Поиск по автору:

Не помню уже с какой стати поехал я в спортивный лагерь. Было мне тогда восемнадцать лет. Учился в одном ленинградском техническом ВУЗе. Институт устроил для своих спортсменов летний лагерь под Керчью. Спортсмены были большей частью боксёры, очень сильная секция, меньшей частью ― борцы и гиревики. Меня же записали как шахматиста. Хотя я не шахматист, а бадминтонист, что с точки зрения боксёров одно и тоже.
По сложившийся традиции перед началом смены высылались квартирмейстеры, в число которых попал я, четверо единоборцев, тоже с младших курсов, и три девушки, какое-то отношение к спорту, вероятно, имеющие. С одной из них я подружился уже в поезде.
Лагерь состоял из десятка фанерных бараков и большой обветшалой спортплощадки. Вдалеке от моря, но рядом с каким-то парком. Питание в лагере не предусматривалось, надо было ходить в столовую через дорогу и отоваривать талоны на еду. Еды на талоны давали много.
Весь день мы расставляли железные кровати и таскали матрацы. Однако вечером, заслышав из парка музыку, решили пойти на танцы. Хотя всю дорогу наблюдали подозрительного вида корпуса профессионально-технических училищ. Увы, дважды два в голове не сложилось. Где-то в Керчи жила тогда маленькая девочка Ульяна Лопаткина, что станет лучшей балериной всех времен. Но вокруг нас были только ПТУ.
В парк, не будучи особо между собой знакомы, мы шли порознь. Я был с девушкой и меня интересовали лишь медленные танцы. Музыка играла недолго. Началась какая-то то возня, вопли, ругань. Кто-то из наших, проносясь мимо, крикнул:
― Бегите отсюда!
Советом воспользовались лишь отчасти. Сойдя с освещенной танцплощадки в темноту, мы не побежали, а пошли. Вскоре нас догнала и окружила дюжина низкорослых и злых подростков.
― Ты тоже из Ленинграда? Откуда ты? ― спросили они, оттеснив от меня девушку.
Я задумался на мгновение. Скажу, что из Ленинграда ― будут бить. Скажу, что не из Ленинграда ― тоже будут бить.
― Из Ленинграда! ― сообщил я с гордостью, пытаясь угадать, откуда прилетит первым делом.
Не угадал, получил в скулу, но тут же феноменально далеко отпрыгнул назад (нас, бадминтонистов, учат мгновенно отходить на заднюю линию). Сзади были колючие кусты, я проник внутрь и бить меня стало сложно, кусты царапались, а я увёртывался.
― Милиция! Милиция! ― кричала моя девушка так пронзительно, что атакующие морщились.
Мне досталась лишь пара пинков, как уже подоспели дружинники. Одного окрика оказалось достаточно, чтобы подростки разбежались.
Не все наши отделались царапинами и лёгкими ушибами. Одному борцу-второкурснику (вроде бы именно он пригласил на танец местную девчонку, что в этих краях наказуемо, видишь ли), разбили очки, да так, что стекло разрезало щёку. Пришлось накладывать швы в травме, вернулся он под утро.
И в тоже самое утро, в лагерь, двумя автобусами, приезжают боксёры и борцы, преимущественно тяжёлых весов. Приезжают скучать, поскольку смену возглавил сам главный тренер Иваныч, а при нём пьянку не устроишь, чем себя вечером занять ― поди пойми, места новые, на вид пустынные. И тут им навстречу братишка в бинтах и повязках. Воодушевились прибывшие чрезвычайно.
Вечером того же дня ворота распахнулись и сотня юных, но более чем крепких бойцов, в выразительных майках, повзводно, с песней, выступили из лагеря с намерением замесить всю Керчь. Большинство ведь ещё и с военных сборов прибыло. А всё, что на сборах кажется величайшей тупостью ― все эти построения и марши, по окончанию становится неотъемлемым элементом веселья. Замыкала шествие секция бадминтона в моём лице, ну а как я мог пропустить? Стыдное, но приятное чувство оказаться на сильной стороне, хоть твоих заслуг в том нет ни капли. Во главе колонны шагал забинтованный, ему поручили указывать на хулиганов пальцем. Злости ни в ком не было, даже в забинтованном, лишь молодецкая удаль.
Побоище не состоялось. Уже упомянутый Иваныч настиг отряд у входа в парк и после недолгих препирательств загнал обратно в лагерь. Как средство от скуки пообещал десятикилометровый кросс по утрам.
Пепел Клааса, конечно, ещё постукивал в сердца спортсменов. Щека товарища ещё кровоточила. Особенно возмущались, почему-то, лёгкие веса. Был составлен новый план действий под кодовым названием «засада». Выступающий в наилегчайшем весе студент, звали его, вроде, Илья, в тайне от тренера проник на танцплощадку и принялся там вести себя самым вопиющим образом, отпуская местным девушкам пьяные комплименты, а парней обзывая последними словами. В нужный момент он мгновенно трезвел и с юрагагаринской скоростью мчался в сторону лагеря, увлекая за собой раззадоренных аборигенов. Деятельность Ильи была столь продуктивной, что через пару вечеров, местные, утратив инстинкт самосохранения, вбежали в лагерные ворота, да ещё с кольями и цепями. Было их не слишком много, впрочем, сколько бы ни было – без разницы.
Что больше подействовало на местных ― нанесённые им умеренные побои или отповедь всё того же Иваныча, но поведение изменилось сильно. Неугомонный Илья продолжал посещать парк, несмотря на запрет тренера, и жаловался, что танцующие теперь шарахаются от него как от прокаженного. И совершенно не хотят следовать за Ильей куда-бы ни было. Илья вёл себя всё хуже и хуже, и тогда на него был спущен десант керчинских старушек-билетёрш:
― Позор какой! А ведь ты из Ленинграда! ― сказали ему старушки.
«Так-то я из Воркуты» ― хотел было возразить Илья, но осёкся и, покраснев, поплёлся в лагерь.
На следующий день танцплощадку закрыли. Уж не знаю почему, вряд ли из-за Ильи. Музыка из парка более не доносилась.

Будни следователя Особукина
Будень пятый

«Ручное дело»

В бардовом пальто на вискозном подкладе, Кондрат Особукин, следователь по делам, любитель итальянской кухни и Моники Белуччи, ворвался в квартиру и сразу приступил к телу. Тело убитого лежало в раскоряку у камина. Из груди несчастного торчал напильник. Кондрат зажал нос свободной рукой. Несвободной он зажимал кобуру ― та плохо защёлкивалась.
Заметив Особукина, из кухни вылез оперуполномоченный Румпель, волоча за собой блокнот с записями.
― Докладывайте, Румпель.
― Докладываю, Особукин. Значит так, где это, а вот… Смердящего обнаружили в десять утра.
― Стоп. Не докладывайте.
― Не докладываю, а что?
― А то. Обходитесь без ароматных эпитетов, коллега.
― Виноват, но это фамилия такая: Смердящий. Еремей Игоревич, поэт-аналитик.
― Поэт? ― задумался Особукин. ― Нет, не помню. Не читал. Вообще поэтов отродясь не читал. Докладывайте снова. Кто обнаружил труп Смердящего?
― Смердящая и обнаружила. Зоя Игоревна. Сестра покойного. Как вошла, сразу и обнаружила.
― Допрашивали?
― Трижды.
― Созналась?
― В этом нет. В трёх других ―да.
Особукин вопросительно поднял глаза.
― Не в нашем районе, ― торопливо пояснил Румпель.
Глаза Особукина опустились.
― Но мы-то в нашем районе. Есть подозреваемые?
― Точно так. Сулипуков, его работа. Вот ведь мерзавец. Все знают, что он мерзавец. И у нас, и в центре. На окраинах тоже. И дальше. В Замылово. Замылово знаете?
― Это которое за Мылово?
― За ним, ― Румпель тряхнул кудрявой головой.
― И что? Я много чего знаю.
― И то! Даже там знают, что Сулипуков мерзавец, а дыра там несусветная, вообще ничего нет.
― Мерзавец Сулипуков не при делах, ― жестко отрезал Кондрат. ― Встаньте здесь.
Поставив удивлённого Румпеля перед собой, Особукин нанёс ему быстрой удар левой рукой с зажатым в ней воображаемым ножом. Румпель повалился на пол, справа от Смердящего.
― Смотрите, насколько вы правее трупа. А Сулипуков ― левша.
― Тогда это Кисель, Васька Кисель, ― прокряхтел Румпель, с трудом поднимаясь. ― Он правша.
― Этого недостаточно. Я тоже правша.
― Но вы не слесарь. А Васька ― слесарь, ― оперуполномоченный показал пальцем на торчащий из груди убитого напильник.
― Допустим, ― сказав это, Кондрат поставил перед собой вяло сопротивляющегося Румпеля и нанёс ему резкий удар правой, как бы сжимая нож.
― И не правша? ― предположил оперуполномоченный, морщась от боли намного левее трупа. ― Но тогда кто?
― Подумайте сами, Румпель. Удар нанесен не левой рукой и не правой. А какой?
― Какой?
― Ответ очевиден ― центральной. Считаю, дело раскрыто. Ищите трёхрукого. С такой приметой найдётся быстро. Начните с вокзалов и строек.
Чёткие и внятные указания следователя быстро привели оперативников к успеху. Уже вечером, на белорусской границе, был задержан гастарбайтер Шива Драхманов. При нём обнаружена книга поэта-аналитика Смердящего и его же купальная шапочка, опознанная сестрой Смердящего― Смердящей.
Выслушав заслуженную похвалу начальства, Кондрат Особукин откусил кончик большой оливке и поставил перед собой фотографию Моники. Теперь можно было и отдохнуть.

Время было обеденное, а я оказался в местах, где особо то и не кормят. Порыскав по чёрным от мокрого снега улицам, натолкнулся на аккуратное с виду заведение под вывеской «Пивной ресторан». Привлёк меня и плакат «Шурпа за 444». По такой погоде шурпа ― самое то.

― Вы на шведский стол? ― спросила меня девушка при входе.

― А у вас шведский стол есть? ― удивился я.

― Есть. Двести рублей.

Страсть как люблю словосочетание «шведский стол». Воображение немедленно переносит меня в благоухающий тропический вечер, где я, вооруженный огромной тарелкой, брожу среди бесконечной череды ароматных яств и напитков с трубочками. Лиловый негр, в высоком белом колпаке, разделав большим ножом лобстера, предлагает к нему полдюжины соусов.

То, что что картинка не сочеталась с двумястами рублями меня не смутило. Опять же шведский стол ― это быстро, а есть хотелось сильно.

― Обязательно попробуйте шурпу, ― сказала мне девушка, принимая оплату, ― суп дня сегодня. Проходите на второй этаж, для таких как вы у нас отдельный зал.

Шведский стол оказался проще некуда. Начинался с хлеба, огурцов, капустного салата, компота и морса. Далее следовал большой тазик с гречей, похоже не тронутой, и поддон с остатками жареной картошки. Затем начинались, если верить надписям, серая масса рыбных тефтелей, и кривые треугольники шницелей, почему-то ярко оранжевого цвета.

Была и шурпа, вполне съедобная. Без мяса в видимом диапазоне, но с наваром и картофельно-морковным множеством.

За шурпой я ходил трижды. Первый раз ― решив с шурпы начать. Второй раз ― по классике, отдав должное капустному салату. Третий ― решив шурпой и ограничиться. К тому же, посуда для супа не сильно превосходила размером кофейную чашку. В последний подход пришлось ждать, пока некий юноша заполнит шурпой большую удобную миску. «Где он взял?» ― начал было думать я, но тут же сообразил, что миска не из нашего зала, а сам юноша ― официант. Неужто, сейчас наполнит миску шурпой и пойдет вниз продавать за 444? И точно, наполнил и пошёл.

Не зря я, всё-таки, люблю шведские столы.

Яйца тонуть отказались. Плавали в кастрюле, покачиваясь, как отвязанные буйки. Прошлогодние, догадался я. Прошлогодних яиц рецепт оливье никак не предусматривает. Вдохнув, я принялся натягивать резиновые сапоги – идти в деревенский магазинчик. Дождь шёл со вчерашнего вечера, не затихая ни на минуту. Песчаную дорогу, на которую всё время надо сдавать деньги, порядком размыло. Ветки по краям намокли, отяжелели и теперь свисали надо мною, грозя одноразовым душем.
Зато в магазине очереди не будет, подбодрил я себя. Впрочем, отродясь и не бывало, хотя нет, однажды, в душный жаркий день, всем сразу захотелось мороженого. Жара, мороженое, очередь – неужто это было с мною?
Отряхнул на пороге дождевик, я вошёл и громко поздоровался.
– Ой, что кричать-то, не глухая ведь, – продавщица вылезла из-под кассы и нацепила большие очки.
– Мне бы яиц, с десяток, – сказал я твёрдо.
– Хорошо, – ответила женщина и немедленно выдала мне пачку халвы.
– Что это? Халва? Зачем? Впрочем, возьму, – решил я и прочитал, прищурившись: «Подсолнечная».
– Нет, не просроченная, – сообщила продавщица, – летом у нас просроченного почти не бывает. Сезон! Заодно уж и зефира возьмите, сегодня привезли, на любой вкус, и с шоколадом и без.
– Почему зефир, будучи сам по себе бело-розовым, в шоколаде встречается только белым? – задумчиво спросил я.
– Спелым? Спелые у нас только абрикосы, даже слишком, не советую. Возьмите зефир, не прогадаете.
– Ладно. Тогда уж и молока.
– Ну что вы, – замахала руками продавщица, – День рыбака давно прошёл, это ж во второе воскресенье июля!
– Знаю. Я родился в этот день.
– Поздравляю! Здоровья вам и денег побольше. Шпрот возьмите, какой праздник без шпрот!
– Согласен. Но и яиц всё-таки возьму! Вот эту коробочку.
Продавщица подняла крышку и показала, что все яйца на месте.
– Мелкие, коричневые, – пробормотал я, – а в детстве казалось, что крупные и белые.
– Спелые у нас только абрикосы. Так я уже говорила.
– Да, было. Будьте добры, свежеиспечённый французский багет.
Продавщица выложила передо мной полиэтиленовые пакеты:
– Есть чёрный и серый. На сером надпись. Какой пакет хотите?
– Чёрный.
– Правильно, – одобрила женщина, – он и стоит дешевле. Семья в городе ещё? Вид у вас такой… Холостяцкий!
– Так уж и холостяцкий… Слегка запущенный, не более, – возразил я. – Ничего, завтра приедут, отмоют, приоденут.
– И солнце привезут?
– Непременно.

Переходили горную реку, смыло собаку. Кычан всюду пускал её первой, а называл ― Жылдызкан Мустафаевна. Вот эту Мустафаевну и смыло.
Мы заволновались, стали спрашивать Кычана ― как быть? Переправа отменяется? Он, тем временем, внимательно следил, как именно сносит собаку, а после повёл наш маленький караван через реку. Лошади фыркали, со всех сторон летели брызги, мы промокли до нитки, что, впрочем, было даже желательно на такой жаре. На новом берегу сделали привал ― подсушиться и отдохнуть. Я порадовался, что хорошо упаковал фотокамеры. А вот лепешки намокли.
Через полчаса пришла Жылдызкан Мустафаевна. Вид у неё был недовольный. Тявкнула пару раз ― не только я, но и другие расслышали в тявканье неприличное слово и вопросительно посмотрели на Кычана.
― Дух! ― сказал наш проводник, выразительно подняв палец.
― Чей дух? Тёщи? ― радостно предположили мы.
Кычан не ответил. Он вообще мало говорил. Не только для гида, но даже для проводника. Приложил палец к губам, а потом махнул рукой ― пора в дорогу.

Городок у нас небольшой, наша ремонтная служба – единственная. Командует мой брат, младший, но я не против. Отличный директор из него вышел. Опять же, он всё это придумал и меня вытащил, даже, я бы сказал, спас.
По натуре я плотник, а работал электриком, по высоковольтным делам. Слышали про напряжение 1 150 000 вольт? А я одно время и такую линию обслуживал. Правда, больше 500 киловольт на неё не давали. Жил в Москве, заработал на квартиру возле Шереметьево, а что, тоже Москва.
Женился я сразу после школы, на однокласснице. Семья у нас хорошая была. Пока жена не заболела. Похоронил её и спился. Но не сразу, пару лет дочка держала. Потом нашла себе худого и очкастого, замуж вышла, уехала с мужем на Гоа, жить в природе. А я остался, никому не нужный, деньги были первое время. Что вытворял, вспоминать не хочется. Дошли как-то вести до брата, он приехал, подшил меня и убедил на малую родину вернуться. Есть, говорит, чем заняться, на хлеб хватит, а если супермаркет Магнит будут строить, то и на масло хватит. Я квартиру на дочку переписал, ― может, вернётся? ― и поехал. С пьянством закончил.
В ремонтной службе на постоянке нас четверо. Брат ― главный по интернету, весь городской интернет на нём. Николай, по кличке «Клещ» ― сантехник. Дёма, тоже одноклассник мой, бытовую технику чинит. Но на вызовы не ходит, колясочник он, после Афгана. Всё прочее, считай, на мне. В основном электрика, но бывает и плотницкое ― дверь перекосило, петли расшатались, рамы менять надо ― тут я аж отдыхаю душой.
Раньше, до меня, был ещё Сенька Фриц. В каждую квартиру спутниковую антенну провёл и укатил в Германию. Антенны эти тоже мне поручили. Морока с ними. Первый раз приезжаю – обрыв, зацепили, дёрнули. А высоковольтник на антенну смотрит свысока. Ну я, недолго думая, спаял. И на тебе ― не работает. Дёма меня обругал за тупость. В общем, где тока мало, а частоты много ― жди полтергейста какого-нибудь. Подумал я тогда. И дождался.
Зоя Тимофеевна в наш городок переехала, когда я уже в Москву укатил. Работала на ферме, сейчас в Магните, товароведом. Сын у неё военный, служит на северах. Про мужа не рассказывала, но ясно, что дело давнее. Живет в двухэтажном доме, на восемь квартир. На каждую квартиру Сенька ухитрился отдельную антенну поставить и, по случаю капремонта, плотно зашил кабели в стены. Только антенная розетка торчит, красивая. И вот уж третий вызов, поскольку из этой красивой розетки оплаченное телевидение Зое Тимофеевне поступает не регулярно. Когда я прихожу ― всё работает. Я за порог ― выключается. И как тут понять в чём закавыка? На крышу лазил, всё щупал-перещупал, сигнал есть, уровень приличный. Денег не беру, вроде, не за что. И женщину оставлять всякий раз жалко ― чуть не плачет. Прихожу снова, как позвонит:
― Простите ради бога, но сегодня мой любимый сериал в восемь вечера, самая развязка, если бы вы смогли зайти…
― Конечно, зайду.
Смотрим сериал, чай пьём с пирогами, пироги вкусные.
― Зоя Тимофеевна, давайте я заново провод протащу сюда с крыши. Уж решать, так кардинально. Конечно, будет шум и пыль, но ведь улягутся.
― Ну что вы, у меня же ремонт свежий совсем, обои такие не найдешь, да и трудно без мужчины в доме подобным заниматься.
― Без мужчины трудно, ― соглашаюсь я. ― Ну что тогда… Брат мой сейчас интернет-телевидение начал устанавливать, говорит, скоро тарелки не нужны станут.
― Как не нужны? Совсем? ― удивляется Зоя Тимофеевна. ― И проводов не будет?
― Какие-то провода будут, витая пара, к примеру, так это называется.
― А если это «витая пара» оборвётся, то кто придёт чинить? Ваш брат?
Представив брата, сидящего за столом на кухне Зои Тимофеевны, я решительно заявил:
― Нет, сам приду.
Тем временем пересмотрел я кучу роликов про ремонт антенного оборудования, а заодно и про полтергейст. Не помогло. И родной брат и одноклассник Дёма надо мной ржут, советы давать отказываются. Клещ вообще какую-то похабщину несёт, алкоголик чёртов.
А к Зое Тимофеевне я начал уже без вызовов заходить. Иной раз у Магнита встречаю, чтоб сумки помочь тащить. Антенщик из меня никакой, чего уж тут. Зато на кухне всю мебель отремонтировал, теперь открывается-закрывается ― хоть на выставку вези, за деньги показывать.
― Ты бы уж переехал ко мне, ― говорит как-то Зоя, ― смотри вон как телевизор хорошо работает.
― Завтра же и перееду, ― отвечаю.

Сосед у окна явно боялся летать, ёрзал и шумно выдыхал время от времени. Когда стюардесса показала, как надо надевать спасательный жилет, ему стало совсем невмоготу.

— Как же это всё перенести, боюсь я этих самолетов, ох, боюсь, — прошептал сосед и вытащил из кармана маленькую плоскую фляжку, — Будете?

— Спасибо. Воздержусь, — ответил я сочувственно.

