пользуются ими очень редко или не пользуются вовсе.
Эдуард Павлович подошел к одному из этих гаражей, вытянул из кармана
связку ключей на длинном кожаном шнурке. Он поковырялся с висячим
замком, не сразу, но все-таки открыл его и распахнул перед нами ворота.
В гараже никакой машины не было, там вообще почти ничего не было. Пара
ящиков из-под снарядов, какой-то хлам по углам и в самом центре стоял
тот предмет, который вскоре станет для нас с Джамалом и бременем, и
жребием, и мукой. Предмет был большой, железный, ржавый и явно
кустарного производства. Это был трансформатор, очевидно сделанный
умельцами в незапамятные времена.
- Вот, - сказал Хамовский, - щас мы его отнесем на корабль. Хватайте
его, мужчины, - это было сказано нам.
Эдуард Павлович сел на ящик и весь обвис и обмяк. Мы так до сих пор и не
слышали его голоса. Он сделал какой-то неопределенный жест в сторону
Хамовского, тот тут же подал ему сигарету и щелкнул зажигалкой.
- Эдик, оставь себе пачку, - сказал Хамовский.
Эдуард Павлович протянул руку, Хамовский вложил в нее пачку дешевых
сигарет без фильтра.
А мы с Джамалом с ужасом изучали трансформатор. К нему страшно было
прикоснуться. В нем жили и умерли многие поколения пауков и их жертв.
Пыль времен въелась в него, а ржавчина слоилась лохмотьями. Мы, в своей
чистенькой выходной суконной форме с содроганием прикоснулись к
трансформатору.
Мы взяли, подняли его, ощутили вес (я думаю, килограмм 55-60) и вынесли
трансформатор на солнечный свет. Хамовский же что-то говорил Эдуарду
Павловичу, но тот молчал.
- Ну ладно, Эдик, посиди здесь, - ласково говорил наш боцман, - посиди.
Я буду заглядывать, держись.
Он вышел из гаража с грустным лицом.
- Какой был моряк! – тихо и как бы сам себе сказал он. - Ну-ка схватили
и бегом на корабль, - рявкнул Хамовский на нас, задымил сигаретой и
зашагал, не глядя на наши действия. Эдуард Павловича мы больше не видели
и слова от него не дождались.
Как описать наши муки. Это были действительно муки на грани и за гранью
отчаянья.
Во-первых, трансформатор невозможно было нормально ухватить руками.
Острые края ржавого металла удавалось зацеплять только пальцами.
Во-вторых, трансформатор был тяжелый, в третьих мы с Джамалом были очень
разного роста, в смысле, он был много выше меня, в четвертых, дорога шла
то взбираясь на сопку, то спускаясь с нее, в пятых - 11 километров, в
шестых, было очень обидно, все-таки воскресенье... и много других более
или менее существенных факторов.
Очень скоро мы могли двигаться вперед только короткими перебежками. Мы
брали трансформатор, поднимали его, при этом Джамал нагибался, а я,
наоборот, старался выпрямиться как можно сильнее. Мы пробегали шагов
десять-двенадцать и почти бросали нашу ношу в пыль. Потом мы стояли,
тяжело дыша, несколько секунд, менялись местами и передвигались еще на
десять-двенадцать шагов. Иногда Беридзе курил.
Хамовский же уходил далеко вперед и стоял или сидел, дожидаясь пока мы
дотащимся до него. Как только мы приближались, он уходил опять
далеко-далеко.
Мы пытались соорудить ручки из наших ремней, но ничего сколько-нибудь
технологичного у нас не получалось. Мы только исцарапали и попортили
черные поверхности наших ремней.
Потом мы сняли наши гюйсы (ну в смысле, наши трехполосые воротники) и
чехлы с бескозырок. Мы обмотали ими разбитые в кровь руки. Вскоре эти
обмотки истрепались и не спасали вовсе. Очень хотелось пить, но об этом
не было смысла думать. Потом захотелось есть. Потом, не то чтобы
расхотелось, а просто ощущение усталости, боли и обиды вытеснили чувство
голода.
