Всем, кого любила собака.
Из Конрада Лоренца, см. например, http://lib.ru/PSIHO/LORENC/drug.txt
Стаси родилась у нас в доме ранней весной 1940 года, и
ей было семь месяцев, когда я объявил ее своей личной
собакой и занялся ее воспитанием. В ее внешности, как и в
ее темпераменте, необыкновенно удачно сочетались
особенности немецких овчарок и чау-чау. Острая волчья
морда, широкие скулы, раскосые глаза, короткие пушистые
уши, короткий мохнатых хвост, а главное - удивительно
пластичные и изящные движения делали ее похожей на
миниатюрную волчицу. Только огненная, золотисто-рыжая
шерсть выдавала в ней кровь шакалов. Но по-настоящему
золотым у нее был характер. Она с удивительной быстротой
постигла азы собачьего воспитания - послушно ходила рядом,
как с поводком, так и без него, садилась и ложилась. Она
сама научилась соблюдать чистоту в доме и не трогать
домашнюю птицу, так что этих правил ей внушать не пришлось.
После двух кратких месяцев судьба разлучила нас - 2
сентября 1940 года я уехал читать курс психологии в
Кенигсбергском университете, расставшись с семьей, домом и
собаками. Когда я вернулся на рождественские каникулы,
Стаси обезумела от радости, доказывая, что ее великая
любовь ко мне не изменилась. Она по-прежнему четко
выполняла команды, которым я ее научил, и во всех
отношениях была той же самой собакой, с которой я расстался
четыре месяца назад. Но когда я начал собираться в дорогу,
разыгралось несколько трагических сцен. Многим любителям
собак, несомненно, самим приходилось переживать нечто
подобное. Еще до того, как я принялся упаковывать чемоданы
- видимый знак отъезда, - Стаси заметно приуныла и
отказывалась отойти от меня хотя бы на шаг. Когда я выходил
из комнаты, она с нервной поспешностью вскакивала и бежала
за мной, сопровождая меня даже в ванную комнату. Когда
вещи были уложены и мой отъезд стал неминуемой реальностью,
тоска бедняжки Стаси сменилась отчаянием, почти неврозом.
Она отказывалась есть, ее дыхание стало ненормальным -
очень неглубоким, перемежающимся судорожными вздохами. Мы
решили запереть ее перед мои уходом, чтобы она не бросилась
за мной. Но, как ни странно, Стаси, которая последние дни
не оставляла меня ни на минуту, тут вдруг убежала в сад и
не выходила на мой зов. Послушнейшая из собак внезапно
стала своевольной, а поймать ее мы не сумели. Когда
наконец в сопровождении обычной свиты детей и ручной
тележки с багажом я отправился на вокзал, шагах в
пятидесяти за нами следовала собака самого дикого вида -
хвост у нее был опущен, шерсть на загривке стояла дыбом,
глаз сверкали безумием. Я сделал еще одну попытку поймать
Стаси, но у меня ничего не получилось. Даже когда я вошел в
вагон, она продолжала сохранять вызывающую позу
взбунтовавшейся собаки и, прижав уши, подозрительно следила
за мной с безопасного расстояния. Поезд тронулся, а Стаси
все еще стояла неподвижно. Однако, когда поезд набрал
скорость, она внезапно метнулась вперед, стрелой промчалась
вдоль состава и вскочила в него на три вагона впереди того,
на площадке которого я продолжал стоять, чтобы согнать ее в
случае необходимости. (В Англии вагоны поездов местного
следования снабжены с обоих концов очень широкими
площадками). Я кинулся по вагонам вперед и, схватив ее за
загривок и основание хвоста, сбросил с поезда, который к
этому времени шел уже очень быстро. Стаси ловко
приземлилась на все четыре лапы. Насторожив уши и наклонив
голову, в позе, в которой уже не было ничего вызывающего,
она смотрела вслед поезду, пока он не скрылся из виду.
Вскоре после моего возвращения в университет я получил
тревожные известия о Стаси: она передушила многих соседских
кур, завела привычку бесцельно бродить по окрестностям,
разучилась вести себя в доме и не желала никому
подчиняться. Она сохраняла ценность только как сторожевая
собака, потому что со дня на день становилась все более
свирепой. После того как Стаси совершила целый ряд
преступлений, включая несколько массовых истреблений кур,
кровопролитный налет на крольчатник и, наконец, превращение
в лохмотья брюк почтальона, она была низведена до положения
дворовой собаки и в унылом одиночестве сидела на веранде у
западной стены дома. То есть одинокой она была только в
смысле человеческого общества, так как делали большую и
удобную конуру с красавцем динго, о котором я уже
рассказывал во второй главе. Таким образом, с января по
июнь она просидела взаперти, точно пленный дикий зверь, и
вместе с диким зверем.