Сосед хлебнул пару раз, спрятал флягу и попытался привлечь внимание стюардессы, та прошла разок мимо, потом заметила.

— Всё ли у нас в порядке, девушка? Системы, так сказать, работают?

— Не беспокойтесь, — с дежурной улыбкой ответила стюардесса. — Самолет почти новый, погода прекрасная.

— А как экипаж, опытный?

— Очень опытный. И отдохнувший,— заверила девушка и неожиданно зевнула, — вчера отлично отдохнули. Хорошего полёта.

— Что вы на это скажете? — спросил меня сосед, заметно побледнев.

— Пожалуй, присоединюсь, если ещё осталось.

Здоровый завтрак

Сквозь утренний сон слышу голос жены:

— Я тебе киноа сварила. Поешь! Очень полезная! Нам сказали киноа есть обязательно! Ну всё, я на фитнес, пока!

Проснулся, зарядку сделал, оголодал. На кухне — киноа в кастрюльке. Понюхал, пожевал, так и есть — очень полезная, лебеда эта американская, фрукт заморский.

Мелко нарезал сала с прожилками, раскалил сковороду, кинул. До первых шкварок, без фанатизма. Затем сыра набросал плавиться, подождал пока тонкий край у борта сковороды потемнеет. Засыпал киноа, перемешал. Добавил зиры. Пару лет назад купил ведёрко зиры, теперь всюду сыплю, когда жена не видит. Поперчил. Ещё раз помешал. Пока суть да дело мелко порезал лук, укроп и кинзу. Выключил огонь, переложил в большую тарелку, густо посыпал зеленью. Размышлял про помидор, понятно, что нужен, но резать ли? Решил не резать, положил целиком в тарелку, уселся за стол, приступил к трапезе. Поскольку есть надо медленно, включил телевизор, чуть не нарвался на политическую программу, — скорее переключать! — остановился на фильме про бурундуков. Как живут, чем питаются. Хорошо, познавательно. На рекламе сварил кофе.

Жена звонит:

— Киноа нашел? Съел?

— Съел.

— Понравилось?

— Очень.

— Вот видишь! Завтра зелёную гречу сварю!

— Конечно, милая, как скажешь.

(С)Сергей ОК

Давнишний мой знакомый, выйдя на пенсию, взялся учить молодежь вождению грузовых машин, в соответствующем колледже. Рассказывает:

— Образование нынешнее меня не впечатляет. Учим движение задним ходом, заезд в предполагаемый двор. Ничего у парня не получается. Под прямым углом надо, объясняю, раз, другой, и ни черта. Сели на перекур. Тут мне он говорит: "Дядь Витя, а как угол может быть прямым?"

Окончив строительный институт, я поехал на севера́ за длинным рублем. Очень на машину хотелось заработать, квартира-то у меня и так была, от бабушки. С заработками получалось не особо, зато познакомился, и даже, можно сказать, подружился с ростовчанином Аршаком.

— А хочешь я тебе свою машина отдам? — сказал мне как-то Аршак, — SAAB 900, космического синего цвета, авиационные технологии, турбонаддув и все дела. Трёхлетка, как за невестой ухаживал, да. Никому бы не отдал, только тебе. Триста тысяч как другу, ничего больше не надо, только чтоб ты был доволен.

Аршак знал, что больше трёхсот мне и не поднять. И начал я всё сильнее и сильнее мечтать об этой машине, воображая её себе чуть ли не космолётом.

Не отдохнув после вахты и недели, поехал в Ростов-на-Дону. От вокзала до Аршака шёл пешком и чуть ли не вприпрыжку — было начало октября, светило ласковое солнце, настроение было прекрасным.

Аршак же встретил меня заспанным и хмурым. Как-то нехотя повёл к машине, у яблони припаркованной. Под слоем пыли и листьев с трудом угадывался "космический" синий цвет. Здесь и там виднелись потёртости, левая фара как-то странно косила.

— Немножко тут крыло помяли, фара новая ровно не встала, — зевая, пояснил Аршак. — Но светит как прожектор на китайской границе!

Я приуныл и отпросился погулять по городу, проветриться после поезда. Гулял долго, запомнил рынок у красивого белого собора — такая там жизнь кипела, южная, шумная, необычная. Не смог пройти мимо квашенного баклажана, фаршированного жёлтыми, красными и зелёными овощами, купил из-за красоты, по вкусу-то потом окажется не лучше уксуса.

На выходе с рынка меня плотно окружила толпа цыганок. Ни к кому больше не цеплялись, только ко мне, как-то вычислили, что соглашусь. Может баклажан их сориентировал или сомнения на лице прочли. Да и вообще, вид у меня двадцать лет назад был непутёвый. Допускаю, что и сейчас такой же, но за килограммами прожитых лет не так заметно.

— Ваша взяла, — говорю я самой цепкой и самой старой, ей бы Бабу-Ягу без грима играть, — гадай.

Цыганка в ладонь мою уставилась и затараторила как понаписанному:

— Человек ты хороший, ой, хороший, добрый, жить долго будешь, детей у тебя двое будет, радость тебе принесут, а вот жена тебя обманет...

— Стоп! — прерываю. — Это всё не научно и не интересно. Ты конкретно ответь, покупать ли мне синюю машину?

— Так ты сюда за машиной приехал? — спрашивает меня цыганка и смотрит пристально.

— Да, но деньги в банке! — соврал я на всякий случай.

Тут эта Баба-Яга руку мою бросила и отступила на шаг:

— Не покупай, не покупай эту машину. Большую беду накличешь, не покупай.

И ушла, утянув за собой весь табор, даже про деньги не спросила. Потом правда, мелкая меня догнала, выпросила пару бумажек.

По дороге к дому Аршака я, помахивая баклажаном в пакетике, составлял отказную речь. Пришёл — а там в саду большой стол накрыт, шашлык-хоровац, колбаса домашняя, гусь копченый, хрустящий суп Тутмач, пирожки с солёной лебедой и ещё всякой всячины. Кругом родственники Аршака, на барабане играют, песни поют и все как один уверяют меня, что синий SAAB не иначе как подарок судьбы. А заодно обещают на обратный путь багажник арбузами забить, да такими, что я сроду не пробовал.

Арбузы и в самом деле были очень вкусные. И к машине больших претензий нет. Отъездил без малого три года. Рейку рулевую менял, шаровые, амортизаторы, в общем, по мелочи. Правда, ездил аккуратно, как-то всё цыганка из головы не шла.

А при первой возможности взял SAAB поновее и с кондиционером. Старый продал, и так меня отпустило после продажи, что даже напился. Всё убеждал собутыльников не верить цыганам, хотя никто и не спорил.

Пришло время — женился. Родился сын, потом второй. Взяв на руки третьего сына, я, зачем-то, обратился мыслями к цыганке, хоть к тому времени почти забыл о ней:

— Ну что, ведьма ты старая, съела? Дуришь народ почем зря, стыд и срам.

И вот работаю я в строительном тресте, начальником участка. Строим дом аж в двадцать пять этажей. И с этого самого двадцать пятого этажа летит вниз шестиметровая стальная балка-двутавр. Ударяется обо что-то, пружинит, перелетает забор, которым стройка как полагается огорожена, и впечатывает в асфальт проезжавшую мимо машину вместе с водителем. Сразу насмерть.

Иду я к месту происшествия и холодею, вижу — синий SAAB. Ближе подошёл — левая фара косит.

Начальство порешило меня крайним сделать. Не поленились даже задним числом выговор нарисовать, причём за основу взяли мои же доклады, о том, где непорядок и что требуется исправить. Получай статью 216, часть 2. Восемь месяцев гадал — посадят или нет. Плохие были месяцы. Дали два года условно с запретом руководящих должностей. Как смягчающие обстоятельства были приняты отсутствие судимостей, трое детей и мочекаменная болезнь. По гражданскому иску изъяли машину и гараж. Счастье, что квартиру оставили.

Ну а сейчас жизнь налаживается потихоньку. Вначале хотел плитку класть. Заказчик же мой полстены снёс и сильно переживал, что за перепланировку накажут. А у меня опыт есть и знакомства. Я ему всё и согласовал. Он на радостях кучу денег отвалил, руками столько и за три месяца не заработаешь.

Теперь только перепланировками и занимаюсь, желающих хватает. Документы готовлю, конструкцию считаю, с использованием двутавровых балок, взятки сую кому следует. Можно сказать — своя фирма, хоть и не оформленная. Взял по кредиту внедорожник "Volvo", тянет меня, почему-то, к шведскому автопрому.

Ну а цыганку теперь уж никак не забыть. Смотрю на сыновей — двое точно на меня похожи, а вот третий как-то не совсем.

Однажды на Карельском перешейке⁠⁠

Если где и есть рынок, то в нашей деревеньке. Майдан дачного массива. Целая базарная площадь, где каждое летнее утро толчея и гуляния. Подтянулся и общепит, первыми пришли пышки, из кузова ЗИЛа без колес, за ними кофейня и шаверма, с окнами и потолком. Нынче же появился ресторан "Грузинский дворик". Расположен в чуть замаскированном под ресторан контейнере, пред собою имеет террасу с тремя столиками.
И вот решил я гульнуть, да и зашел в ресторан. Встретил меня юноша допризывного возраста, вежливый, серьёзный, предложил свекольника и хинкали.
Свекольнику я обрадовался, а вот на второе спросил что-нибудь иное, и, заметив задумчивость на лице юноши, намекнул на шашлык.
— Конечно! — воскликнул юный ресторатор, — Из куры! Желаете?
— Сильно! — кивнул я в ответ.
И тут из кухни выходит ещё более юный ресторатор и, поправив очки, говорит:
— Простите что я вмешиваюсь, мне, право, очень неловко, но шашлык мы сделать не сможем.
— Но как подобное стало возможным, Виктор Антонович? — без тени иронии спрашивает коллегу мой собеседник.
— Увы, обстоятельства оказались сильнее. Мама увезла ключи от склада.

©Cергей ОК, 2022


P.S. А у меня книжка вышла. Состоящая из историй, впервые опубликованных на этом сайте.
За редким исключением – есть пара текстиков про Синюхина, нигде не публиковавшихся.
С потрясающими иллюстрациями Андрея Коротаева.

Вот ссылки:
https://bmm.ru/books/details/200914/

Немецкий магазин:
https://www.knigi-janzen.de/view.php?gid=885438

Молодая женщина с дочерью обедают в пиццерии. Девочке лет одиннадцать, она пьёт лимонад из очень высокого стакана. Сразу через две трубочки.
― А знаешь, мама, ― сообщает вдруг ребенок, отрываясь от трубочек, ― если вы с папой разведетесь, то за школьные завтраки платить будет не надо.
Женщина давится куском пиццы, машет руками, кашляет. С трудом отдышавшись, предупреждает:
― Ты вот что… Ты папе об этом не рассказывай.

Яйца

Надежна Семёновна, семидесяти шести лет, делает бизнес на яйцах. А ведь обычно начинают так: «Надежна Семёновна, семидесяти шести лет, получает одиннадцать тысяч рублей пенсии. На квартплату уходит… и так далее». Но не хочется «обычно». Поэтому я сразу и про яйца и про бизнес. А если кого интересует, какая у Надежды Семёновны пенсия ― то да, одиннадцать тысяч.
Надежда Семёновна покупает в магазине пять-шесть десятков неимоверно грязных яиц. Тщательно моет, упаковывает в свежие коробочки и садится возле метро продавать, на принадлежащий только ей деревянный ящик из-под пива.
― Яичко домашнее, утром из-под курочки, только с электрички! ― говорит она с ласковой и немного усталой улыбкой, ― Вкусное, полезное, каждый день потом брать будете.
― Откуда, говорите, яйцо? ― спрашивает какой-нибудь особо дотошный покупатель.
― С Любани, сыночек, откуда ж ещё. Чисто у нас там, природа. Заводов нет, фабрик нет, вообще ничего нет.
― Да уж, экология! ― одобрительно кивает собеседник, протягивая деньги.
Живёт Надежда Семёновна возле метро, в пятнадцати минутах неспешной стариковской ходьбы. Любань называет потому, что шестьдесят лет назад познала там таинство плотской любви, стало быть, не забудет, и завтра опять Любань упомянет. Хотя может и не в Любани дело было, поди всё упомни, но уж больно название к тому располагающее.
В магазине яйца по семьдесят за десяток, двенадцать рублей коробочка. Продажа по сто сорок. Коробочки иногда остаются на второй круг ― некоторые покупают два-три яйца и несут их домой в прозрачных полиэтиленовых пакетах.
В хороший день, как выражается Надежда Семёновна, «выхлоп» получается рублей в триста. За месяц ― вторая пенсия. Но это только когда тепло, зимой-то вообще никак.
За место у метро раньше надо было платить парням в спортивных костюмах, затем ментам. Последние лет пять никто денег не требует.
― Я их всех пережила, ― говорит на это Надежда Семёновна.
Она не из тех пожилых женщин, что костерят почем зря всё новое. Раздражают её только маркираторы и раздражают до бешенства. Когда-то яйца вообще не маркировали. Первые годы маркировку можно было смыть. Но потом появилась всякая каплеструйная мерзость, а то и лазерная, пропади оно пропадом. Всё больше птицефабрик обзаводились такой дрянью и всё труднее было найти яйца без маркировки. И вот настал день, грустный майский день, когда не нашлось ни одного подходящего яйца. Ни в ближнем магазине, ни в дальнем. Маркировку даже из-под грязи видно, а если ещё вымыть… Надежда Семёновна знала, что такое когда-нибудь случится, но никакого плана у неё не было. Ни А, ни Б. Поэтому она купила пять коробок, вымыла, упаковала и села продавать у метро.
Первую коробку взяли не глядя, кто-то из постоянных клиентов. Потом какая-то дама захотела два яйца и стала внимательно выбирать.
― Какие же это домашние, тут вон «Роскур» написано, женщина, вы что? Обманываете, что ли? ― голос дамы становился всё громче, ― Нормально так, сидит тут, торгует.
Вокруг Надежды Семёновны собрался народ.
― Покажь все яйца, все покажь! ― потребовал упитанный мужичонка с обиженным лицом, ― Эй, бабуся, руки убери! Во, и тут маркировка, и здесь! Ты чо, бабка, творишь-то? Чо молчишь? Молчит, такая…
Не поднимая глаз, Надежда Семёновна произнесла:
― Не всё так однозначно…

© Сергей ОК, 2022г

Мёртвая и живая

И стал над рыцарем старик,
И вспрыснул мертвою водою,
И раны засияли вмиг,
И труп чудесной красотою
Процвел; тогда водой живою
Героя старец окропил,
И бодрый, полный новых сил,
Трепеща жизнью молодою,
Встает Руслан...

― Бабушка, а почему Руслана вначале мёртвой водой полили? И почему вода мёртвая, если раны лечит?
― Вырастешь и разберёшься. Чем тебе блинчик мазать: вареньем или сгущенкой?

Решил, что пора разобраться. Мёртвая вода, живая вода ― что это?
Оказалось, что сказок с мёртвой и живой водою совсем мало и все они славянские. Всеобщую же известность этот сюжет получил благодаря поэме Пушкина и пересказу Толстого о Сером волке. Распространено мнение, что назначение мертвой воды ― добить героя окончательно. Дабы не возродился он нечистью какой-нибудь, ведь покалечен и не закопан, а это прямой путь в упыри. Как правило, сказочные сюжеты повторяются или взаимопроникают в религию. Окончательное умертвление нигде более, ни в каких источниках, с дальнейшем воскрешением не связано. Не для того вампиру осиновый кол вбили, чтобы он впоследствии неприятно оживился.
Другое мнение связывает порядок воскрешения с природным циклом, дескать мартовский дождь смывает остатки снега, а майский даёт семенам расти. Такое суждение представляется слишком общим, чтобы считаться верным.

В основу дальнейших рассуждений положу следующие принципы:
1) Копни любой вымысел, любой фантастический роман и наткнёшься на переживания автора, вызванные реальными событиями. Сказки не могут быть исключением. Действительность в них скорее преувеличена, нежели изменена.
2) Простейший ответ, как известно, чаще всего ближе к истине. И речь в сказках идёт не о мистике, а о веществах, которые и надо определить.

Что нам известно про эти две жидкие субстанции?

1. Точно жидкие и, возможно, прозрачные. Иначе бы их не называли водой. Похожи на воду, но не вода.

2. Большая редкость. Отправляться за ними надо в дальние края, иногда в разные.
«Сокол полетел за живою водою, а ворон ― за мёртвую».

«Задумался дурень:
— Что же я теперь делать буду? Да я и за год, а может быть, и весь свой век не найду такой воды».

3. Добыть эти вещества можно лишь в малых количествах. Грузоподъемность сокола до 1,5 кг (больше собственного веса), но лишь на десятки метров.

«…а Баба-Яга уже тут как тут, ставит на стол два пузырька и говорит: Набери в эти пузырьки живой и мертвой воды, хотя бы по капельке...»
4. Мёртвую и живую воду внутрь не употребляют. Ими опрыскивают.
5. Мёртвая вода залечивает раны.
6. После опрыскивания живой водой пациент начинает говорить.
7. Хотя записаны сказки были намного позже, из содержания следует, что эпоха дохристианская, не позже десятого века. Под влиянием Библии в сказки приходит иной сюжет:
«Маруся прямо из церкви бросилась к своей старой бабушке. Та ей дала в одном пузырьке святой воды, а в другом живущей и сказала, как и что делать. На другой день померли у Маруси и муж и сын; а нечистый прилетел и спрашивает:
— Скажи, была у церкви?
— Была.
— А видела, что я делал?
— Мёртвого жрал!
Сказала да как плеснёт на него святой водою — он так прахом и рассыпался. После взбрызнула живущей водой мужа и сына — они тотчас ожили и с той поры не знали ни горя, ни разлуки, а жили все вместе долго и счастливо.»

Перенесёмся в десятый век, где лежит на земле Иван-царевич, а Серой Волк ему верно служит. Увидим, что слухи о смерти Ивана сильно преувеличенны. Серый Волк застал царевича раненым и без сознания. Кстати, о Сером Волке. Волк – самое распространенное тотэмное животное у славян, стало быть, кто-то из рода Волка, возможно, уволенный из волковской бригады за странные наклонности ― то лошадкой обернётся, то Еленой Прекрасной. Но друг преданный, опытный и запасливый ― имел с собой два пузырька. Побрызгал чем-то таким, в чем мухи дохнут (мёртвая вода!), а вот раны… перестали гноиться? Антисептик. И тут хочется набрать полные лёгкие воздуха и крикнуть в форточку: «Спирт!»
Но был ли спирт известен в то далекое время? И мог ли попасть на Русь? Да и ещё раз да. Уже несколько веков арабские химики добывали спирт, разумеется в сугубо медицинских целях. Вовсю работал путь из варяг в греки, а на византийском базаре купишь всё что угодно.
Ох, сейчас эрудированный читатель схватит меня за руку и закричит: спиртовой раствор привезли на Русь в четырнадцатом веке! Фрязи привезли! И называли его (внимание!): аква витае, то бишь, «вода жизни».
Я бы мог ответить красивой и глупой фразой, что от vitae до mortis один шаг, но скажу иное. Привезённую жидкость, несмотря на отчаянные жесты италийцев, русичи тут же употребили внутрь и возрадовались. Да так, что развернули, перекрестясь, массовое производство по итальянской технологии и вскоре уже грузили в Италию на экспорт. Спиртовой раствор занял прочное место в славянской культуре, а много ли мы знаем слов, сходных по звучанию с аква витае? Кроме имени «Виталик» ?
А вот «винокурня» слышали все. В те годы (как и сейчас) латынь знали лишь избранные. Чудесный напиток стали называть чаще всего куреным вином, а также корчмой, хлебным, горячим, зелёным вином и, в конце концов, водкой. Но ни разу не «виталиковой водой».

И вот уже раны Ивана продезинфицированы, теперь надо привезти его в чувство. На то есть другой пузырек. Спрыск:
― Долго ли я спал?
Нашатырь применялся ещё древними египтянами. Вовсю нюхали. Нашатырный спирт в нынешнем понимании придумали французы в 18 веке. Могли те же арабы получать соединения аммиака ранее, учитывая, что перегонкой они владели как мало кто другой? Думаю, что могли. Могли ли попасть на Русь? Могло. Было ли диковинкой? Разумеется.
Итак, спирт как мёртвая вода и нашатырный спирт как живая вполне отвечают всем семи пунктам. А для тех, кто сомневается, назову ещё одно вещество, резервное, а именно ― уксус.
Знакомый доктор сказал мне, что уксус можно использовать для дезинфекции ран, хотя спирт лучше. И для приведения в сознание тоже можно, в иной концентрации. Хотя спирт лучше, снова добавил доктор, не уточнив, какой именно.
Уксус был всегда и везде. Но в этом есть и ослабление версии, потому что пропадает критерий «редкости». И с прозрачностью не так чтобы хорошо. Впрочем, речь могла идти об уксусной эссенции, о которой арабы писали еще в восьмом веке.
Так что, возможны варианты. Спирт, уксус, нашатырный спирт. Что было у Волка под рукой в тот момент, тем и брызгал. И без всякой там мистики, друга спасал.
А блинчик мне бабушка сгущенкой намазала и свернула трубочкой. А те кто сворачивают конвертиком, или, не дай бог, треугольником ― тратят блины понапрасну.