На корабле давно пообедали. Посмотрели кино, поужинали, и все свободные
от вахты предавались приятному и редкому воскресному безделью. Кто-то
писал письмо, кто-то курил сидя на верхней палубе. Офицеров на корабле
почти не было и можно было просто слоняться... Я любил эту воскресную
вечернюю негу... На корабле уже выпили вечерний чай и кто-то наверняка
поделил наш с Джамалом сахар и масло. А мы все двигались и двигались.
Трансформатор перемещался в пространстве благодаря угасающим усилиям
двух голодных, злых и отчаявшихся молодых военных моряков.
Когда мы перевалили через последнюю сопку и увидели наш корабль далеко
внизу, там уже ложились спать. Мы потащились вниз, и вдруг трансформатор
вырвался из наших истерзанных рук и покатился вниз, туда, где медленно
спускался Хамовский.
- Шуба! – по привычке крикнул я.
Хамовский оглянулся, сделал шаг в сторону, и трансформатор прокатился
мимо, боцман проводил его глазами, а потом мы видели, как трансформатор
ударился о дерево и замер. Мы побежали вниз.
- Вы что, моей смерти хотите? – спокойно спросил Хамовский, когда мы
пробегали мимо него.
Когда мы затаскивали трансформатор по трапу на корабль, корабль уже спал
крепким сном. Мы же были ни на что и ни на кого не похожи. Боцман тоже
подустал. Но мы добрались! Все было уже позади...
- Куда его, пожалуйста? – спросил Беридзе, и в его голосе не было
обычной гордости. Была усталость и едва сдерживаемая обида.
- Сюда, - сказал Хамовский и указал на люк в палубе.
Через каких-нибудь 10 минут со всей отчетливостью выяснилось, что
трансформатор в этот люк не входит и никак не может войти, а другим
способом в нужное Хамовскому помещение попасть было невозможно. Люк был
маленький, а трансформатор большой. И с этим ничего практически сделать
было нельзя. Просто нельзя.
Мы стояли с Джамалом в полном изнеможении и изумлении и смотрели на
Хамовского. А он пытался прикурить сигарету, но его зажигалка искрила и
никак не зажигалась. Он тряс ее, продувал, опять тряс, как будто ничего
не случилось.
- Ничего! – сказал он нам на нас не глядя и продолжая трясти зажигалкой,
- Завтра обратно отнесем.
Воцарилась тишина, показалось даже, что ветер стих и перестал свистеть в
антеннах и мачтах. Только зажигалка щелкала и щелкала и вдруг дала
пламя. Хамовский затянулся и выпустил дым.
В этот момент наш корабль и все другие рядом стоящие корабли
содрогнулись от немыслимой силы крика. Этот крик издал Джамал Беридзе.
Еще крик не замер и не иссяк, как он схватил трансформатор, кажется
совсем легко его поднял, дошел тяжелыми шагами до борта и выбросил
трансформатор за борт. Раздался плеск, и снова воцарилась тишина. Джамал
же повернулся к Хамовскому и уставился на него горящими и искрящимися
глазами.
Хамовский стоял неподвижно и курил. Лицо его было спокойным, глаза
щурились от дыма. Он курил так, что сигарета исчезала на глазах, как
медленно втягиваемая в рот макаронина. Прошла минута. Хамовский докурил,
выпустил последний дым и метнул окурок за борт, тот полетел искря.
Хамовский продолжал смотреть на Беридзе. Я весь похолодел и ждал...
- Да и хуй с ним, - тихо сказал Хамовский, коротко махнув рукой. Сказал
и ушел.
В тот момент передо мной открылось величие мудрости, которая была
растворена в мире, но не являлась мне так явно. Я понял тогда, что
мудрость присутствует всегда и везде, только она растворена и не
бросается в глаза. Но именно она сообщает регулярные и повторяющиеся
движения всему-всему. Я успокоился сразу, из меня вышла обида, и мне
стало легко. Обиды не осталось, как будто какой-то рубец исчез,
полностью зарубцевался, и даже нельзя было найти место некогда
кровоточащей раны.
Я хорошо могу представить, как кричал бы наш старпом в этой ситуации. Он
кричал бы, что заставит Джамала нырять, или повесит его, или сгноит на
гауптвахте...
Не могу сказать, что Хамовский был добрым человеком, не скажу, что он
был Умный человек. Так же не скажу, что он был мудрым. Он был боцман, и
никто не пожалел о том, что Хамовский был боцманом.
(с) Евгений Гришковец