Вернувшись в Альтенберг в конце июня, я сразу пошел в
сад повидаться со Стаси. Едва я начал подниматься на
веранду, как Стаси и динго бросились мне навстречу с той
свирепостью, на которую способны только собаки, лишенные
свободы. Я остановился на верхней ступеньке, а они
приближались с рычанием и лаем, так как ветер относил мой
запах в сторону. Я решил проверить, когда они узнают меня
зрительно, но до этого дело не дошло. Внезапно Стаси учуяла
меня, и дальнейшего я никогда не забуду: она резко
остановилась и замерла, как статуя. Шерсть у нее на
загривке еще стояла дыбом, уши еще были прижаты, а хвост
опущен, но ее ноздри уже широко раздувались, ловя весть,
которую нес ей ветер. Затем шерсть легла, по телу
пробежала дрожь, и она поставила уши торчком. Я думал, что
она кинется ко мне вне себя от восторга, но этого не
произошло. Душевные страдания, которые были настолько
интенсивны, что изменили всю ее личность и заставили такое
восприимчивое существо на много месяцев забыть все правила
поведения, не могли исчезнуть без следа в одну секунду.
Задние ноги Стаси подогнулись, морда задралась, горло
задергалось, и многомесячные муки нашли уход в жутких и тем
не менее прекрасных звуках волчьего воя. Она выла долго,
не меньше полминуты, а потом молнией кинулась на меня. Я
оказался в центре тайфуна собачьей радости. Она прыгала мне
на плечи, чуть не сорвала с меня пиджак - она, Стаси,
сдержанная, корректная, обычно ограничивающаяся свое
приветствие легким помахиванием хвоста, а для выражения
любви клавшая голову мне на колени, не больше; она,
молчаливая Стаси, теперь свистела, как паровоз, и визжала
даже еще более пронзительно, чем минуту назад выла. Потом
она отпрыгнула в сторону, подбежала к калитке и оглянулась
на меня через плечо, умоляя, чтобы я ее выпустил. Для нее
само собой разумелось, что с моим приездом ее арест
кончился и она опять может вести прежнюю жизнь. Как не
позавидовать крепости этой нервной системы! Душевная
травма, едва ее причина исчезла, не оставила никаких
следов, кроме тех, для уничтожения которых достаточно было
повыть полминуты и полторы минуты исполнять пляску
восторга, после чего собака уже готова была вернуться к
нормальному существованию!
Когда я направился в дом, жена, увидев, что рядом со
мной бежит Стаси, вскрикнула: "Боже мой! Куры!" Но Стаси
даже не взглянула на кур. Вечером, когда я взял ее в
комнаты, жена предупредила меня, что Стаси теперь "не
следит за чистотой". Однако манеры Стаси вновь стали
безупречными. Она по-прежнему помнила и исполняла все,
чему я ее обучил, то есть была точно той же собакой, какой
ее сделали неполных два месяца занятий со мной. В течение
девяти месяцев глубочайшей собачьей тоски она преданно
сохраняла все, что получила от меня. И теперь для Стаси
начались недели ничем не омраченного блаженства. Во время
летних каникул она была моей неразлучной спутницей, и мы
почти ежедневно совершали длинные прогулки по берегу Дуная,
и иногда и купались. Но всему наступает конец, и, когда
пришла пора упаковывать чемоданы, возникла опасность, что
уже описанная трагедия повторится вновь. Стаси притихла и
уныло ходила за мной по пятам. На сей раз тот бесспорный
факт, что собака не понимает смысла человеческих слов,
стоил бедняжке Стаси немало мучений. Я решил взять ее с
собой, но не мог объяснить ей этого. Сколько ни повторял я
ей, что не брошу ее, она все время оставалась в крайне
нервном напряжении и не отходила от меня ни на шаг. Однако
под конец мне все же удалось вывести ее из этого состояния.
Незадолго до отъезда Стаси снова уединилась в саду,
по-видимому, с теми же намерениями, что и в прошлый раз. Я
оставил ее в покое до самой последней минуты, а затем
позвал таким голосом, каким обычно звал на прогулку. Тут
она все поняла и в восторге запрыгала вокруг меня.
Однако побыть с хозяином Стаси было суждено лишь
несколько месяцев, потому что в октябре меня призвали на
военную службу. При расставании повторилась былая трагедия
с той только разницей, что Стаси сбежала и два месяца вела
дикую жизнь в предместьях, совершая одно преступление за
другим. Я твердо уверен, что именно она была таинственной
"лисицей", опустошившей крольчатник на загородной вилле
одного муниципального советника. В конце декабря Стаси,
худая как скелет, со слезящимися глазами и воспаленным
носом, вернулась домой, и моя жена окружила ее заботливым
уходом. Однако держать Стаси в доме после того, как она
поправилась, оказалось невозможным, и ее отослали в
зоопарк, где она делила клетку с огромным таежным волком,
который стал ее супругом. К сожалению, этот брачный союз
оказался бесплодным. Позже, когда я работал невропатологом
в тыловом госпитале, мне удалось взять ее к себе. Потом
меня отправили на фронт, а Стаси и ее шестерых щенят я
отослал в Вену, в Шенбруннский зоопарк, где в самом конце
войны она погибла во время воздушного налета. Но один из
наших альтенбергских соседей купил ее сына, и все наши
нынешние собаки - это его потомство. Хотя Стаси провели со
своим хозяином меньше половины своей шестилетней жизни, она
была самой верной собакой из всех, с которыми мне
приходилось иметь дело, - а мне приходилось иметь дело с
очень большим числом собак.