Источники:
Руслан и Людмила (автора знаете)
Иван Царевич и Серый Волк
Летучий корабль (не мультик)
Черноволосый принц
Марья Моревна
Упырь
Знакомый доктор

©Сергей ОК,2022

Мужчина за соседним столиком, по телефону, возбужденно:
― И все без конца спрашивают! Откуда взялся этот вирус? Что делать? Когда кончится? А я им не ничего не отвечаю. Так все обижаются! Ты же врач! Ты же в красной зоне работаешь! А что мне им сказать? Мойте руки перед едой, в остальном я не уверен. Чего обижаться-то? Я вообще ещё полтора года назад венерологом был. Покажи мне твёрдый шанкр, так я тебе про него всё расскажу, и спою, и станцую!

Паспортный стол, очередь, народу много. У заветной двери немолодая нервная женщина:
― Проходите, я давно тут стою, но я перепускаю, мужа жду, мужа.
Время от времени звонит:
― Мишенька, ты где? Где? Все ещё едешь? Миша, ну давай же быстрее, пожалуйста. Я ведь уже полтора часа здесь.
И снова:
― Я перепускаю, проходите, я мужа жду.
Очередной звонок, и вдруг глаза женщины беспредельно расширяются.
― Что??? Ярославская улица? Сейчас, подожди секундочку, ― женщина выбегает из зала и мы все слышим её крик снаружи, ― Ты, бл…, что творишь, бл…! Козлина херов! Ты же доктор наук! Как можно, бл…, улицу, бл…, с проспектом перепутать, бл…! Ярославский, сука, проспект! Двадцать минут тебе на всё, иначе …здец! Полный, бл…, … здец!
Женщина возвращается на своё место у двери, дрожащей рукой пряча мобильник в карман. Мы стараемся не смотреть в её сторону. Мы ждём Мишу. Те, чья очередь на подходе переживают ― дождутся ли? Я спокоен, мне ещё долго, посматриваю на часы.
Миша появляется через двадцать три минуты. Невысокий, пожилой, в пуховом пальто до пола и с огромной маской на лице. В руках портфель и пять ярких полиэтиленовых пакетов, невесть чем набитых.
― Миша, ― почти ласково зовёт его женщина, ― сюда, сюда иди, ко мне. Паспорт не забыл? Я уже всё подготовила, заходи.
― Как же я зайду туда со всем этим? ― негромко спрашивает Михаил, кивая на пакеты.

Таймырский огурец

Длинные огурцы тоже покупаю не особо, но я их уважаю. Это у меня с детства, часть которого прошла на юге полуострова Таймыр, в городе Норильске. Проживало там аж четверть миллиона жителей, и проживало весьма сплоченно. Вроде город большой, но в обычных больших городах всё время кто-то уезжает, кто-то приезжает, дороги кругом. А вокруг Норильска не было дорог, а была тундра, ночь и холод, вот все и жались друг к другу, как пингвины в пургу.
Овощи и фрукты завозили летом, в навигацию. Большей частью в консервах. В магазинах также широко был представлен «гювеч» ― кусок льда, с торчащим из него болгарским перцем и стручковой фасолью. Долгой полярной зимой свежим овощам было взяться неоткуда, самолетами, понятно, не навозишься. Другое дело – для научных целей!
Мама моя работа в институте сельского хозяйства Крайнего Севера, в отделе растениеводства. Звучит, согласитесь, нелепо. И люди честно делали свою работу, доказывая, что никакого растениеводства в тундре не было и не будет, но их, почему-то, не разгоняли.
Так вот, мамина начальница ухитрилась выписать с материка образец длинного парникового огурца. Огурец прибыл, был с осторожностью распакован, признан исправным и немедленно порезан по числу детей сотрудников лаборатории.
Мне достался кусочек толщиной в два моих тогдашних пальчика. Я как можно тоньше отрезал прозрачный кругляш, и, положив его на язык, ждал, почти не дыша, когда огуречный леденец растает. Того кусочка огурца хватило мне дня на два. От него, зеленого, веяло весной и счастьем.

Когда мне было семь лет, я ходил в гости к Ане Горшковой. Раньше нас водили в один детский сад, иначе говоря, мы знали друг друга полжизни. В школы, однако, пошли в разные. А вот музыкалка была одна. Аня там училась хорошо, играла на фортепьяно и пела. Я учился плохо. Никак не могли решить, к какому инструменту меня прикрепить, всем было жалко инструмент.
Аня жила на втором этаже большого старинного дома по переулку Каховского. От нас недалеко, но надо было перейти улицу с машинами и пройти мимо интерната, где после землетрясения жили странные ташкентские дети. Мне, сегодняшнему, и не представить, как можно семилетнего ребенка отпускать одного. Но меня отпускали.
Аня всегда встречала меня у открытого пианино. Пела песню, чаще всего: "То березка, то рябина". Потом мы играли с шахматными фигурами, резными, диковинными. Доска не требовалась. Из больших книг строилась крепость с подземельями. Надо было освободить принцессу. Принцессой, конечно, была Аня. А я был принцем на белом шахматном коне. В разгар веселья Анина бабушка требовала нас на кухню, где угощала молоком и печеньем. А потом сообщала, что Анечке пора делать уроки.
— Да и тебе, наверное, тоже, — добавляла она с некоторым сомнением.
Аня жила с мамой и бабушкой. Маму её я видел всего пару раз.
— Моя мама самая красивая на свете! — как-то заявила Аня.
— Не, — зачем-то возразил я, — Джина Лоллобриджида самая красивая.
— Нет, мама! — воскликнула Аня обиженно, — Мама, мама, мама!
Это был сильный ход. Проговорить так же быстро имя итальянской актрисы я не мог и сдался, без особого, впрочем, сожаления.
И вот как-то я пришёл, нажал звонок и приготовился ждать. Дверь всегда открывала бабушка и ждать приходилось долго. Но в тот раз дверь распахнулась мгновенно. Я увидел маму Ани, очень взволнованную. Сразу же она стала ещё и растерянной, поскольку никого перед собой не видела. Ведь чтобы заметить меня, надо было смотреть вниз. В её глазах мне показались слёзы.
— Похожа на Джину Лоллобриджиду, — подумал я, а вслух сказал — Аня дома?
— А... Это ты... — женщина, наконец, опустила глаза и увидела меня. — Да, дома, проходи. Скоро мама придёт из булочной, угостит вас чем-нибудь.
Через минуту я уже слушал про берёзку и рябину. А из головы не шло: "А... Это ты...". Где мне было знать, что запомню эти слова на всю жизнь. Я был удивлён случившемся со мной, охватившим меня новым чувством, столь же непонятным, сколь и неизбежным.
С тех пор к Ане Горшковой я больше не приходил. Не помню уже, что было тому виной. Кол, полученный по физкультуре, — я не успел переодеться. Или наступившая зима. А может и что-то более важное...

Полковник Боря

Боря очень хотел в Израиль. А ещё Боря никого не хотел огорчать. Собственно, этого вполне хватит, чтобы можно было представить Борю ― и внешность, и характер. И ум.
Боря учился в техническом вузе на космической специальности. В синагоге намекнули – не выделяйся, а то могут не выпустить. Боря попытался, но профессор сказал, что будет весьма огорчен, если Боря не окончит с отличием. Боря вздохнул и защитился с блеском. Ещё до вручения красного диплома на Борю пришла заявка из секретного военного института, куда мечтали попасть многие однокурсники. Но только не Боря. Ведь его мама уже раздобыла вызов из Израиля от несуществующей тёти. На распределении Боря выбрал никому не нужный заводик в глуши, руководство которого заверило Борину маму, что фамильный столовый сервис, оставшийся от дедушки Хирама, нужен им гораздо больше, чем хирамов внук, молодой специалист.

Тёплым июльским утром Боря выносил мусор и был схвачен на помойке притаившимися там милиционерами, после чего на уазике доставлен в военкомат.
― А вот и лейтенант Левинсон! Какая радость! ― громко приветствовал Борю улыбчивый майор за большим столом с красным инвентарным номером.
― Левинзон, ― испуганно подсказал Боря.
― Не страшно. По-всякому сойдет! ― продолжал улыбаться майор, и добавил торжественно ― Поздравляю с присвоением звания старшего лейтенанта!
― Мне? Звание? Здесь какая-то ошибка, мне ничего такого не надо, товарищ майор, я в Израиль уезжаю, кому-нибудь другому присвойте, пожалуйста.
― Советский Союз доверяет именно тебе, Левинзон! И ты уж нас не подведи!
― В каком смысле не подведи? Почему именно я не подведи? Что я такого сделал?
― Ещё сделаешь, всё впереди. Отслужишь два года, согласно приказа.
― Какая нелепость… У нас с мамой документы в ОВИР поданы! Я уже с друзьями простился и с девушкой поссорился.
― За документы не беспокойтесь, ― сказал майор обнадеживающе, ― изымем в лучшем виде. Да ты присаживайся, старлей. Водички хлебни. Ты что же, не хочешь в армии служить?
― В какой ещё армии? Зачем? Разве что в израильской.
― Вот отслужишь два года в советской армии, повысишь всем боеспособность, а потом махнешь в израильскую.
― Отпустите?
― Если обещаешь оттуда в меня не стрелять.
― Вас бы это огорчило? ― уныло спросил Боря.
― Очень сильно, ― лицо майора на мгновение сделалось серьёзным.
― Товарищ майор, ― с робкой надеждой заговорил Боря, а можно как-то решить по-другому, можно без этого всего, без боеспособности, без двух лет?
― Можно, ― ответил майор с серьёзным видом, затем написал что-то на бумажке, перевернул и положил перед Борей.
― Что это? ― спросил Боря, мысли его путались.
― А это, ― вновь радостно сообщил майор, ― адрес тюрьмы. Вот прямо туда и отправляйся. При входе скажешь: измена родине и дезертир.
― И когда мне в армию?― печально промямлил Боря.
― Сегодня. По врачам не бегай, не поможет. На тебя разнарядка, с самого верха. А сейчас мы тебе вручим удостоверение офицера, денежное довольствие и предписание. Билет в кассе, номер брони я на бумажке написал, что перед тобой.
― Вместо тюрьмы?
― Так точно, Левинзон, вместо тюрьмы.

Придя домой, Боря долго пытался успокоить маму, потом мама пыталась успокоить Борю. Вечером они поехали на вокзал. Билет был в купейный вагон, как и положено офицеру.

***

Поезд примчал старшего лейтенанта Левинзона в Харьков, где он начал служить в том самом военном институте, которого бежал на распределении. Несмотря на упомянутую майором разнарядку, встретили Борю не ласково.
― Опять пиджака прислали, ни черта не умеет, нулище в квадрате, ― голос у инженер-подполковника Стебакова был резким, а лицо недовольное. ― Фамилия, говоришь, Левинсон?
― Левинзон.
― Без разницы. По-всякому сойдет. Вначале форменные брюки гладить научись, а потом командира поправляй. Слушай сюда, лейтенант. Займешься составлением отчёта.
― А в чём отчитываться? Я же ещё не успел ничего, ― удивился Боря.
― Вот только это меня и радует. Значит так, берешь этот увесистый отчёт с грифом секретно и переписываешь от руки, меняя даты. Чтобы всё шло этим годом. Потом отдашь машинистке.
― А зачем от руки?
― Чтоб оригинал имел место быть. Неужто не понятно. Срок ― неделя. Исполнять.
Вначале Боря решил отчёт прочитать. Содержание ему в целом понравилось, было много интересных таблиц. Переписывание же утомляло чрезвычайно.
На третьи сутки службы весь отдел вызвали в главный лабораторный корпус. Шли слухи о важной инспекции.
― Закернить, всё закернить, быстрее, обезьяны! ― орал на кого-то Стебакин. Увидев Борю с коллегам, чуть снизил тон, ― А, лейтенанты, слушай приказ, всем стоять вдоль установки и ждать хрен знает чего. Богатырев и Середа с этой стороны, Закалата и Левинсон с той. Мордоплюйки держать воодушевленными. Если генерал кого спросит, делать шаг вперед и краснеть.
Расставив всех по местам, подполковник убежал куда-то вниз. Через полчаса вернулся, пропустив вперед себя генерала с пузом и лампасами. За ними шли ещё несколько человек, но Стебакин обращался только к генералу, воодушевленно что-то рассказывая. Взгляд у генерала было строгим. По его кивку включили установку.
Всё заверещало и завибрировало. Звуки Боре сразу не понравились. Вскоре вибрация стала нарастать, появился какой-то неприятный писк.
По нервным лицам офицеров, включая беспрерывно говорящего Стебакина, Боря понял, что так быть не должно. Он переместился поближе к распределительному блоку, внимательно рассмотрел, что куда присоединено, и, просунув руку внутрь, с силой сжал красный шланг. Вибрация, вроде, перестала расти. Это было очень вовремя, несколько болтиков развинчивались прямо на глазах. "Обезьяны не закернили," — подумал Борис. Он заметил на себе испуганный взгляд подполковника. Кто-то хотел взять инструмент, чтоб прийти Боре на помощь, но Стебакин чуть заметно мотнул головой — нельзя. Удерживать шланг было всё труднее. Скорей бы все свалили отсюда, мечтал Боря, жалея, что не выучил ни одной молитвы.
Наконец, генерал со свитой перешёл в следующий зал, установку выключили. Боре помогли разжать пальцы, отвели к холодной воде. Через четверть часа в зал вбежал взмыленный подполковник Стебакин. Первым делом заглянул в распределительный блок и обругал толпящихся вокруг специалистов, потом направился к Боре.
— Как тебя звать, герой?
— Левинзон.
— Знаю, что Левинзон, а имя? Зовут как?
― Боря... Борис.
― Спасибо, Борис. Выручил, не забуду. Ох ты… руку жать не буду. В медпункте был? А кто подсказал на что нажимать?
― Никто. Тут же несложная схема, в целом.
― Ещё и сам допетрил? Ишь… ― Стебакин смотрел на Борю с интересом, ― Тем более молодчина, старлей.
― Товарищ подполковник, ― обратился Боря, ― я с отчётом в неделю не уложусь, рука чего-то болит.
― Да и хрен с ним, с отчётом. Отдашь Богатыреву, он займется, когда свои два допишет.
― Только там ошибок много. Из-за предыдущих переписываний образовались, наверно. Теперь многое не бьётся.
― Сильно не бьётся? ― озабоченно спросил Стебакин, сразу поверив Боре.
― Километров двести не дотянет.
― Вот ведь… ― подполковник протяжно выругался, потом сказал, ― сходи в медпункт и отдыхай, А в понедельник ко мне, отчёт разбирать.

Разработчики установки и включенный в их состав Боря получили премию за успешное прохождение государственных приемо-сдаточных испытаний. А Стебакин как руководитель проекта ― орден, звание полковника и новое назначение — возглавить военное представительство. Борю он забрал с собой.
Теперь были сплошные поездки, изучение проектов и заданий, испытания и приёмка оборудования. Боря во всё вникал, его мнение ценилось. Да так сильно, что иной раз старшие офицеры начинали пьянствовать в первый же день командировки, доверив старшему лейтенанту Левинзону одному во всём разобраться. Через полтора года Боре, несмотря на его боязливые протесты, присвоили звание капитана. Выходило, что теперь придётся служить ещё четыре года. Боря пытался подбодрить сам себя, ведь работа интересная, начальство ценит, платят много. Деньги решительно не на что тратить. Боря отослал было денег матери, но та прислала их обратно, указав, что ей нужны не деньги, а внуки. Всё вроде было хорошо, но засыпая, Боря всякий раз видел себя собирающим в кибуце кошерную морковку.

***

Они стояли перед огромным стальным кубом с торчащими здесь и там трубками. Куб был плохо покрашен в зелёный защитный цвет.
― Ведь ещё мой папа хотел в Израиль, пока жив был. ― взволновано говорил Боря, ― А я даже если завтра на гражданку уйду, выпустят не сразу, пока секретность кончится, пока документы… Годы пройдут, зубы выпадут…
Стебакин жестом указал замолчать. К ним, тяжело дыша, подошёл крупный мужчина в костюме.
― Ну что у тебя здесь, Пересмыкин? Рассказывай.
― Здесь, стало быть, защитный корпус, модель эм ка эф восемьсот дробь… фух, пять у ха эл один, вес двенадцать тонн, выдерживает волну до километра от эпицентра.
― А внутри?
― Внутри система, стало быть, коммутации, ша эм ка эр четыреста восемь дробь одиннадцать, с ручным приводом, ― для убедительности Пересмыкин сплёл из пальцев сложную фигуру.
― И что ты нам сейчас показываешь? ― спросил Стебакин.
― Шаровые краны высокого давления, двухпозиционные, четыре штуки, ― подсказал Боря по памяти.
― Ну… За шары я теперь спокоен. Хотя… Как думаешь, Борис Абрамыч, выдержит ли эта дура ядерный удар?
― Не выдержит, Юрий Михайлович, ― в тон начальнику ответил Боря.
― Так это не мы разрабатывали, ― заволновался Пересмыкин, ― мы только изготавливаем, по чертежам, всё в точности, согласно указаниям…
― Ладно, Пересмыкин, где у тебя тут стол накрыт? Показывай… И чертежи тащи, будем сверять.
После трёх первых тостов Боря снова стал проситься в отставку.
― Мне бы на гражданку, чтобы званий этих больше не присваивали. А работать я у вас буду, по-прежнему. Только бы ещё форму допуска другую, попроще, а то сейчас пять лет без выезда.
― Десять, Левинзон.
― Как десять?
― Так. Зеленую дуру с шарами видел? Всё, считай десять. Ну чем ты недоволен? Кто ещё из твоих сверстников имеет в месяц без малого четыре сотни, живя на всём готовом? Правильно, никто! А кого из них на работе уважают? Никого не уважают! А ты всё Израиль… Дался тебе этот Израиль. Тебя там ждет кто?
― Тётя, ― соврал Боря.
― Тётя подождёт! ― гаркнул Стебакин, стукнув по столу кулаком, ― Ты, Левинзон, лучше женись на русской бабе. На хорошей русской бабе. Она тебя вмиг научит родину любить.
― Меня уже учили, в стройбате.
― В стройбате это не совсем тоже самое, ― со знанием дела заметил Стебакин.

***
― Возьми меня замуж, Лёвочка, – жарко прошептала Марина.
― Я, скорее, Боренька, — поправил Левинзон, с трудом набрав воздух.
― Лёвочка, Левинзонушка, сладкий ты мой, кудрявчик с плешкой, ― промурлыкала Марина.
Она слезла с Бори и легла рядом на спину, отчего её груди, секунду назад нависавшие над Борей сладкими кучевыми облаками, расплылись и стали походить на барханы Иудейской пустыни, в которой Боря никогда не был.
― Какой плавный переходный процесс, ― думал Боря, любуясь, ― колебания едва заметны и хорошо центрированы. Оптимальное соотношение веса и упругости.

***

И года не прошло после свадьбы, а Марина всерьёз заговорила про отъезд.
― Торчу на съёмной квартире как дура, мужа месяцами не вижу, культуру вокруг хрен найдешь. Достало тут всё. Достало! Зря что ли я за еврея вышла? Делай же что-нибудь, уезжать надо, в Канаду!
― Почему в Канаду, а не в Израиль? ― удивился Боря.
― Потому что в Канаде евреев меньше!

***

― Ну что, Левинзон, вот ты и майор. Поздравляю со звездой! Чего рожа кислая? Всё в Израиль охота?
― Охота, товарищ полковник. Я же вам объяснял…
― Да не начинай, хватит тут сионизм разводить. Отпуск на защиту диссертации будешь оформлять?
― Зачем? У меня уже всё готово.
― Ну и прекрасно. Защитишься – сразу полегчает, а то ноешь как Ной без ковчега.
― Не хочу вас огорчать, Юрий Михайлович, но иной раз так и тянет напиться и нахамить какому-нибудь генералу. Может уволят тогда, наконец.
― Когда это советского офицера за пьянство увольняли? Пожурят слегка… Да и пьёшь ты как воробей из лужи. А что до генерала… Вот мне, к примеру, генеральские погоны не светят, так что ещё лет пять и на пенсию. И сразу тебя отпущу на гражданку. Пойдешь в Академию преподом. Там секретность быстро снимут, преподы же вообще не в курсах, что где творится.
― Обещаете, товарищ полковник?

***

Через пять лет Стебакин стал генералом и получил должность в генштабе. Однако, обещание своё не забыл, вызвал Борю в Академию, тот первым делом написал заявление об отставке, хотя и был уже подполковником.
Но всё обернулось иначе. Тёплым июльским утром за Борей приехала чёрная волга и отвезла его на срочное совещание, где был Стебакин и другие генералы.
― Понимаешь, Борис Абрамыч, у нас ЧП. Изделие номер… не важно какой… не полетело. Такая вот беда. Если диверсия ― разберутся. А вот если техника виновата, то без тебя никак. Ты уж, не подведи. Займись проблемой. Полномочий тебе любых, в помощь бери кого хочешь, звание полковника ― ниже нельзя, по гостайне ― наивысший доступ.
Услышав последнее, Боря поморщился.
― Скажу прямо, согласие твоё чистая формальность, ― продолжил Стебакин, ― но ты уж не огорчай меня и горячо любимую советскую родину, которой сейчас очень тяжело ― соглашайся.

Через полгода Боря докладывал на коллегии министерства обороны:
— ...специалисты работают в изолированных группах и знают лишь про один элемент Изделия. К примеру, седьмая группа работает над приводом, который должен один раз в жизни переместить тридцать тонн на полметра. Квалификация сотрудников высокая, предназначение привода им вполне понятно, но связь между группами затруднена двойным шифрованием и дополнительными проверками. Считаю необходимым группы укрупнить, шифрование убрать, исследовать взаимовлияние элементов в предельных режимах.
— А как же гостайна, товарищ Левинсон?
— Левинзон, впрочем, это не важно, да, я понимаю. Вот израильский журнал семилетней давности, где описывается конструкция, сходная с приводом седьмой группы. И это не уникально. Девяносто процентов инженерных решений по Изделию очевидны каждому специалисту в данной области. Десять процентов, согласен, надо держать в секрете, но за них как раз отвечает другое управление, не наше.
По итогам доклада коллегия решила Борю арестовать. Три дня его допрашивали, потом выпустили под подписку о невыезде. От работы отстранили. Потянулись недели, потом месяцы. С ним явно не знали, что делать.
Боря сидел дома и от непривычного безделья подолгу смотрел телевизор. Там было много интересного, а самым захватывающим оказался съезд народных депутатов. Может и не посадят, думал Боря, слушая выступление академика Сахарова, которого сильно уважал. А хорошо бы так: уволить из армии и выслать из страны. Эх…
Пару раз ему звонил Стебакин, из госпиталя. Он лёг туда после коллегии, чтобы переждать сложный момент, но потом и в самом деле заболел. Голос у него был непривычно слабый, постаревший.
— Ты видел? Что делают, мерзавцы... Какую страну теряем... Вот выкарабкаюсь, и мы им всем покажем!
— Конечно, товарищ генерал-майор, — говорил Боря, не желая огорчать начальника, ― всем покажем.
Выкарабкаться Стебакин не смог. На поминках по нему замминистра посадил Борю рядом с собой и между поминальными речами сообщил, что Боря назначен на генеральскую должность с приказом довести Изделие до ума.
— А можно меня не назначать на эту должность? Можно как-то всё по-другому решить, без меня? А Левинзона никуда не назначать, вот просто вообще никуда...
— Как же не назначать? Нельзя не назначать, — сказал замминистра и, раздвинув тарелки, написал что-то на листочке.
― Адрес тюрьмы пишете? — грустно спросил Боря.
― Что? Какой тюрьмы? Рифма хорошая в голову пришла, записал, чтоб не забыть. "Снаряд-всех подряд"— неплохо, да? А ты не дрейфь, справишься. Опять же, квартиру в Москве получишь.
― У меня есть квартира в Москве, после мамы осталась.
― Ну и что? У меня вот четыре квартиры, и ничего, справляюсь.

***
Через год Изделие полетело. Не так далеко, как планировалось, но тут уж Боря был не виноват – финансирование урезали почти до нуля.
На испытаниях замминистра похвалил Борю и обещал правительственную награду. А потом добавил вполголоса:
― А вот генерала тебе не дадут, не жди. Извини, Абрамыч.
― Почему же?
― Потому, что ты еврей.
― Ой-вей! ― простонал Боря, ― Мне же теперь хоть домой не возвращайся. Жена весь год готовилась генеральшей стать. Только этим и спасался.
― Выпьешь? ― сочувственно предложил замминистра.
― Выпью, – кивнул Боря.
Замминистра уехал, а Боря ушёл в запой. Да, да, полковник, д.т.н., Б. А. Левинзон ушёл в долгий и жестокий запой. По выходу из которого не обнаружил вокруг себя никакого советского союза. И тогда Боря, никого не спрашивая, уехал в Израиль. Один. Потому что жена и сыновья уже укатили в Канаду.
В Израиле Боря начал было наводить справки относительно морковки. Но ему предложили в кибуц не ехать, а строить некий, очень нужный Израилю купол.
― Так я же не архитектор, ― удивился Боря.
― Не страшно, ― ответили ему, ― по-всякому сойдёт!

© Сергей ОК,2021

Имя Синюхина

Именем-отчеством Синюхин никогда не представлялся, только фамилией. Но имя у него, конечно же, имелось. Звали его ― Мыкола. Мыкола Николаевич Синюхин. Тому наименованию полагалась своя история. Был у Синюхина-старшего закадычный армейский товарищ Николай Бондаренко. На эпохальной пьянке по случаю дембеля, поклялись они друг другу в нерушимой и вечной дружбе. А Бондаренко ещё и предложил в честь этой дружбы сыновей назвать. Синюхин-старший сразу согласился, а потом спросил: «А не помешает ли, что оба они ― Николаи?».
― Это ты ― Николай, ― успокоил его Бондаренко. ― А я ― Мыкола.
Вот так и появился в российском нечерноземье Мыкола Синюхин, а в вишнёвых садах полтавщины ― Николай Бондаренко.
Да вот только в новые времена Николая переименовали в Мыколу, а Синюхин как был Мыколой, так и остался.
Школьные друзья звали его Микой, сводный брат ― Микроном. Девушки либо Синюхиным, либо вообще никак, а только ахали. Синюхина это устраивало.

Вести с полей
(основано на событиях)

«Приезжай, Синюхин, ко мне в деревню. Здесь у сеновала крыша дырявая. Можно потрахаться, а потом лежать, на звёзды смотреть. Тебе понравится. Вера».
Смска застала Синюхина в центре большого, задушенного летним солнцем города. Он как раз думал, в какую сторону идти и что там делать. Прочитав, ответил: «Е́ду», и пошёл на вокзал. «Станция Молоча́евка, деревня Нижние Чуме́йки. Там найдешь. Очень жду» ― сообщала Вера вдогонку.
После покупки билета ещё остались деньги. Везти в деревню цветы Синюхину не показалось разумным. Тоже и с водкой, всяко какая-нибудь баба Катя уже нагнала там бидон первача. Синюхин купил шоколадный ликёр, а на оставшееся взял многообещающую сосиску в тесте.
― Интересно, ― размышлял Синюхин, ― что Вера делает в деревне? Вроде, в педагогическом учится. Практика, наверное, или типа того.
За три часа пути Синюхин, крепко сжав бутылку, успел выспаться впрок. В Молочаевке было малолюдно, летали мухи. В Нижние Чумейки, как выяснилось, идти семь вёрст, если не заплутаешь. А коли повезёт, то можно на буханку подсесть, которая продукты возит. Спросив ещё пару раз, Синюхин вышел на нужную дорогу и бодро зашагал по ямам. Через полчаса его действительно нагнала «буханка», то бишь, всепроходимый фургончик ульяновского завода. Водитель, худой прыщавый парень с наколками на пальцах сам предложил подвезти:
― Чего, куда? В пионерлагерь?
― Да, ― подумав, согласился Синюхин.
― Правильно. Без мужика никак. А то деревня ― три с половиной бабки, и в лагере сплошь девки... гладкие. Я подкатил к одной, давай, говорю, чо кобенишься, ты же баба, ты ж без этого не можешь…
― И что? ― поморщился Синюхин.
― Смогла, ― вздохнул водитель. ― Там недалеко, на речке, тростниковые заводи. Щука клюёт ― милое дело. В воскресенье поеду рыбачить. Могу и тебя прихватить, выпьем.
― Было бы неплохо, ― согласился Синюхин.

Прокатившись по деревне, буханка неспешно заехала во двор лагеря. Вокруг всё блестело свежей краской, дети бегали туда-сюда. Первой к машине подошла Вера. Распущенные каштановые волосы, зелёные глаза, лёгкое платье, что очень ей шло ― Синюхин восхитился.
― Какая же ты красивая! ― сказал он.
― Какая? ― улыбнулась Вера.
― Самая, ― пояснил Синюхин, и наклонился поцеловать.
― На́ людях не будем, у нас строго. Надо же, приехал. Я как-то и не верила. Здравствуй, Синюхин. Ой, это мне? Ликёр? Шоколадочный? Да это ж мой любимый, наверное. А вот наш лагерь, летний, для детей из неблагополучных семей. Как тебе?
― Ну… чистенький.
― Так только что отремонтировали, ещё запахи не выветрились. А где твои вещи? Ты без вещей? Что, на чуть-чуть совсем, да?
― Спешить некуда, ― пожал плечами Синюхин. ― Могу и надолго. Работа тут есть какая-нибудь? Отпилить чего или закопать?
― Работы полно, куча всякой работы, но денег не дадут, не предусмотрено.
― Кормить хоть будут?
― Ой, это конечно! Еды у нас вагон и тележка. Каши на любой вкус. Вон, Филька ещё привез. А печенье опять тоже самое, что ж такое. Извини, надо продукты принять.
― Не вопрос,― Синюхин помог водителю отнести привезённые ящики в кладовую. Вера всё пересчитала и подписала бумаги. Филимон уехал.
― А начальство-то разрешит? ― спросил Синюхин.
― Начальство? Начальство… Сейчас спросим, ― голос Веры стал заискивающим, ― Верочка Сергеевна, позволите у нас молодого человека разместить, он нам в хозяйстве очень пригодится! ― сказав это, Вера смешно нахмурила брови и продолжила низким, грубоватым голосом, ― Ну… Ежели на девок не будет засматриваться, то пусть остаётся. На других девок, в смысле. Чтоб ни-ни! Обещаешь?
― Обещаю, ни-ни,― кивнул Синюхин.
― Ой как хорошо! Давай тебя сразу и покормим, проголодался же с дороги, пойдем.

Они зашли в столовую, где их встретила невысокая, плотно сбитая девушка с решительным взглядом.
― Галка, у нас гость, покормишь гостя? Он нам помогать будет.
― Синюхин,― представился Синюхин.
― Ломакина.
― Видишь, ― с гордостью добавила Вера, ― приехал, а ты сомневалась. Ну ладно, корми, а я в отряд зайду, тихо там как-то, подозрительно.
― Желаете грудки вальдшнепов со сморчками или удовлетворитесь утиным пармантье с ноткой томлёного лука? ― осведомилась Галка.
― Ржаные гренки и пиво, ― сказал Синюхин, усаживаясь.
― Ближайший аналог ― гречневая каша с тушенкой. Будешь?
― Да.
― Держи тарелку, хлеб-соль на столе, чайник рядом, вот котел, отскребай и накладывай. Желательно всё, а то мне его ещё мыть.
― Я помою, ― отозвался Синюхин.
― Правда? Фигасе. Ладно, я пойду тогда пока. Welcome, как говорится.
Каша была вкусная, но доесть было невозможно, выбрасывать же рука не поднималась. Синюхин вышел во двор спросить, не хочет ли кто-нибудь добавки. Вера, в окружении стайки девочек, рисовала что-то на большой доске. Синюхин направился к ней, с другой стороны к Вере приближался мальчик лет десяти, неся в руках что-то ржавое.
― Вера Сергеевна, смотрите что я нашёл, на космолёт похоже, только грязный!
― Мишка, вечно ты всякую дрянь таскаешь, брось немедленно, ― откликнулась Вера не оборачиваясь.
― Стой! ― закричал Синюхин, ― Стой! Не бросай! Стой как стоишь!
― Ой, мамочки! ― в ужасе вскрикнула Вера.
― Миша, ― Синюхин старался говорить спокойно, ― Не шевелись, замри. Это игра такая. Замри и стой. Вера, бегите все, быстро бегите, до ближайшего дома и укройтесь за ним. Вызови сапёров. Миша, я сейчас к тебе подойду и возьму у тебя эту штуку.
До мальчика было шагов пятнадцать, но Синюхин не ускорялся, чтоб не напугать ещё больше, руки у Миши заметно дрожали. К тому же он кашлял, убегающие в спешке дети подняли пыль.
― Так, я взял, держу, а ты медленно отпусти, всё, отпускай, вот, хорошо, молодец. Сделай большой шаг назад. А теперь беги за всеми, догоняй. Беги, беги, скорей!
Убедившись, что во дворе никого не осталось, Синюхин медленно подошёл к песочнице, как можно аккуратней опустил мишкин космолёт на песок и плавно разжал пальцы. Затем не бегом, но быстро, вышел со двора.
За первым деревенским домом Синюхина поджидали четыре перепуганные девушки и десятка два взбудораженных, запыхавшихся детей.
― А как сапёрам звонить, мы не знаем! ― бросилась к нему Вера.
― Ментам позвони, они разберутся, ― сказал Синюхин. ― Никого не забыли, все здесь?
― Все, все здесь, пересчитали дважды! ― ответили ему.
― Алё! Это из лагеря «Чунга-Чанга», который в Нижних Чумейках. У нас бомба! Что значит какая? Страшная!
― Немецкая, реактивная, от пятидесятимиллиметрового миномета. Корпус цел, ― подсказал Синюхин.
― Слышали? Ну вот! Хорошо, ждём, ― Вера опустила мобильник, ― сказали оцепить территорию и ждать.
― Круто, ― заметил Синюхин.
― А что у бомбы корпус целый ― это хорошо? ― спросила Вера.
― Нет, это плохо.
Их окружили дети:
― А если бомба взорвётся, мы умрём? Все?
― Все, ― сообщил Синюхин. Дети весело загалдели.
― Так, тихо! ― вмешалась Вера, ― Ничего у нас не взорвётся! А кто не будет слушаться, поедет домой и не узнает, чем закончилось. Понятно?
― Это они пока весёлые, ― пояснила Синюхину Галка, ― а через час устанут, проголодаются и плакать начнут.
― А как мы их ужином накормим? ― озаботилась Вера.
― Мешки надо раздобыть, ― сказал Синюхин, ― я с другой стороны в окно влезу и наберу чего-нибудь, там, хлеб, консервы, конфеты.
― Так вместе можем, ― вызвалась Галка.
― Нет, только я, ― отрезал Синюхин.
У Веры зазвонил телефон.
― Сапёры лишь утром приедут, ― сообщила она, поговорив, ― быстрее им не успеть. Где ночевать будем? Здесь жилых домов всего несколько, да и тесно там. А в заброшенных жутковато, там всё гнилое.
― Ты про сеновал упоминала, ― напомнил Синюхин, ― В какой стороне? Далеко от лагеря?
― Так, дети, сегодня ночуем на сеновале, приключения продолжаются. Сейчас идём по домам за мешками! Просим вежливо, но жалостливо! ― громко распорядилась Вера.
Пока искали мешки, Синихюн познакомился с двумя другими симпатичными девушками.
― Меня Леной зовут, ― сообщила рыжеволосая, с веснушками и серьгой в носу. Высокую, тёмноволосую девушку в больших очках представила Галка:
― А это Борц, наш фельдшер. Недавно замуж вышла.
Борц фыркнула.

Синюхину понадобилось пять подходов, чтобы в клетчатом бауле перетащить продукты, ложки-кружки, одеяла и прочее. Потом он растопил одолженный у бабы Нюры самовар, это оказалось самым сложным, проверил сарай с сеном на крепость. Взяв у той же бабы Нюры инструмент, сколотил новую лестницу. Вырыл два туалета, огородив съехавшим с крыши шифером. Тем временем, Вера с подругами накормили детей ужином, умыли колодезной водой, и, распределив по сеновалу, уговаривали спать. Дети отчаянно сопротивлялись. Синюхин, забравшись на сеновал последним, стал уже сомневаться, что дети вообще умеют спать, как вдруг за пару минут всё стихло. Вера нашла Синюхина в темноте и прильнула к нему.
― Спят?
― Спят.
― Крепко?
― Не настолько, ― хихикнула девушка.
Синюхин откопал в сене ликёр, открыл и вложил ей в руки.
― Ух ты, а сам будешь?
― Нет, для меня слишком сладкий, ― отказался Синюхин, поведя перетруженными плечами.
― Устал? Давай я тебе шею помну.
― Кто же так массирует? ― раздался где-то рядом полушёпот Галки, ― Вот сейчас покажу как надо. Ликёр, кстати, я тоже хочу.
― И я хочу ,― прошептала, видимо, Лена, появившись где-то возле синюхинского бедра.
― Чего хочешь-то, массаж или ликёр? ― уточнила у неё Галка.
― Всё хочу.
― Для успокоительного массажа нужно макушку чесать, ― сообщил голос откуда-то сверху и Синюхин почувствовал на себе ещё одни руки.
― Борц, а ты куда?
― Я медик, без меня вам нельзя.
Синюхину нравился обволакивающий его женский шёпот. Но поддерживать разговор сил уже не было, сон и усталость сморили его окончательно, он даже не различал кто целует его со словами: «Это на́ ночь, это не считается...»

Проснулся Синюхин от взрыва, далекого и глухого. Высунулся наружу: возле сеновала играли дети.
― Доброе утро! ― крикнула ему Вера.
― Сапёры прибыли?
― Да. Работают. Сказали, будут взрывы ― бояться не надо. Манную кашу будешь?
― Нет! ― испугался Синюхин.
― Тогда чаю попей с конфетами. Ступай к бабе Нюре, там Галка второй отряд кормит.
― А кто самовар растопил? – удивился Синюхин.
― Да никто. У бабы Нюры чайник электрический нашёлся.
― Вот как. Ясно. ― Синюхин слез с сеновала, ― Тут где-то речка есть. Может туда двинем, пока сапёры работают?
― Не, мы туда не ходим. Там глубоко. Мы только на ручей. А ты сходи, конечно. Всё равно делать нечего, только ждать. Вон там тропинка вдоль огорода, по ней вниз, километра два.

Речные берега были заболочены, Синюхин долго искал спуск к воде. Найдя, с удовольствием искупался, прополоскал одежду, высушил на солнце. К полудню вернулся в лагерь.

Во дворе стояли две машины разминирования, ходить можно было только по дорожке, обнесенной яркой лентой. Вера снова встретила его первой:
― Лагерь эвакуируют. Сапёры ещё четыре мины нашли, говорят, им тут работы на неделю, не меньше. А нас отправляют в «Звёздочку» и в «Огонёк», на уплотнение. Скоро автобус приедет. С собой сказали постельное белье взять и личные вещи. Продукты не надо, их уже списали. Ой, а вот и автобус. Поможешь грузиться?
Простыни и одеяла Синюхин придумал увязывать в плотные тюки, но автобус был маленький и они с водителем замучились утрамбовывать багаж. Наконец, можно было уезжать.
Вера, Галка, Лена и Борц стояли у открытой автобусной двери. Лица у всех были унылые.
― А меня уволили, ― всхлипнула Вера, кивнув на мобильник. ― На комиссию вызывают. Господи, я была-то «и.о.», куда ж меня ещё увольнять?
― Короче, резко спала улыбка с наших лиц, ― сказала Галка, обращаясь к Синюхину.
― Наверняка какая-нибудь неблагополучная мамаша уже успела нажаловаться, ― мрачно предположила Лена.
Синюхин обнял Веру за плечи:
― Тогда зачем тебе ехать? Останемся здесь. Жить будем на сеновале, продуктов навалом, часть на самогон обменяем. У кого тут самый вкусный самогон?
― У бабы Кати, конечно, ― живо откликнулась Галка. Лена и Борц кивнули в знак согласия.
Вера потёрлась щекой о синюхинскую рубашку.
― Я так не могу. Я должна детей сдать.
― А я могу, ― вдруг заявила Галка. ― Сеновал, самогон, всё как учили. В университете.
― И я могу, ― сообщила Лена.
― И я, ― начала было Борц, но была одёрнута Галкой:
― Ты-то куда, ты же замужем, забыла?
― Упс, всё, я не могу, ― спохватилась Борц.
― Получаемся только мы с Ленкой. Ты как, Синюхин, двоих потянешь?
― Потянет, ― обречённо вздохнула Вера.
Помечтав пару секунд, Синюхин сказал:
― Я начальству обещал, что ни-ни. Дети, кстати, уже запарились в автобусе, а нам их ещё сдавать. Поехали.

И махнул рукой.

©Сергей ОК, 2021

В России зимой (из письма Джоан C.)

Русские любят зиму. И гордятся, что русская зима очень холодная.

У входа в дом русские ставят короткую метлу, называемую «venik». Этой метлой они сбивают снег с обуви. Потом заходят, сразу снимают зимнюю обувь и надевают «tapochki». Это специальная обувь (home slippers), в которой больше никуда не ходят. Если приходят гости, то им тоже дают «tapochki».

Если прийти в гости и принести свои «tapochki», то русские удивляются и спрашивают: «Unahuya?».

Этому соответствуют следующие русские поговорки:
«В Тулу со своим самоваром». Имеется в виду, что в город Тула можно ехать без самовара, поскольку самоваров там очень много. Самовар – разукрашенный прибор для кипячения воды с помощью тлеющих шишек, основа русской чайной церемонии.

«Nakhrena козе bayan». Имеется в виду, что козе не нужен баян (кнопочный аккордеон).

Если температура в доме меньше 73 градусов, то русские считают ― в доме холодно. В их квартирах обычно очень тепло. Поэтому русские никогда не переодеваются к ужину. Ходят по дому в нижнем белье или голыми. Русские любят ходить по дому голыми, надев «tapochki».

Если русские выходят из дома и видят, что метлы нет, то они с большим разочарованием произносят: «Venik spizdili». После чего смотрят на двери соседних квартир.

Пучок подсушенных веток с листьями, которым русские бьют друг друга в бане тоже называется «venik». И пишется одинаково, но русские их не путают.

Русские настороженно относятся ко всему, что стоит дёшево, но при этом с удовольствием едят и пьют всё, что бесплатно. Это называется: «Halyava».

Чем-то вроде полицейской ленты русские заранее огораживают места, где сосулька должна убить человека.

Русские говорят: «Naglost' ― второе счастье». Имеется в виду, что человек решительный и невежливый обязательно преуспеет в жизни.

Русские очень широко паркуют машины, чтобы «сохранить возможность выпасть из кабины пьяным на снег».

На улицах часто бывают очень скользко. Русские называют это «лёд без одежды». Когда русские поскальзываются и падают, то громко кричат: «Blyat'!».

©Сергей ОК, перевод, 2021

Доктор Жир

Пару лет назад я упал с велосипеда, на спуске. Описав в воздухе, как это не банально прозвучит, дугу, грохнулся на лесную дорогу. Не асфальт и то ладно. Основной удар пришёлся в плечо. На мне был шлем, ― носите шлемы! ― и головой я, за вычетом ссадин, не пострадал. Хотя вскоре начал засылать байки на анекдотру, но это ведь не связано? Слегка полежав, я вновь оседлал велосипед и направился к даче, пугая редких грибников своим грязно-кровавым видом. Приехав, каким-то образом стянул с себя футболку, принял душ и побрызгался антисептиком. За ночь плечо неимоверно распухло, поднять руку стало невозможно. Подождав еще денёк (авось, само пройдёт), потащился в город, в больничку.
― Представляете, доктор, ― жаловался я после рентгена, ― так всё быстро произошло, даже ру́ки выставить не успел.
― Представляю. Был тут давеча велосипедист, который успел. Обе руки выставил. Два локтевых перелома. Месяц в гипсе, без рук. Хорошо хоть женат.
― Ого. Стало быть, мне повезло?
― Повезло, что вы упитанный, ― доктор осмотрел мою фигуру, ― будь вы тощим, плечо бы оторвалось с концами. А так оно вышло, погуляло, и обратно. Жир ― лучший амортизатор. Даже лучше мышц.
― Знаете, вы первый врач в моей биографии, который увидел пользу в лишнем весе.
― Для профилактики травм нужен жир на плечах и жопе. На животе особо не нужен, разве что на случай огнестрела, но это как повезёт.
― Понял вас, доктор, спасибо. Можно идти? До свидания. На плечах и жопе. Я запомню.

©CергейОК,2021

Отец года

― На прошлой неделе забирал сыновей из лагеря. А там администраторша, Ирина Гандоновна, с вечера ещё смски разослала: «Уважаемые родители! Прошу не опаздывать, после двенадцати ваши дети будут ждать на улице!». Понятно, что понты, но на улице минус шестнадцать, стрёмно как-то. Лагерь от школы тхеквондо. Клёвая школа, кстати. В этом году даже зимнюю форму пошили, чёрно-белую, с оранжевым иероглифом, чтобы детей легче было в снегу искать. Младший мой, ему восемь, чемпион. В весовой категории ноль с плюсом. А старший сопли жует, десять ему. Хорошо между собой не борются, а то бы младший старшего уделал, несмотря на вес. Была бы психотравма. А может и обошлось, старший разбросанный такой, за всё хватается и бросает с полдороги. Младший ― совсем другой, сидит, молчит, как будто его медитировать научили. А потом ― херась! ― и чемпион, ― херась! ― и отличник.
До лагеря чистой дороги ― два часа. Я вышел в девять, чтобы с запасом. Завёлся сразу. И тут сосед бежит с крокодилами. Пришлось прикуривать ему, время тратить. По городу ― плотно, все куда-то наладились в последней день каникул. На трассу выехал, крейсерскую скорость набрал ― и на тебе в жопу вымпел ― затор! Молоковоз и три долбодятла в анальном контакте. Пока пробка рассасывалась ― весь запас растаял. Е́ду уже впритык, очкую, «и мальчики замёрзшие в глазах».
На подходах к лагерю дорога по лесу, выеблины да колдоёбины, а указатели мелкие, еле видно. Не туда свернёшь ― и коня потеряешь и репутацию. А перед лагерем опять пробка, уже из родителей, кто вперёд, кто назад, маневра нет, сугробы. Яжемать на яжебабушке, лучше не встревать ― угандошат сразу. В общем, возле лагерного КПП я был в двенадцать с минутами. Гляжу ― стоят два пингвина, иероглифами подсвечивают. Ещё и в масках, но это даже лучше, теплее. Живо, кричу, в машину оба. Вещи закинул, тренеру кивнул и отъехал. «Не замерзли?» ― спрашиваю. А они уже в смартфоны уткнутые, им уже ничего больше не интересно.
Минут двадцать из лесного квеста выбирался. Выехал, наконец, на трассу, только разогнался ― звонок, администраторша:
― Эдуард! Почему вы так долго не забираете ребёнка?
― Родная, ― отвечаю, ― вы от большой ответственности берега попутали? Всех своих я уже забрал.
― Вам бы, Эдуард, арифметику подтянуть. Потому как ваш младший сейчас возле меня на КПП греется.
Я по тормозам, на трассе встал, аварийку включил, назад оборачиваюсь, кричу:
― Смартфоны убрать, маски снять! Ты кто?
― Лёша.
― Какой ещё Лёша?
― Потапов.
― Ты зачем в эту машину сел?
― Так вы сказали, оба в машину, живо.
― Опаньки… А ты, дубинушка-ухнем, как мог брата потерять? Чего моргаешь? Вот блин… Алё, Ирина Геннадиевна? Это снова Эдик. А за Лёшей Потаповым уже приехали? Нет? А, только подъехали, к вам идут? Передайте, пожалуйста, что Лёша у меня. Пусть они моего младшенького заберут. На въезде в город заправка с ёлкой, там и произведем обмен шпионов. И телефон мой дайте им на всякий случай. Спасибо огромное, Ирина Геннадиевна, с наступившим вас!
***
Эдик залпом допил оставшиеся полкружки пива.
― Если будешь публиковать, то слово в слово, без демагогии.
― Договорились, ― кивнул я.
― Но имена подкрути. Чтобы в случае чего у меня с женой диспута не возникало.
― Она не знает? Дети не рассказали?
― Нет, конечно. Я же их пристыдил и застращал.
― Хм… Со старшим понятно, а младшего за что?
― Как за что? За то, что молчал и медитировал.
― Эдик, да ты просто «отец года»!
― Погоди ещё, год, сука, только начинается…

©СергейОК, 2021

Меня обругали банковские мошенники. Нецензурно. Я заменю многоточием.

― Добрый день, звоню вам из контакт-центра Сбербанка, вы подтверждаете перевод 11000 рублей с вашей карты?
― С удовольствием подтверждаю, ― отвечаю я уверенно, поскольку на карте у меня 62 рубля.
― Тебя, падла …, …, в детстве … не учили, что врать … нехорошо?!

(C)CергейОК

Шампанское на Старый Новый год

Посвящается Ирине З.

После новогодних праздников на работе все были вялые, даже говорили с трудом. Вера подумывала в пятницу отгул взять, или хотя бы уйти пораньше, а тут оказалось ― Рамиль приехал! Из фирмы по обслуживанию оборудования. Весь день Вера с удовольствием наблюдала, как он работал ― уверенно и аккуратно. В конце дня подошёл документы подписывать.
― Завтра Старый Новый год, ― сказал Рамиль.
― Да, ― согласилась Вера, ― а ещё суббота, очень удачно.
― Как будешь праздновать?
― Ну как… Это у вас там, в Казани, разгуляево, а у нас городок тихий. Оливье нарежу и у телевизора посижу, а то что-то вымоталась я за эти праздники. Хочешь ― в гости приходи.
― Во сколько?
― Что во сколько?
― Во сколько приходить?
― Ко мне? ― Вера изумленно и растеряно уставилась на Рамиля, ― Тебе же сейчас в Казань ехать надо.
― Завтра снова сюда приеду. Бешеной собаке семь вёрст не крюк. Это поговорка такая, русская. Но если неудобно, ты скажи. Я не хочу, чтобы было неудобно.
― В пять, ― выдавила из себя Вера. ― Приходи в пять. Адрес записать?
― Я знаю где ты живешь, ― ответил Рамиль, тем самым добив Веру окончательно.

Личная жизнь у Веры не складывалась. Хотя мужики на неё посматривали, и она их не чуралась. Так что приключения были, раз в год в Геленджике уж непременно, но ничего путного не выходило. А ведь у каждой подруги по мужу, у кого и по второму. И дети у всех.
― Ничего, ― успокаивала себя Вера, ― сейчас и в сорок рожают, и в пятьдесят. Ой, в пятьдесят-то не хотелось бы.
Местные алкоголики все разобраны, надежда только на иногородних. На комбинат много кто приезжал, но чаще всего на сезон, или вообще в командировку, то есть, временно. И это снова приключение, а не жизнь. Большинство ещё и женатые, а с женатыми Вера зареклась ― больше ни-ни. Итак уж, восемь лет коту под хвост. Даром что в Москве, ну и за границу немножко поездили. В столице Вера осталась после института и возвращаться в родной Нево́лжск не планировала. Примчалась, когда мама заболела, тяжело заболела. И вскоре отошла, отмучилась. Вера и не знала сколько бы ей рыдать в пустой квартире, но стали приходить люди, с детства знакомые. Во всех скорбных заботах помогли. Поминки проходили тепло и без лишней тоски, маме бы понравилось. Даже начальство с комбината своим присутствием одарило. Прямо на поминках предложили Вере остаться, зря что ли учиться отправляли.
― Что там тебе, в этой Москве-то? А мы большие деньги на реконструкцию очистных получили. Оборудование берём по последнему слову, и финское берём, и немецкое по лицензии, казанского производства. Будешь лабораторией заведовать.
― Ух ты, очистные, как хорошо-то. Так что, не будет больше комбинат людей травить?
― Рыб. В смысле, воду будем очищать. А воздух-то нормальный, фильтры меняем регулярно, чего жаловаться-то...
― Да что вы говорите такое…
― Это ты сейчас с Москвы приехала, а поживёшь чуток, вспомнишь и обвыкнешься. Опять же, очистные будем и дальше развивать, ты этим и займёшься как раз, подумай, перспективы отличные. И зарплата сейчас не как раньше, а каждый месяц, верно говорю, земляки?
― Верно, раньше ещё хуже было, ― донеслось с разных концов поминального стола.
Решение Вера не сразу приняла, вначале с документами возилась, вещи разбирала, с подругами общалась, кто вернулся или не уезжал. Потом подумала ― действительно, что её в Москве ждёт? Съёмная квартира и давка в метро. А здесь остаться ― быть дальше от него, того самого. Чем дальше, тем лучше. Опять же, кто она в столице ― пылинка, что есть, что нет, никто не заметит. А здесь ― завлаб, со всех сторон уважение. Зарплата, правда, одинаковая, но до работы пешком, жилье своё, да ещё огород мамин, уедешь так пропадет. Про оборудование не соврали, в самом деле современное, удобное, не хуже московского. Благодаря оборудованию она и с Рамилем познакомилась, он был в бригаде наладчиков, на все вопросы отвечал кратко и точно. Со всеми бы так. Запуск лаборатории отмечали помпезно ― с шампанским, телевидением и начальством, местным и казанским.
― Хорошо бы именно вас, Рамиль, присылали на гарантийное обслуживание, ― сказала тогда Вера.
― Так шепните моему директору, а я с удовольствием, ― с улыбкой ответил Рамиль.
К начальству Вера тогда подойти постеснялась, но обслуживание поручили Рамилю, и он стал приезжать каждые три месяца. Случись чего ― можно было вызвать экстренно, но ничего не ломалось, а жаль, думала иногда Вера. Подруги, Ирка с Ямвикой, что-то учуяли и давай подначивать:
― Твой приехал!
― Так уж и мой, скажете тоже, ― отнекивался Вера. Может ей поначалу Рамиль не сильно-то и нравился, сейчас уже не вспомнить, ― он ведь женатый, небось.
― А ты спроси!
― Да не буду я спрашивать.
Подруги, однако, сами всё разузнали, доложили ― свободен!
― Тоже знаете ли… Мужику под сорок, из себя видный, руки золотые. И не женат. Странно как-то.
Ирка с Ямвикой только охали и дурой обзывали, ну а Вере-то что делать? Рамиль как-то всё о работе, легко с ним, это правда, но ведь проверит, наладит и в Казань укатит. А у Веры тем временем Геленджик, где о Рамиле можно и не думать. Всё равно ничего не дождёшься. Однако, дождала́сь. Неожиданно. И приятно.
С утра Вера побежала за продуктами. Продавщица, фамилия её была Пахомова, училась когда-то в параллельном классе. Нынче у неё центнер лишнего веса, трое детей и муж Борька.
― Шпрот сколько банок-то ― две?
― Две. А икра сильно солёная?
― Консерва же, где мне знать, чё там в ёй. Вроде, никто взад не приносил. Одну?
― Одну. И вот ещё… Шампанского бутылку.
― Во, классно-то, у нас всяко есть: и краснодарское со скидкой, и просекко, это из Италии, но без скидки.
― А настоящее, французское? Шампанское ведь только французское может быть.
― Да ты чё, бутылка-то больше пяти тыщ! Оно тебе надо? Да и нет у нас. Хотя…
― Есть?
― Блин, была бутылка, я её обратно-то отписала, раз не берёт никто. Щас найду, да где ж она… А вот, чё я говорила, пять четыреста! Обзывается ― Драппиер, чисто Франция. Одна бутылка и осталась, таких, кстати, нигде больше нет, не возят их больше-то.
― Правильно говорить: Драпье.
― И чё теперь? Пять четыреста! Другому всю зиму не просыхать на такие де́нюжки. Берёшь?!
― Да.
― Ох, у московских свои привычки! Или на комбинате вдруг премию дали?
― Ага. Как раз ― пять четыреста.
― Ежели так… Девки калякали, Рамилька-то в город зачастил… Профилактику делает, де потрогает, де подмажет.
― Заткнись, Пахомова.
― Молчу! Полный рот воды! Мандарины-то бу́дёшь брать? Жранья́ много не быва́т, я тебе новый ящик-то открою, ради такого дела…
С платьем и кружевным бельем Вера определилась ещё с вечера. А сейчас ― кухня. Вроде всё продумано и рассчитано, но время летит предательски быстро, уже почти четыре! Вдруг Вера охнула ― шампанское она мало того, что забыла в холодильник убрать, так ещё и возле батареи поставила. Что делать? Морозилка рыбой забита, разморозишь ― пропадёт. Хорошо хоть зима и мороз подходящий, и снега за ночь намело. Вера жила на первом этаже, балкона у неё не было. Набросив пуховик, она выбежала на улицу, поглядела вокруг, особо пристально ― на балкон Петра Семеновича, и быстрым движение сунула бутылку в сугроб. И бегом домой, в душ и к зеркалу, к зеркалу.
Звонок прозвенел минут на пять раньше назначенного времени. Да ничего, Вера уже была в полном боевом облачении. Пальто Рамиля показалось ей мокрым.
― Споткнулся тут. И в сугроб. ― смущенно объяснил Рамиль, ― Салям! Со Старым Новым!
― И тебя, ― улыбнулась Вера. ― Раздевайся, проходи, здесь вот ванная, я жду тебя в гостиной.
Рамиль вошёл в комнату, снова смущенно улыбнулся и перед тем, как сесть, поставил на стол бутылку французского шампанского «Драпье».
― Ой, а про шампанское-то я забыла! ― всплеснула руками Вера.
― Так вот, как раз. Французское, настоящее. Друг посоветовал именно такое, он с французами работает. Я и купил.
― В каком смысле «купил»? ― настороженно спросила Вера. Не узнать эту бутылку было невозможно.
― Ну как… В магазине. Но в хорошем, там палёнку не держат, ― сказал Рамиль, глядя на Веру честными глазами. Это был не розыгрыш. Это была ложь. У Веры похолодело внутри.
― А этикетка мокренькая чего-то.
― Так мы же с ней в сугробе лежали, ― рассмеялся Рамиль.
― Ах да, я помню, в сугробе, ― Вера попыталась взять себя в руки. ― Извини, я забыла спросить, что ты ешь, а что не ешь.
― Я всё ем, ― радостно отозвался Рамиль.
― По тебе не скажешь, ― заметила Вера, вспомнив, как летом он приезжал в обтягивающей футболке, с кубиками пресса. ― А я чуть зазеваюсь и сразу вес набирается.
― Ты очень красивая, ― сказал Рамиль.
― Вот как… Ладно, оливье с говядиной, яйца со шпротами, помидоры вот, сама закатывала, тут, как видишь, бутерброды с икрой, рыбка красная. Угощайся. И будет ещё пирог с капустой. Как бы, на горячее.
― Восторг! С чего начать?
― С чего хочешь. Начни с оливье.
― Отлично. Но сначала шампанское открою. Тебе же нравится такое?
― Нравится, ― кивнула Вера, закусив губу.
Какое-то время сидели молча. Рамиль ел, а Вера держала в руках бокал и не знала, что сказать. Потом зачем-то спросила:
― А почему ты не с семьей в праздник? ― прозвучало как-то зло. Но Рамиль не заметил.
― К родителям я на Новый год заезжал. Жены у меня нет, давно уже, развелись.
― А дети?
― Сын. Ему тринадцать. По воскресеньям общаемся.
― А зачем с женой развёлся? ― Вере не нравился тон, которым она задавала вопросы.
― Лучше спросить: зачем женился? ― не сразу ответил Рамиль, ― Она меня с армии дождалась. Мы гуляли-то перед призывом недели две. А она два года ждала. Я гордый ходил, у всех пацанов по-другому было. Потому и женился. Стали жить. Потом сын родился. А работа у меня всегда была в разъездах. С годами как-то стал понимать, что домой не хочется. Пока сын маленький был, конечно, к нему тянуло. А как подрос ― в компьютер уткнулся, отцу рад или не рад ― не понять. А жена только про деньги, других тем как будто нет. Ну да, согласен, денег всегда не хватает, но не воровать же идти. Я сколько мог зарабатывал, побольше других. И на себя не тратил. За лето на рыбалку если два разу схожу, то уже хорошо. Ремонт делал, по выходным ещё подрабатывал. А жена мне ― вот, я же тебя дождалась, а ты спиннинг купил. Я… один раз спиннинг купил, хороший и недорого. Как будто, ждать парня с армии это подвиг. Если любишь, то ждёшь. А если не любишь так и…
Рамиль замолчал, наполнил бокалы шампанским. Он был сильно взволнован.
― Нашла себе бизнесмена, сейчас с ним живет. Но меня заранее предупредила, чтобы без обид, по-честному. Я не возражал. Как живет ― не знаю, сын приходит― я не спрашиваю. Да и не спросишь, он как зайдет, сразу в компьютер и сидит там часами.
― Хочешь ещё салата? ― спросила Вера.
― Да. Вообще я оливье не очень… Моя… Ну, раньше в оливье всегда колбаса и морковка, а у тебя ничего такого нет и вкусно, очень.
― Я всё же химик, умею смешивать, ― Вера хотела улыбнуться, но получилось как-то вымучено.
― А я инженер-механик. И автоматику тоже знаю. Мне вообще-то не положено на гарантийное обслуживание ездить, это я директора упросил, чтобы тебя видеть.
― Меня? ― удивилась Вера. ― Что же ты раньше ничего не говорил? Ведь без малого два года знакомы.
― Сказали, что у тебя был кто-то.
― Кто сказал?
― Женщины.
― Хм… Странно. Но допустим. А что эти женщины сейчас говорят? Что у меня нет никого?
― Я не знаю, что сказать, ― взгляд Рамиля на мгновение стал по детски несчастным. ― Хотя нет, знаю, извини. Для меня каждый приезд в Нево́лжск, как праздник. Тебя увижу, и всё сразу иначе.
Как-то правильно и хорошо. Наверно, это неожиданно прозвучит. Точнее, наоборот. Или… Но не важно уже. Выходи за меня замуж, пожалуйста.

Веру била мелкая дрожь. Она пыталась глубоко вздохнуть, вздох получался прерывистым.
Вера смотрела на Рамиля и видела золотую фольгу стоящего между ними шампанского.
Зачем же он так, ну зачем. Лучше бы наелся и в койку потащил, да она бы только за. Утром встал и уехал, и ни о чем думать не надо, увидимся ещё ― хорошо, не увидимся и ладно. А он вон чего, на улице нашёл и к женщине пришёл, предложение делать. На всю жизнь, на всю жизнь с этой вот бутылкой. И что же мне теперь, что же, что...
― Ты… ― слова давались с трудом, ― ты не мог бы сейчас… уйти.
― Я что-то не так сделал? ― глухо спросил Рамиль.
― Нет, нет. Дело не в тебе… Как в таких случаях говорят, ты хороший, добрый, умный, замечательный. Но я прошу тебя уйти. Дело во мне, конечно, во мне, я не знаю, может в маме немножко, хотя причём тут мама, уходи, очень тебя прошу, пожалуйста. И забери с собой эту бутылку.
― Там уже нет ничего, ― сказал Рамиль, вставая.
― Тем более.

Вера вышла в прихожую, смотреть, как он одевается.
― Хочешь, я тебе в дорогу пирог заверну.
― Я не люблю капусту, ― ответил Рамиль и ушёл.

Закрыв за ним дверь, Вера вернулась в комнату, выключила свет. Стала видна улица, там снова была метель. Вера включила телевизор, ― давали новогоднюю программу, ― и, взяв мамин плед, свернулась под ним калачиком на диване.

Январь тянулся ещё долго. Февраль был побыстрее. Первого марта в небесной канцелярии как будто посмотрели календарь: ярко засветило солнце и всё стремительно стало таять. Никто не помнил такого тёплого первого дня весны. На работу Вера шла в зимних сапогах, обратно было впору надевать резиновые. У подъезда образовывалась огромная лужа, Вера пыталась её обойти по ещё нерастаявшим островкам снега, с острыми краями в чёрных крапинках. Отовсюду вылезал наружу мусор, накиданный за зиму с балконов ― окурки, презервативы, фантики, блеснула на солнце золотая фольга.
Стоп! Фольга?! Наступив в лужу, Вера нагнулась и вытащила из-под снега бутылку французского шампанского «Драпье». Этикетка тут же отвалилась, но не узнать эту бутылку было невозможно.
― Ой, ― сказала Вера.
Войдя в квартиру, она первым делом скинула промокшие насквозь сапоги, надела сухие носочки. Потом долго сидела на диване, пытаясь собраться с мыслями. Собравшись, взяла телефон и набрала номер.
― Что-то сломалось? ― спокойным голосом спросил Рамиль.
― Нет, оборудование в порядке. Я не по этому звоню. Дело в том, что… Ты не мог бы повторить вопрос?
― Так сломалось или нет?
― Ой, не про то. Знаешь, КВН когда показывают, там у них есть «разминка». Команде надо на вопрос ответить, а они, чтобы время-то потянуть, просят вопрос повторить.
― Я не смотрел.
― Если ты повторишь, что спрашивал у меня на Старый Новый год, то я отвечу: да, согласна.
Молчание было долгим, а потом очень долгим. Вера понимала, что ей лучше ничего не говорить и прошептала: «Слышишь?»
― По телефону неправильно, ― наконец отозвался Рамиль, ― Я возвращаюсь в Казань к длинным выходным, и восьмого марта приеду к тебе.
― Прекрасный подарок, ― тихо сказала Вера.
― Что? Не расслышал.
― Я буду ждать. Про капусту помню, а какой пирог твой любимый?
― Хм… Балиш с курагой.
― Вот такой и спеку.
― Ты умеешь?
― Я научусь.

©2021

В канун рождества

Пакеты с икрой и шампанским как-то быстро стали нестерпимо оттягивать руки. Синюхин такого не ожидал, думал ― донесёт. Ставить на землю ― плохо, запачкаются. И тут вдруг какой-то крупный парень схватил Синюхина за грудки и, прижав к стене, прорычал:
― Я её брат! Ты понял! Брат!
― Чей брат? ― просипел Синюхин. Его ноги болтались в воздухе.
― Что ещё за чей? Я брат Наташи, ты понял?
― А ведёшь себя как брат Зухры, ― сообщил Синюхин, успев подумать, что с Наташами всякий раз проблема.
― Какой ещё Зухры? Ты чего плетёшь, падаль? ― напавший пытался разглядеть в глазах Синюхина испуг. Но не разглядел.
А ведь он тяжелее категории на три, если не больше, подумал Синюхин. Сколько вообще в боксе категорий? Пожалуй, не нужно его спрашивать, о какой Наташе речь.
― Что ты хочешь? Чтобы я женился? ― спокойно спросил прижатый к стенке Синюхин, ― Хорошо. Вдвоём легче ипотеку выплачивать.
― А-а-а, квартиру взял? ― всё ещё рычал крупный парень, ― Большую? Где?
― Да не то чтобы взял… ЖК «Высокие дятлы». Они обанкротились, а ипотека осталась. Ещё тринадцать лет платить.
― Так в суд надо подавать, дубина!
― Был уже суд. Выиграли. А толку?
― У тебя же есть хата, однушка, ― голос стал посдержанней.
― Стало быть, из тех Наташ, которые у меня дома бывали, хм… Всё равно непонятно, ― размышлял про себя Синюхин, а вслух сказал ― Хата в залоге, я ж кредит брал, чтобы первый взнос в «Высокие дятлы» внести. Можно меня держать пониже? Пакеты тяжёлые, а бросить нельзя ― разобьётся что-нибудь. Или сам подержи.
Парень отпустил Синюхина, отошёл на полшага, посмотрел на пакеты, которые Синюхин пристраивал возле стенки, найдя место почище.
― По ходу жируешь, вон сколько икры набрал…
― Я курьер, ― сообщил Синюхин, ― у меня и терминал из кармана торчит.
― Вот дура. Что ж она в тебе нашла?― почти простонал брат неизвестно какой Наташи, ― Дрыщ с долгами. Увижу возле сестры ― закопаю, понял?
Сказав это, он двинул Синюхину кулаком под дых, так, на ход ноги, чтоб запомнил. И тут же скривился от боли, прижимая к губам ушибленную до крови руку, ― А-а-а…Что у тебя там, заморыш?
― Аппликатор Кузнецова игольчатый, ― охотно пояснил Синюхин, поднимая пакеты и набирая на воротах код для входа во двор. ― Я ещё и в ортопедической аптеке курьером работаю. Хорошая вещь, от нервов. Себе купи, а то уж очень ты взбалмошный.
― Какой, какой? ― грозно прошипел парень, но железная калитка уже захлопнулась за Синюхиным, и ответа не последовало.
Слово «взбалмошный» давно нравилось Синюхину, он всё искал случая применить.
― К Зухре больше не пойду, ― решил Синюхин, заходя в лифт.

©Сергей ОК, 2020

Сантехник на удалёнке

Тёма ― сантехник. Он сам просит, чтобы Тёмой называли, хотя лет ему немало. Тёма был всегда. И во времена научного института, и когда у нашего здания появились владельцы, и когда владельцев стало много и они принялись судиться друг с другом, ― за сантехникой следил Тёма, небольшого роста, худощавый, в смешных круглых очках на кончике носа.

Тёма очень ответственный, хотя медлительный и слегка непутёвый. Его коронный номер ― не иметь при себе нужного ключа. Тёма приходит, осматривает случившийся непорядок, сообщает, что подходящего инструмента у него с собой нет и удаляется на какое-то время. Как я со временем понял ― подумать, составить план действий. Затем возвращается, медленно и аккуратно всё чинит, а после регулярно наведывается к месту ремонта в профилактических целях.

Не чужд Тёма и подвигам. Все помнят, как импульсивная рыжая Адрианова, директорша турбюро с четвёртого этажа, утопила в унитазе обручальное кольцо. Рыдала так, что замерла работа во всём здании. Вызвали Тёму. Посмотрев на унитаз, он первым делом сообщил, что забыл нужный ключ. Но вскоре приступил к поисковым работам, опечатав женские туалеты на всех семи этажах. Женщины, впрочем, знали причину и не роптали. Мужчины заключали пари. Я ставил на то, что Тёма справится. И не прогадал. Кольцо нашлось, Адрианова перестала рыдать. К тёминому имени добавился титул ― Властелин Кольца.

Адрианова подарила Тёме семидневную путёвку в Карелию. Неделю Тёмы не было.
― Ну как там, в пансионате?
― Теперь нормально, ― сообщил Тёма, ― всё работает, нигде не капает.

По сей день остается нераскрытой такая важная тема, как «Тёма и алкоголь». В первый год знакомства я даже спросил его как-то:
― Тёма, а ты, вообще, пьёшь?
― Конечно, ― ответил он не без гордости, ― я же сантехник!
― А что же я тебя пьяным никогда не видел?
― Я вас тоже никогда пьяным не видел, ― ответил Тёма и мне вдруг стало стыдно.

Раньше, когда денег на рестораны не было и новогодние вечеринки устраивали на работе, в какой-то момент на них непременно появлялся Тёма. Ему сразу предлагали выпить, но он просил выдать ему с собой. Получал пол-литра, бутерброд, и уходил. Корпоративы гудели на всех этажах, так что за тёмины зимние каникулы можно было не беспокоиться. Не исключено, что те времена вернутся и Тёма снова не окажется в накладе.

Велись в нашем здании большие ремонты. Тёму не приглашали. Потом он годами исправлял выкрутасы строителей.
― Как можно разные диаметры в одну кучу лепить? ― жаловался Тёма, ― Ну здесь же сотка, а они чего? Да ещё кафелем зашили. Больше трёх лет не протянет.
Через три года взламывали кафель, меняли трубы. Тёму снова не позвали.

В другой раз устроили на первом этаже фитнесс-зал с бассейном. Поскольку несущие бетонные колонны никуда не делись, то две из них вошли в чашу бассейна. В самую середину. Возник новый стиль плавания ― «восьмёрка». Когда пловец огибает обе колонны попеременно и разнонаправленно. Как-то я заметил в бассейне Тёму, он рассматривал столбы.
― Лет пять ещё простоят, ― сказал Властелин Кольца, ― потом рухнут.
Абонемент на следующий год я продлевать не стал. Через пару лет на месте бассейна начали делать салон красоты. Поскольку владела салоном всё та же Адрианова, сантехнику поручили Тёме. Он задержал открытие на месяц. Но работой своей очень гордился. Видимо, чтобы как-то компенсировать задержку, Тёма ходил рекламировать салон в женские коллективы.
― Всё по уму! Гребёнка встала любо-дорого! ― рассказывал он и в нашей бухгалтерии. После чего уходил, совершенно счастливый. Про гребёнку женщины потом у всех спрашивали.

На днях Тёма зашёл к нам проверить отопление на предмет воздушных пробок. Но батареи грели отменно. Видно было, что Тёма хочет что-то рассказать. Я позвал его в кают-компанию, как раз было время перекуса, принесли горячих пышек.
Тёма съел пышку, выпил чаю и, чуть помявшись, сообщил:
― А меня на удалёнку перевели.
Все, кто слышал, поперхнулись пышками, обдав друг друга сахарной пудрой.
― Как это???
― Да вот так, ― пожал плечами Тёма, ― сказали, что я в группе риска и перевели. С понедельника.
― Теперь придётся тебе из города уезжать, ― сочувственно сказал Гриша, главный офисный остряк.
Тёма задумался.
― Домик у меня летний, в сильный мороз не протопить будет. И с октября водопровод отключен, а до колодца далеко и дорога не чищена.
Я представил, как Тёма, спотыкаясь, бредёт с вёдрами по замёрзшему полю.
― Гриша шутит. Никуда уезжать не надо. Ты просто будешь сидеть дома и… ― дальше я не знал, что сказать.
― А у тебя компьютер есть? ― спросил кто-то.
― Есть, ― ответил Тёма, ― но я его никогда не включал.
― В общем так, ― продолжил я, ― ситуация временная, зарплата не меняется, скоро всё образуется. А ежели с сантехникой что случится, то мы позвоним и ты объяснишь, как исправить.
Тёма с глубокой грустью посмотрел на меня, потом на Гришу, обвёл взглядом остальных.
― Так вы же все тут рукожопы!

©СергейОК, 2020г.

― Ржевский, а почему вы всего лишь поручик? Ведь вы же герой войны двенадцатого года?
― Так оно так, графиня, но нынче, сука, ещё только десятый.

― Уж не пейте больше, поручик, а то конь ваш снова не встанет на дыбы.
― Ну, графиня, графинюшка… Если ему на ушко пошептать, то и встанет.
― Ржевский, я не про лошадь.
― И я не про лошадь.

― Поручик, где вас носит? Полчаса минуло, как я слышала внизу вашего коня. Утомилась в ожидании!
― Виноват, графиня. Скажу прямо ― я отымел вашу горничную.
― Дуняшу?!
― Нет.
― Глафиру?
― Не думаю.
― Парашу?
― Это вряд ли.
― Кого же тогда?
― Ну… Она вышивала что-то возле камина. Такая… в лиловом чепце.
― Вы с ума сошли! Это моя тётушка из Вологды!
― То-то думаю, что ж она всё окает да окает…

1894

отрывок из повести «Морковь против Оливье». Продолжение, предыдущие части:
Дело купца Трузе https://www.anekdot.ru/id/1162782/
Тайна Мастера https://www.anekdot.ru/id/1163973/

Погода была для Петербурга неожиданная: сухо и солнечно. Михаил Васильевич решил не брать извозчика, а пройтись пешком. Да и домой, в пустую квартиру, ему не хотелось. Немного погуляв по Университетской набережной, он свернул на 6-линию к Андреевскому рынку, чтобы пройтись по мясным рядам. Внимание его привлекла вывеска у одного из трактиров: «Оливье от Оливье». Михаил Васильевич вошёл внутрь и застал скандал. Сидевшая за столом миловидная барышня чем-то отчаянно возмущалась, чуть не плача. Нависший над ней чернобородый трактирщик с серьгой в ухе громко ругался в ответ.
― Ты что, любезный, на барышню орёшь? ― вмешался Михаил Васильевич.
― А вы ещё кто такие? ― огрызнулся мужик.
― Надворный советник Игнатьев, ― сообщил Михаил Васильевич строгим тоном.
― Э-э-э, ваше благородие…
― Ваше высокоблагородие.
― Извиняйте, ваше высокоблагородие, тут дело пустяшное, мне от этой и денег не надо, пусть только уйдёт отсель, а то будет здесь меня учить всякая…э-э-э…курсистка.
― Да вы посмотрите, господин надворный советник, что они мне принесли под видом «оливье», ― барышня, с видом взъерошенного боевого воробышка, подвинула в сторону Игнатьева стоявшую перед ней тарелку.
― Оливье? ― Михаил Васильевич с интересом осмотрел содержимое, ― Нет, это совсем не похоже. Мне ведь довелось отведать это знаменитую закуску в исполнении самого месью Оливье, в восемьдесят втором, на выставке. А здесь какое-то непотребство, да ещё и морковь покрошили.
― А у меня на кухне тоже Оливье готовит, самый что ни на есть. Семья то у них, видать, большая. Так что у нас без обману, ваше высокоблагородие, всё чин по чину.
― Вот как? А позови сюда, любезный, твоего Оливье. Хотелось бы взглянуть.
― Да ради бога, ― согласился чернобородый и зычно рявкнул вглубь трактира, ― Жак! Вьянзиси! Ан месью вё тэранконтре!
Из-за кухонной двери выглянул кудрявый юноша, весьма похожий на француза.
― Да какой это Жак Оливье?! ― всплеснула руками барышня, ― это же Бенька Столов! Мы с ним на поварских курсах учились. Только его выгнали за кражу вестфальского окорока.
― Ты чего, Пелагея, городишь! ― немедленно отозвался юноша. ― С какой бы стати мне свинину красть?
― Эка ты русский язык сразу выучил, ― недобро пробасил трактирщик и двинулся на Беньку. Тот вмиг исчез за кухонной дверью.
― Полагаю, нам лучше покинуть это заведение, ― обратился Игнатьев к барышне, ― денег с вас не требуют, а оставаться здесь совершенно ни к чему.
Они вышли на улицу.
― Михаил Васильевич Игнатьев, к вашим услугам.
― Пелагея Павловна Александрова, ― ответила барышня, достала платочек и промокнула им уголки глаз.
Игнатьеву всё понравилось, и платочек, и прочее.
― Так вы обучаетесь на поварских курсах? У Федора Андреевича Зееста, полагаю?
― Уже окончила. А сейчас беру уроки у господина Астафьева, в паштетной мастерской.
― Как это чудесно! В паштетной мастерской! ― рассмеялся Игнатьев.
― Вы напрасно так, ― со всей серьёзностью возразила девушка, ― приготовление паштета требует многих знаний и большого терпения.
― Разумеется, Пелагея Павловна. Не извольте сомневаться, я весьма ценю паштеты, особенно от господина Астафьева. Но скажите, откуда у вас такая убежденность в отношении салата оливье? Ведь вы, в силу возраста, никак не могли кутить в московском «Эрмитаже» в те добрые времена, когда сам Оливье там распоряжался.
― Ох, ― сказала барышня, и лицо её стало задумчивым, ― я ведь росла в этом самом «Эрмитаже». Дядюшка был добр ко мне.
И Пелагея Павловна рассказал Игнатьеву историю из своего детства. Услышанное привело Михаила Васильевича в немалое волнение.
― Удивительно! Как же это удивительно! ― воскликнул он, ― а ведь знаете, я редактирую журнал «Наша пища», даже иной раз пишу там ― вам одной откроюсь ― под псевдонимом Вебе. И в мартовском номере я попытался составить рецепт салата Оливье, основываясь на своих воспоминаниях.
― Я читала, ― улыбнулась барышня.
― Читали? О, боже! И какое же будет ваше суждение?
― В общих чертах верно. Можно трюфель добавить.
― Шоколадный?
Пелагея Павловна звонко рассмеялась.
― Как смешно вы шутите, Михаил Васильевич!
― Счастлив, что смог вас порадовать, ― отозвался Игнатьев, весьма довольный собой, ― быть может и ещё смогу, если вы не спешите, конечно.
― Не спешу, ― сообщила Пелагея.
Тем временем они миновали шумные хлебные палатки с калачами, ситниками и сайками, обогнули скученные у рыночных ворот телеги с мешками, кулями и чанами. Пройдя по Большому проспекту, свернули на 3-линию, где было уже не слышно баб, торгующих селёдкой на крик, по копейке за хвост. И вошли в Румянцевский сад.
― Так вы журналист?
― Нет, я ветеринар, магистр ветеринарных наук, городовой ветеринар Санкт-Петербурга. Читаю лекции по мясоведению, здесь неподалеку, в университете. Кулинария же моё увлечение, и, не стану скрывать, весьма сильное.
― Ох, я же читала вашу статью о мерах против заражения пузырчатой глистой!
― Вот как! ― восхитился Игнатьев, ― это ведь весьма важный вопрос! А о способах уничтожения трупов заразного скота читали?
― Нет!
― Хотите расскажу?
― Конечно!
Майское солнце светило сквозь юную листву, дети заливались смехом, убегая от нянюшек. Михаил Васильевич поведал своей спутнице о многих ветеринарных открытиях, а затем начал говорить про войну, Балканы, и как турецкая пуля убила под ним лошадь. Заметив слёзы на глазах девушки, Игнатьев устыдился и повёл разговор о новом микроскопе, только что полученном от Цейса. Возможности оптического прибора заинтересовали Пелагею Павловну, и ей тут же была обещана возможность поглядеть через него на глисту. Вскоре они покинули сад и пошли вдоль Невы, по набережной, обсуждая различия харьковской и варшавской схемы сортировки мясной туши. У Дворцового моста Пелагея Павловна заметила, что некоторые лодочки по форме напоминают ей расстегаи. Игнатьев спохватился, свистнул извозчика, и они помчались на Владимирский, в трактир Давыдова, где у Михаила Васильевича как у литератора были особые привилегии, а рыбные расстегаи славились на всю столицу.
Расстегаи Пелагея Павловна похвалила, налимью уху одобрила, а вот гусиный студень собралась критиковать, но тут к ним подошёл очень рослый, косая сажень в плечах, господин. Да так быстро, что девушка чуть было не испугалась. Но Игнатьев вскочил ему навстречу. Они радостно обнялись.
― Дима!
― Миша! Рад тебя видеть, дорогой. А я с Саперного семеню, аж запыхался, извозчик-то меня не берёт, говорит, рессоры проломлю. Ну представь же меня очаровательной барышне.
― Пелагея Павловна, вот, наш брат ветеринар, а нынче известный писатель, да вы, верно, читали, Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк.
Дмитрий Наркисович вдруг преклонил колено и, оказавшись вровень с сидящей девушкой, спросил:
― Ну, Пелагеюшка, не томи, читала? Что больше прочего полюбилось? Про Серую шейку, да?
― Я о вас, конечно, слышала, Дмитрий Нар…нар…
― Дима! Для мишиных друзей я ― Дима! Так и зови. Почту за честь.
― Да, да. Видите ли, я сейчас учусь и читаю только книги по предмету, по кулинарии. И ещё по мясоведению, ― добавила Пелагея Павловна, мельком взглянув на Игнатьева.
― И чудесно! ― неожиданно одобрил Мамин-Сибиряк и не без труда поднялся с колена. ― Правильно! Вот я недоучился, а сколько бы мог кобыл спасти! Миша, Поля, простите, встреча у меня с Федькой Фидлером, а он немец, опоздаю – помрёт, я уж к нему бежал, да вас приметил, а вы на сладкое пирог с крыжовником попробуйте, ох, хорош!
Они и в самом деле взяли пирог с крыжовником, Игнатьев рассказал и о других своих друзьях, а Пелагея Павловна слушала его совершенно счастливая. Когда Михаил Васильевич упомянул вскользь, что с женою они разошлись, Поля подумала, что будь такой человек её мужем, она бы с ним ни за что не рассталась.

©СергейОК, 2020г.

Тайна Мастера

(отрывок из повести «Морковь против Оливье». Продолжение, начало здесь: https://www.anekdot.ru/id/1162782/)

Грандиозных успех французского ресторана «Эрмитаж» был достигнут не только благодаря безукоризненному вкусу Мастера и его умению совместить русского едока с французскими продуктами, но и невероятным трудолюбием. Оливье был везде, он царил на кухне, даже после того, как из Парижа выписали шеф-повара Дюге, следил за всеми закупками, помнил каждого посетителя.
Всякий день был он в ресторане, не давая себе ни выходных, ни ночного отдыха. Мастер, надо сказать, был натурой артистической, человеком рампы. Бесконечно любезный в зале, умеющий с каждым гостем составить интересную тому беседу, Оливье, входя на кухню, метал громы и молнии.
― Уроды! Бездельники! ― начинал он с порога, ругая поваров за малейшую оплошность, а половых за нерасторопность. Доставалось даже парижской знаменитости, от чего знаменитость втайне прихлёбывал коньяк. Не гневался Мастер только на кухонную девчушку Пелагею, круглую сироту, которую приютила дальняя родственница, мывшая в «Эрмитаже» посуду. Пелагея росла на кухне, была сметливой и улыбчивой, что очень нравилось Оливье. Бывало, повара прятались от него, выставляя вперёд себя девочку, и Мастер смягчался. Возможно оттого, что своими детьми так и не обзавёлся. Никогда не был он женат и проживал тут же, над рестораном, в скромной квартире.
Немалые же доходы свои Оливье пускал на выкуп доли у купца Пегова, своего компаньона, да на закупку диковинных продуктов и самых дорогих вин. А ещё собирался открыть французский ресторан в столице и торговался с тамошними купцами за помещение.
На сорок пятом году жизни Мастер заболел.
― Сердечная слабость и крайнее измождение, ― с грустью заключил доктор Склифосовский, ― вам бы, друг мой, на воды, да на полгода, не меньше.
― Как же я всё оставлю? ― возразил Оливье, ― Ничего, полежу пару дней и окрепну.
Но время шло, а силы не возвращались. Всё чаще Мастер не мог себе позволить даже спуститься на первый этаж. Он вызывал к себе приказчиков с амбарными книгами, пытался вникать в счета, ругался по привычке, но всё тише и тише. Пелагея была при нём неотлучно. Иной раз Оливье обучал её кулинарии. С кухни приносили продукты, ученица старательно сравнивала вкусы и судила, что к чему подойдет. Вечерами Мастер рассказывал ей свою жизнь, а девочка делилась с ним своими тайнами.
В тот печальный день, 14 ноября 1883 года, Оливье слабым голосом говорил половому Ивану:
― Скажи Шарову, чтобы нотариуса ко мне вызвал, как его бишь… Герике. А потом принеси рябиновой, а к ней икорки зернистой, троечной, да чтоб как дробь была. И вот ещё… салата моего, из рябчиков, принеси чуток. А сверху пьемонтский трюфель пусть покрошат, будет тогда, как под чёрным покрывалом, что всю ночь мне снилось. Хотя и не спал толком. Быть может, последняя эта моя трапеза… А для Поли пусть блинчик выпекут, хочешь блинчик?
― Дядюшка, да вы помирать собрались? Матушка померла, а потом и батюшка. А теперь вы?
― Ты вот что, Поля, ты не бойся. И не плачь. Нужды тебе ни в чем не будет, я позабочусь. Чего стоишь, Ванька, ступай уже, бестолочь.
***
Из протокола допроса Иванова Ивана Михайлова, полового трактира «Эрмитаж», происхождением из крестьян села Кобыляево, Ярославской губернии:
«…как и было велено, я привёл господина нотариуса Герике. Как мы вошли, хозяин доедал салат из рябчиков. Как нас заметил, то сильно закашлял и стал кричать непонятное, как будто: «Э-ро! Э-ро!», а после затих. Я тут же за доктором побежал, да уж всё было напрасно. А в комнате при том был я, господин нотариус Герике и Пелагея, племянница Дарьи Александровой, да она по малолетству всё время ревела в углу и глупая, потому если что на меня скажет, то верить ей не надо».
***
После безвременной кончины Мастера дела в «Эрмитаже» пришли в расстройство. Продуты и посуду стали нещадно воровать, а шеф-повар Дюге запил, да не по-французски, а по-местному. В московских канавах стали находить его всё чаще, отчего в народе возникло выражение «напиться в дугу». Московский генерал-губернатор князь Долгоруков личным распоряжением отослал непутевого обратно в Париж, с припиской: «таковых нам без надобности, своих класть некуда».
Но вскоре московские купцы, что не мыслили уже себе жизни без любимого трактира, выкупили дело у родственников Оливье и создали товарищество по управлению. Во главе встал московский 2-й гильдии купец Поликарпов, заядлый любитель руанских уток, прочие были помельче: Мочалов, Дмитриев, да крещёный еврей Юдин. Просился к ним и купец Перешивкин (см. «Дело купца Трузе» ― прим.авт.), но получил отказ. «Эрмитаж» вновь ожил. Товарищи пристроили к трактиру стеклянную галерею и банный флигель в античном стиле, где посетителей поджидали дамы, тотчас готовые на все услуги. Подавали теперь на хрустале и серебре, но за рецептурой следили не особо и продукты брали, где ближе ― всё равно от посетителей отбоя не было. Потому и пошёл слух, что тайну знаменитого салата Мастер унёс с собой в могилу. Половые, когда их о том спрашивали, загадочно подмигивали. Но как можно было двадцать лет скрывать рецепт на кухне, где полсотни человек трудились с одиннадцати утра до четырёх ночи? Нет, секрет Оливье был проще по названию, но сложнее по исполнению. Ни в чём и никогда не допускал он отступлений. Единожды найдя лучшие ингредиенты и пропорции, строго требовал их соблюдения, ничего не упуская из виду.
Так для провансаля масло брали только чёрное, с фруктовым оттенком, что выжимают на двухсотлетней мельнице в сердце Прованса ― долине Бо. Горчицы приходили лишь от Мариуса Грея из Дижона, да чтобы каждая партия была сопровождена собственноручным письмом месье Мариуса. Острую добавку «Соя-кабуль» поставлял только лондонский дом «Crosse & Blackwell». Яйца же брались исключительно от чёрных минорок с птичьего двора помещицы Куртенер, где кур кормили отборным зерном. Подготовленную для салата нарезку Оливье осматривал лично, после чего командовал замешивать и первым снимал пробу. И так всякий божий день, пока жизнь не покинула его…
Что же касаемо девчушки Пелагеи, то её, в память о Мастере, Поликарпов отправил на воспитание в Санкт-Петербург, в приют принца Ольденбургского, уплатив взнос и выдав на дорогу корзинку еды.

(продолжение следует)

Дело купца Трузе
(отрывок из повести "Морковь против оливье")

Реформы Александра II хорошенько встряхнули страну. Да вот только в России какие перемены не делай, а тут же кое-у кого заведутся шальные деньги. И пропивать их лучше в Москве, подальше от столичного начальства, но чтоб по модному, с шампанским и устрицами для начала, а потом уж как пойдет. Вот так и прославился московский трактир «Эрмитаж», руководимый Оливье, где радовали гостей кухней на французский манер, изысканным обхождением и роскошным интерьером. Имелись и уютные номера для ночного отдыха, что особо ценилось приезжими.
Известно, что Мастер назвал свой шедевр «Зимний салат из рябчиков». Были им созданы и другие закуски под майонезом, но, по общему мнению, именно салат из рябчиков имел особо тонкий вкус. И вскоре стал первой из закусок, без которой никто себе посещения «Эрмитажа» не мыслил. При жизни Оливье мало кто называл эту закуску его именем, чаще просто говорили «салат». И половой радостно бежал за «зимним салатом», в котором помимо жареных рябчиков с наибольшей вероятностью обнаруживался картофель, бульонное желе, каперсы, оливки, свежие огурцы, раковые шейки и зеленый салат. Всё это было залито густым провансалем с острой ноткой афганского соуса.
Морковки в изначальном оливье не только не было, но и быть не могло. Наряду с репой и брюквой, морковь считалась пищей низших сословий, в дорогом ресторане совершенно не уместной. К тому же, вследствие формы, а особенно цвета, морковь упоминалась в скабрезных шутках, и в московском обществе об этом корнеплоде при дамах не говорили. Всё, на что могла рассчитывать морковь на кухне Оливье, так это увариться в бульоне и пропасть.
О столь низкой репутации морковки свидетельствует и дело купца Трузе, получившее широкую огласку.
Начиналось так. Московский 2-й гильдии купец Перешивкин боролся за подряд по снабжению городской тюрьмы. Соперничал с ним рижский 2-й гильдии купец Теодор Трузе, предложивший цену почти вдвое меньшую. Но подряд достался москвичу.
Удачу Перешивкин отправился праздновать в «Эрмитаж», вместе с чиновником губернского управления, коллежским асессором Доможировым и своим старшим приказчиком, мещанином Ульяновым. Взяв отдельный кабинет, троица немедленно приступила к пьянству. Звенели рюмки, громкий смех разносился чуть ли не на весь трактир. Приказчик Ульянов, усмотрев в себе поэтический дар, всякую закуску сопровождал экспромтом.
― Нам на стол стерлядок двух, а Федьке Трузе оплеух, ― декламировал мещанин под гогот сотрапезников. ― Нужен в Москве Трузе, как хомяк в арбузе! Нам ещё графин смирновки, а Федьку в Ригу без обновки!
― Ну уморил, уморил, ― восхищался Перешивкин, ― до слёз! Хомяк! В арбузе!
― В Москве у Трузе вышло боком, закусим это артишоком! ― не унимался Ульянов. ― Колбаса копчёная, Федькой наречённая, и порежем и помнём, за сапог её заткнём!
― До он у тебя что Пушкин! Дай я тебя поцелую! ― Доможиров с Перешивкиным обнялись и расцеловались.
― Федьке хвост селёдочный, а нам паштет печёночный! Трузе-купец в Москве некстати, как морковь в оливье-салате!
― Ха-ха-ха! Морковь! В оливье!
Вдруг все трое испуганно притихли. В дверях кабинета стоял Теодор Трузе. Росту он был немалого, телосложения крепкого, а вид имел пьяный и свирепый. Шагнув к Ульянову, Трузе ухватил его за волосы и, прорычав: «А поищи-ка в оливье морковь!», ткнул поэта лицом в салат. Тем самым заложив еще одну связанную с оливье традицию, доселе популярную, особенно почему-то у военных разведчиков.
Перешивкин и Доможиров бросились было приказчику на выручку, но рижанин раскидал их по кабинету, порушив мебель и перебив посуду. Досталось от него и половым. Вязали Теодора вшестером, хорошо ещё, что городовой подоспел.
За учинённое безобразие Трузе на три месяца отправили в тюрьму, которую он ранее собирался снабжать. Перешивкин уплатил штраф и лишился подряда. Мещанину Ульянову выписали пятнадцать ударов розгами. В отношении чиновника Доможирова дело представили так, будто никто его в трактире не видел. А вскоре перевели с повышением в Тверь, откуда он был родом.
Оштрафовали и Оливье, чему он немало удивился. На пять рублей.

(с)СергейОК

Если у Бога и был план на твой счёт, то он его скурил.

(не моё)

Упорный Олег

пока олег упорно слово
прокрастинация учил
женой был брошен средств лишился
и сил

(с) СергейОК

Старушки и окрошка

В незапамятные доковидные времена гостили у нас две испанские старушки. Мы дружим с большой испанской семьей, которая приезжает к нам по частям. В тот раз отрядили бабушек. Совершенно замечательных. Мы показывали им питерские достопримечательности и кормили всякой всячиной. Старушки всем восторгались. Всё им нравилось. Поскольку всё нравится не может, я внимательно всматривался в старушек ― не выдаст ли какой-нибудь случайный жест или выражение лица, что кое-что из предлагаемой еды нравится им не так уж сильно. Но испанки были непробиваемы, как вратарь Касильяс. Кстати, его карьера в Реале тогда только начиналась и старушки видели за ним большое будущее.
Скопытились бабушки на окрошке. Которую в петергофском ресторане сделали на ядрёном квасе, сгустив его вдобавок горчицей с хреном, и густо усыпав укропом. Я в секунду умял свою порцию и хотел ещё. А старушки, слегка похлебав, положили ложки и сидят.
― Может, сметаны ещё добавить? ― спросил я с плохо скрываемым любопытством.
― Спасибо, ― отвечает одна из них, ― мы совершенно не голодны.
― У этого супа, ― чуть помедлив, добавляет вторая, ― очень непривычный вкус.
Потом старушки ели пельмени и не без ужаса поглядывали, как я поглощаю вторую порцию окрошки.
Пельмени им очень понравились. Парк и фонтаны тоже. В конце экскурсии они тихонько спросили у моей жены:
― А Серхио хорошо себя чувствует?

(с)СергейОК

Кто ворвётся насильно, или хотя и без насилия, но с умыслом войдёт в публичную баню не своего пола, в то время, когда там моются, тот за сие подвергается денежному взысканию от одного до десяти рублей, смотря по степени произведенного тем соблазна и другими обстоятельствами, более или менее увеличивающим или уменьшающим вину его.

(Статья 1292 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных, утвержденное императором Николаем I в 1845 году)


Комментарий юриста

В России право не прецедентное, стало быть, по одному случаю закона не напишут. Для создания правовой нормы нужны многократные преступные деяния и мочи чтоб уже от них не было, раз до императора дошло.
И хотя норма, вроде бы, допускает в нарушители даму, но местоимения «тот» и «его» явно свидетельствуют о проказах лиц мужеского пола, за коих мне, конечно, стыдно. Что ж такое, врывались и производили соблазн.
А вместо этого могли бы купить на рубль:
― килограмм мыла;
― пять десятков яиц;
― воз соломы;
― 0,7 американского доллара.
И особо мне интересна юридическая техника выявления «степени произведенного соблазна».
Имелись ли сравнительные таблицы соблазна? Оценивалась ли тяжесть наступивших последствий по числу негативных отзывов?

(С) СергейОК

Всего одна буква…

Делясь с десятилетней дочерью жизненной премудростью, я, для закрепления материала, решил произнести модное словечко. Но ошибся и сказал: «лайффак». Тут бы могла повиснуть неловкая тишина, но не повисла.
― Папа! ― хихикнула Нюся, ― «Лайффак» ― это когда не сработало, а если по-хитрому что-то решили, то это «лайфхак». Запомнил?

Испытательный кот

Кота звали Симон. Жил он в просторном испытательном зале, среди гигантских стеллажей, поддерживающих тысячи мощных конденсаторов. В центре зала доминировали два огромных медных шара, меж которыми били молнии.
Кот мог выбрать себе любое из помещений высоковольтной лаборатории, но он любил главный зал, следил там за мышами и общим порядком.

В советское время лаборатория была секретной, а потому располагалась на болоте, соединяясь кривой дорожкой с военным полигоном.
Командовал лабораторией подполковник Ломов. За долгие годы службы, военный победил в нём учёного, научных статей он уж давно не писал, а сочинял инструкции и следил за их соблюдением. И подчинённые, и начальство считали его самодуром. Но уважали. И было за что. За двадцать пять лет после развала Союза из лаборатории не пропало ни куска меди. Не говоря уж о менее дорогих металлах. А времена были суровые. В начале девяностых бандиты-металлисты осаждали Ломова со всех сторон. Поняв, что за деньги с ним не договориться, угрожали силой. Предварительно откоррумпировав ломовское начальство, иначе чем объяснишь, что взвод охраны вывели из подчинения начлаба и отправили охранять неизвестно что.
Ломов переселил полуголодные офицерские семьи в здание лаборатории, чтобы заодно и питались одним котлом, иначе было уже не выжить, и организовал охрану собственными силами. Загородил единственный въезд противотанковыми ежами (велосипедам сотрудников ежи не мешали). По ночам Ломов лично обходил периметр с калашом наготове, иногда постреливая в болотную темноту. А днём писал гневные рапорты на самый верх. При всём при этом лаборатория работала, завершая какие-то немыслимые, назначенные ещё в советские времена испытания.

Бандиты отстали, голодные времена ушли, но приехали москвичи. Всех сотрудников, кроме начлаба, перевели на гражданку, а лабораторию решили продать в частные руки. Ломов сопротивлялся как умел ― снова перегородил въезд, стрелял и писал письма.

Унялись и москвичи. Тем временем выяснилось, что испытания всё-таки нужны, а лаборатория в целости и сохранности, да ещё со штатом опытных учёных, осталась только одна. Ломова повысили до подполковника, вернули взвод охраны и начали ставить всем в пример. Сам же Ломов ставил в пример кота Симона, как образцового сотрудника с острой интуицией.

Дело в том, что во время высоковольтных испытаний положено сидеть в экранированной пультовой комнате и смотреть в приборы. Находиться в зале категорически запрещено. Симон и не находился, всё зная заранее. В дни испытаний он выскакивал из зала, как только поутру открывали двери и не возвращался до вечера. В иные дни, когда проводилась подготовка или профилактика, Симон спокойно дрых до полудня, потом выходил ненадолго и возвращался, наблюдать ход работ и любоваться птичками за окном.

Интуиция кота удивляла только лейтенанта Мышкина. Начальство, наконец, выделило объекту второго офицера, озаботясь пенсионным возрастом подполковника. Юный лейтенант был энергичен и любознателен, и в первые дни службы даже пытался силой удержать Симона в зале, за что получил от Ломова нагоняй и приказ оставить кота в покое.
― Симона я знаю, ― сказал подполковник, ― а тебя нет.
Ломов частенько подчёркивал недостатки Мышкина, указывая на отсутствие подобных у кота. Чем задевал лейтенанта за живое.

Как-то подполковник Ломов, вернувшись из госпиталя, вошёл в испытательный зал для выяснения обстановки.
― А силовую схему монтировать поручили, как я вижу, лейтенанту Мышкину, ― громко сказал он, задрав голову к потолку. ― Так мы никогда испытания не начнём.
― Но ведь молодому наверху сподручнее, ― объяснил подошедший Аркадий Львович, старейший работник лаборатории.
― У нас всё по плану, товарищ подполковник, здравия желаю, ― отозвался и сам Мышкин, выглянув с верхней полки стеллажей.
― Ваш план особо секретный, полагаю, потому что по плану, доступному мне для обозрения, испытания должны начаться сегодня.
― Так сегодня и начнём, здесь работы на пару часов осталось. Успеем.
― Нет, лейтенант, не успеете.
― Успеем, я отвечаю!
Подполковник Ломов негромко выругался, махнул рукой и вышел из зала.
― Почему он говорит, что не успею? ― спросил Мышкин у Аркадия Львовича. ― Мне же лучше знать, сколько осталось.
― Так вот же почему, ― Аркадий Львович указал на Симона, спокойно лежавшего у подножия огромного изолятора.
― Ну это просто смешно, ― вспылил Мышкин, ― да я за час всё смонтирую.
Лейтенант взялся за дело с утроенной энергией. Как Тарзан летал он по стеллажам, не каждый раз успевая переставлять лестницу, как пропеллеры вертелись в его руках гаечные ключи, с визгом разматывались кабельные катушки. Работа кипела.
― Осторожно, не сломай там чего-нибудь и сам не свались, ― беспокоился Аркадий Львович, подавая лейтенанту запчасти.
Через час взмыленный Мышкин доложил о готовности схемы.
― Будете проверять, Аркадий Львович?
― Буду, ― вздохнул тот и полез наверх.
Только минут через двадцать Аркадий Львович согласился включить диагностику новой схемы и пошёл в пультовую. Мышкин последовал было за ним, но, открыв дверь, оглянулся на Симона:
― Эй, котяра, давай на выход. Выходи, дурачина.
Но Симон вместо этого запрыгнул на высокий подоконник и, отвернувшись от лейтенанта, уставился в окно.
― Ну как хочешь, ― отозвался Мышкин, а, войдя в пультовую, спросил, ― Аркадий Львович, что случилось?
Сняв крышку командного пульта, Аркадий Львович грустно шевелил контакты, потом нажимал кнопку и снова шевелил.
― Кабель связи порван, ― сообщил он.
― Как порван?
― Не знаю как, но знаю кем.
― Блин, ― сказал лейтенант. ― Лестницей, наверное. Там мешало чего-то, я и дернул. Помню где именно, сейчас найду и починю!
― По инструкции кабель связи ремонту не подлежит. Только перекладывается целиком. Чем мы с тобой и будем заниматься и сегодня и завтра. Ломову сам доложишь?
― Сам, ― мрачно кивнул Мышкин.
Ему захотелось свежего воздуха. Он вышел на улицу, походил по аккуратной дорожке с маленькими ёлочками, оглянулся на испытательный зал и увидел в окне Симона. Кот тоже заметил лейтенанта. Не отрывая взгляда, Симон выразительно почесал за ухом.

2020 г.

― Привет, Серый! Рад что ты в интернете! Будем снова дружить! Как раньше!
― И я рад. Раньше ― это когда? Аватарку не узнаю, уж прости.
― Да ты чо! Я ж Бернштейн, тот самый!
― Фамилию я прочитал. Фамилия хорошая, слов нет, но не вспомню пока.
― Ну ты даёшь! Помнишь, как у Миндяя в монополию рубились? До утра. Ты ещё деваху привёл, рыжую. Шея тонкая. Она всё время головой кивала.
― Рыжая?
― Ну да. Из Риги. Потом сказала, что внучка Пикуля. Шац аж спятил, как услышал, он же за Пикуля весь дом в макулатуру сдал.
― Из названных пока вспомнил только Пикуля.
― А как на пашкиной даче собирались, со шлюхами? Шлюхи, правда, не пришли.
― А почему же шлюхи не пришли?
― Хрен знает… Сессия у них вроде началась. Ну, а финбан-то помнишь? Под Новый Год? Как ты на Ильича блеванул, а потом от ментов уползал?
― Я?
― Ну не я же. Слушай, ну, мы в Репу ехали, я, ты, Нельсон-Кацнельсон, Миха-Колесо, Миндяй, Грузя, Копибара и Олег.
― Это всё люди и я был с ними знаком?
― Конечно. У тебя портвейн на выход попросился, ты как-то резко побежал и Ленину в бюст стукнулся. Там тебя и прорвало. Потом отдохнуть прилёг. Менты подходят, а ты от них отползаешь. Такой ржач!
― Что ж не помогли?
― Сами никакие были. Не, Грузя ментам говорит: «У него папа профессор!».
― Вряд ли это был я.
― Миха, кстати, помер летом. Рядом тут жил, в Хайфе. А Олег крутой банкир, америкосы его на санкции выставили.
― А Грузя где?
― В Тибете, где ж ему ещё быть.
― Дружище, ты поищи других знакомых, со мной, похоже, путаница вышла.
― Ты чо, Серый! Какая путаница! А как ты в пустой бассейн прыгал? А космические недовафли?
― Всего хорошего. Много работы. Отключаюсь.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..
Недовафли ― это уже перебор.

Всякий раз, заворачивая сыр в фольгу, я вспоминаю Дерипаску. Фольга ведь алюминиевая. Никаких иных причин, воспоминаний, личных впечатлений ― нет, а устойчивая ассоциация есть. Я уж привык и не стал бы упоминать, но с недавних пор (а цена на алюминий сейчас упала) ещё и голос Олега Владимировича слышу:
― Отматывай побольше, ― шепчет, ― побольше отматывай!

Это было, пожалуй, самое экзотическое путешествие в моей жизни.
Год, кажется, 85-й...
Команда КВН нашего проектного института проиграла в финале чемпионата Кишинева.
Второе место в городе воодушевило руководство не на шутку. Местком был щедр - всю команду (8 человек) наградили недельным круизом по Черному морю на теплоходе "Украина" по маршруту Одесса-Батуми и обратно, с заходами в Севастополь, Ялту и Сухуми.
Была небольшая закавыка - месткомовский титан мысли заказал для нас круиз, начало которого приходилось на 19 февраля...
Ранним морозным утром команда с гиканьем погрузилась в поезд и уже через четыре часа была в Одессе. То, что ждало нас там, случается довольно редко - раз в 10-12 лет, но нам повезло.
Акватория порта замерзла. Напрочь...
Мелкие суденышки, неровно прижатые к причалам ледяными пластами, выглядели жалко и безжизненно. С канатов и надстроек свисали наросты льда.
Несколько больших судов (и среди них "Украина"), попавших в ледяную ловушку, старались держаться солидно, но и у них это получалось неважно.
Представитель пароходства, осатаневший от наскоков несостоявшихся пассажиров, оставался, тем не менее, одесситом.
- Возьмите вас в руки, мужчина, - устало отмахивался он от мужика в каракулевой шапке. - К нам на помощь идет ледокол "Ленин". Правда, он еще довольно далеко.
- Мадам, вы меня убедили, я таки да - Дед Мороз, и я сам все это заморозил...
- Только ради вас, мадам, сию минуту беру паяльную лампу и лично иду таять лед...
- Молодые люди, у вас умные глаза, вы поняли - уже никто никуда не плывет. Вы имеете два выхода - или вернуться и сделать сюрприз вашим домашним, или плыть стоя.
Первый вариант мы не обсуждали вообще.
Вернуться, щас! Вместе с водкой, купленной на полученные суточные - круиз был оформлен как командировка.
Не знаю, отказался ли кто-нибудь из пассажиров от плавания - на теплоходе было полно людей.
Было тепло и светло, работали двигатели, под ногами мелко вибрировал пол - плывем!!!
На судне кипела жизнь - работали бар и ресторан, в музыкальном салоне по вечерам гремела музыка - это тогда называлось дискотекой, разноцветными огнями подмигивали игровые автоматы...
По утрам мы выгоняли на верхнюю палубу младшенького, Мишаню - разведать обстановку за бортом: то-сё, мимо чего проплываем...
Мишаня был настолько убедителен в своих отчетах, так талантливо изображал голосом плеск волн и крики чаек, что я однажды пошел проверить...
Белое безмолвие. Минус восемнадцать...
- Земля! Вижу землю! - заорал спросонья дурным голосом Игорь на третье утро плавания.
Это был явный моветон. Все почувствовали неловкость, будто он пукнул прилюдно.
- Ты совсем допился, мой бедный друг. Глюки у тебя, - пробормотал Сенька, задергивая шторку иллюминатора.
23 февраля наши девочки устроили настоящий праздник с песнями, танцами и подарками.
Завтраки, обеды, ужины, преферанс, пинг-понг, веселый треп... Дни летели, и времени не хватало.
На пятый день круиза Галка устроила переполох в кают-компании.
- Человек за бортом! - истошно закричала она.
Все бросились к иллюминаторам. По глади Черного моря, как Иисус Христос, шел пьяный мужик в тулупе и валенках.
Из круиза возвращались отдохнувшие и надышавшиеся морским воздухом.
В ответ на расспросы сотрудников молча закатывали глаза.
За подробностями отправляли к Мишане.

(С) Валерий Айзенштейн

Не пила бы ты бурбон, Анастасия.
Всё же здесь, куда ни плюнь ― везде Россия.

Замечательная арфистка Татьяна Тауэр рассказывала мне, как однажды, на гастролях в Чите, устроители написали на афише «аферистка» вместо «арфистка».
― Ошиблись, видать, ― вспоминала Татьяна Лазаревна, ― А народу припёрлось больше обычного!

Читаю материалы к выставке:

«…старпер Михайлов вошел в рейтинг тридцати самых перспективных россиян…».

До̀жили. Хотя… В голове как-то не укладывается.

Поправил очки, читаю заново:

«… стартапер Михайлов…»

Формула задачи

Собирать материал для диплома меня отправили в Советскую Эстонию, на сланцевое месторождение. Я был тому рад, места знакомые, родные, рядышком Усть-Нарва ― летняя вселенная моего детства. Несмотря на почти полное отсутствие эстонцев, городок Йыхви слыл чистеньким, а уровень разгильдяйства на производстве был так низок, что в какой-то момент главным разгильдяем оказался непьющий студент-отличник из Ленинграда, то есть ― я. Но это другая история, может и расскажу как-нибудь, если решусь.
Мой руководитель, профессор Соловушкин, напутствовал меня такими словами:
― Каждый раздел надо проиллюстрировать чертежом или схемой, чтобы не меньше восьми плакатов было на защите. И, самое важное, правильно формулировать задачу, обрати на это внимание.
На самое важное я как раз внимание и не обратил, ужаснувшись требуемому количеству плакатов. Из всех копировальных устройств мне был доступен только «Дралоскоп». Это было подсвеченное снизу оргстекло, в метр шириной, на которое укладывался копируемый чертеж. По чертежу раскатывалась калька, вещь неприятная сама по себе. По кальке надо было обводить карандашом мутные контуры. А затем, поскольку на защиту с калькой не придёшь, предстояло перенести чертёж с кальки на ватман. Это делалось с помощью копирки (грязно и криво) или с помощью иголки (криво и грязно) с последующим дорисовыванием.
Я ходил в разные отделы Управления, брал чертежи и целыми днями неряшливо их копировал. К счастью, мне нужна была только одна технологическая цепочка. Но при желании я мог получить все транспортные развёртки, все электрические схемы, чертежи всех конструкций, полный список оборудования и план действий на случай ядерной войны.
Вводную часть мои коллеги брали из маленькой брошюры о комбинате. Брошюру эту выдавали на проходной всем желающим. Я же подошёл творчески, ходил в библиотеку, читал старые журналы и в итоге сочинил опус, описывающий героическое прошлое и усердное настоящее. Я даже поговорил с местным ветераном, но ветеран был старенький и нёс явную антисоветчину.
Опус, как и всякий раздел, надо было иллюстрировать. Мне виделся в этом месте общий план месторождения. За ним я и отправился к геодезистам. Но женщина, которая не только сразу выдавала мне любые чертежи, но даже иногда помогала копировать (у неё это отлично получалось), вдруг сделала строгое лицо:
― Общий план? Только через первый отдел. И… лучше вам туда не ходить.
Выросший в тепличных условиях, я добрым советом не воспользовался. И попёрся в первый отдел, намереваясь зачитать там своё сочинение в качестве аргумента.
Со мной беседовал немолодой мужчина с земноводным взглядом. Моё творчество его не заинтересовало. Он спросил про отца, про дедушек, про заграничные поездки. А потом сообщил, что для допуска к плану нужно письмо от ректора с подробным обоснованием.
Я ушёл огорченный, думая, чем же теперь иллюстрировать вводную главу. Быть может, эмблему предприятия как-то использовать? С этой мыслью я взял на проходной брошюру и оторопел ― с первой же страницы на меня смотрел «Общий план месторождения», именно так было там написано, что ж я раньше не замечал? Самый настоящий план, только очень мелкий.
― Ну да ничего, ― обрадовался я, ― разберёмся.
Вернувшись в Ленинград, я попытался перенести рисунок на ватман, нацарапав на кальке мелкую сетку. Ничего не выходило, рисунок был слишком миниатюрен, а я не слишком терпелив.
Требовалось радикальное средство. И я направился к своей одношкольнице Лариске, которая училась на художника.
― Вот, ― говорю, ― из этого рисуночка нужно сделать плакат, в метр шириной.
― Один в один перенести? ― только и спросила замечательная во всех отношениях Лариска.
― Как можно точнее! ― с важностью сказал я.
― Хорошо. Погуляй часик где-нибудь.
Через час плакат был готов. Я ошеломленно смотрел на него, а в голове медным колоколом звенели слова моего руководителя, между которыми вкралось слово «идиот», хотя профессор такого не говорил:
«…самое важное, идиот, правильно формулировать задачу!».
Контуры месторождения на плакате полностью соответствовали рисунку. С той же точностью была соблюдена пропорция между рисунком и названием, и теперь слова «Общий план месторождения» огромными жирными буквами покрывали всю верхнюю часть плаката. Снизу же чернела гигантская надпись: «Рис. 1».
― Всё в порядке? ― участливо спросила Лариса, озадаченная, видимо, моей реакцией.
― Да, всё хорошо, просто супер, спасибо огромное, ― пробормотал я и пошёл делать с этого плаката кальку, благо навык был.

Правильно формулировать задачу я с тех пор так и не научился, но зато теперь учу этому других.
А историю эту долго никому не рассказывал.

2020 г

Чебуреки

Дмитрий Николаевич Кралов, уроженец Северодвинска, служил снабженцем в одной из московский корпораций. Имел большую квартиру на Патриарших и дачу на Новорижском (Рублёвку не потянул). Сказав жене о важном загородном совещании, Кралов улетел на выходные в Ялту, со своей новой знакомой Еленой. Поселились в отеле «Вилла Елена». Новая знакомая оказалось девушкой меркантильной и за оральные ласки потребовала изделие крымской меховой фабрики.
Следующим вечером они гуляли по набережной, Дмитрий Николаевич хотел выбрать место для ужина, но Елена настойчиво и многословно призывала вернуться в отель и поесть там.
― Да здесь одни забегаловки беспонтовые, лук с помидорами жареный. А в отеле хотя бы шампанское французское.
― Чем тебе крымское-то не нравится? ― устало поинтересовался Кралов, не пивший ничего, кроме виски.
― Ну потому, что это не мой уровень. Вот ты же не будешь есть чебурек из этого киоска?
Бросив на Елену тяжелый взгляд, Кралов направился к киоску и вскоре уже откусывал от чебурека большие куски, капая жиром на шлёпанцы.
― Фу… ― Елена каким-то образом смогла надуть накаченные силиконом губы. ― Ну и что ты доказал? И что?
Кралов отвернулся.
― Надо было Светку брать и не мучаться, ― думал он, жуя чебурек, ― или даже хотя бы Люську.
Ночью Дмитрия Николаевича отвезли на скорой в больницу. К утру он умер.
Елена вернулась в номер, собрала вещи, включая кошелек и дорогие часы Кралова. Затем покинула отель, прихватив гостиничное полотенце.

***

Вахтовик Погожев, уроженец Тамбова, приехал к морю на недельку, погулять да покутить с друзьями. Деньги кончились быстро, друзья потерялись, девушки не запомнились. Последние пару дней Погожев ночевал на пляже и питался чебуреками. В воскресенье, в общих чертах довольный отдыхом, Погожев улетел в Нарьян-Мар, где приступил к вахте.
По утрам стал находить на подушке волосы, к концу недели совершенно облысел и ездил к врачу, но тот ничего не сказал. Выпали ресницы и брови. А вскоре на теле не осталось вообще никаких волос. Погожев получил кличку «Обнуленный» и отработал две вахты подряд, после чего решил вернуться в Тамбов, к бывшей жене и сыну, шести лет. По дороге переживал, что жена, Катя, его не примет. Но Катя приняла.

***

Алим Измайлов, активист, уроженец Самарканда, боролся за передачу «Ласточкина гнезда» крымским татарам. Был выслан из страны. Жил в Турции, трудился на помидорах, скучал по Крыму и борьбе. По случаю купил паспорт на имя Загида Сунгурова. После долгих мытарств приплыл в Ялту. Идя по набережной, ощутил, как соскучился по русским женщинам. Решил познакомиться сразу с двумя, купив каждой по чебуреку. Девушки фыркнули и убежали. Алим съел оба чебурека и продолжил прогулку. Настроение было превосходным. Вот только спина стала чесаться, особенно лопатки, рукой уже было не достать. Алим спустился на пляж и начал ёрзать спиной по гальке, но зуд никак, никак не унимался. Глянув на себя в море, Алим увидел, что у него выросли крылья ― большие и зелёные. Разбежавшись, он полетел вдоль береговой линии, хватая подброшенные кусочки хлеба и ловко уворачиваясь от врачей.

***

Чиновник Степан Ларисенко, уроженец Херсона, возвращался от родственников, когда узнал, что по вверенному ему участку набережной ходит Начальство. «Принёс же чёрт» ― шептал запыхавшийся от бега Степан, на ходу пряча украинский паспорт. Начальство, тем временем, остановилось у киоска с чебуреками.
― А вот были сигналы, Ларисенко, что ты людей травишь.
― Никак нет, всё исправлено, всё в порядке!
― Ой ли? ― прищурилось Начальство.
Но Ларисенко уже кусал обжигающий чебурек, ― Вот, глядите, очень вкусно. Попробуете?
― В другой раз, ― отозвалось Начальство и двинулось дальше.
Ларисенко жестом подозвал водителя и шепнул:
― Водки достань срочно, где хочешь, мигом.
Водку водитель притащил быстро, но пришлось ждать ещё полчаса, пока Начальство покинет вверенную территорию. Ларисенко в три глотка опустошил бутылку и поехал домой. Вскоре его пробил озноб, в глазах потемнело, началась рвота и страшная головная боль.
Очнулся Ларисенко в больнице.
― Что со мной, доктор? ― прохрипел он.
― Острейшая алкогольная интоксикация.
― Водка, что ли, палёная?
― Совершенно верно.
― А чебурек-то, значит, хороший был, ― хмыкнул Ларисенко и впал в кому.

***

Водитель-экспедитор Загид Сунгуров, уроженец Махачкалы, привёз фрукты на центральный рынок. В ожидании документов, пошёл подышать морем. Купил чебурек, вкус которого показался Загиду странным.
― А это точно баранина? ― спросил он продавца.
― Конечно, брат! ― ответил тот.
Загид вспомнил, как всю прошлую неделю вкалывал арбузам мочевину, и решил чебурек не доедать. Но было поздно. Уже через час его охватила жуткая слабость, сознание помутилось. Очнулся Загид на автовокзале, без денег и документов. Упрашивал водителей отвести его в Джанкой, забыв, что уже восемь лет живёт в Евпатории, где у него жена, трое детей, и все вкалывают на арбузах.

***

Поп-певица Глаша, уроженка Сызрани, гуляла по набережной в больших черных очках для неузнаваемости. Возле киоска с чебуреками ей позвонили. Оказалось, что въезд на Украину запрещен, гастроли накрылись, аванс придётся возвращать. Глаша выругалась, хлебнула коньяка из карманной фляги и занюхала густым чебуречным ароматом.
На следующий день ей показалось, что ресницы стали длиннее. Она было обрадовалась, но потом обнаружила волосы в совершенно неподходящих местах. Срочная эпиляция не помогла, волосы росли везде и росли быстро. Глаша поехала в лучшую швейцарскую клинику лечиться, потом искала места подешевле, моталась по странам и городам, лекарям и знахарям. Ушла с эстрады, порвала старые связи, стала одеваться в чёрное с заклепками. В конце концов, осела в Петербурге, где и выступает в составе рок-группы «Готика» под сценическим псевдонимом «Бритва».

***

Поэт и переводчик Пётр, уроженец Москвы, весь вечер сочинял экспромты у памятника Ленину. На вырученные деньги купил чебурек и, держа его на вытянутой руке, чтобы не капнуть на единственные шорты, направился к морю. Огромная чайка, напугав Петра громким хлопаньем зелёных крыльев, выхватила чебурек и скрылась в сумерках.
― Зачем же ты, пернатое чудило, мою еду куда-то утащило, ― пробормотал поэт, с трудом принимая произошедшее. Затем повторил ту же мысль по-французски, ― Oh, bizarre créature plumée, pourquoi t’en emporte quelque part ma bouffe?
После этого Пётр вернулся к русскому языку, начав вереницу ругательств. Но осёкся, заметив рядом немолодую, хорошо одетую даму с приятным лицом.
― Очень проникновенно, ― сказала дама.
― Это был мой ужин, ― объяснил Пётр, ― к тому же, совмещенный с обедом.
Даму он, разумеется, узнал. Именно она и дала ему сто рублей, на которые был приобретен чебурек.
― Я живу неподалеку, в отеле «Ореанда». Там можно заказать ужин в номер. Меня зовут Галина.
В отельном номере Пётр принял душ, съел всё, что принесли, и уснул в кресле. Проснувшись на рассвете, он перелез к Галине в постель и дважды порадовал добрую женщину.
Потом они вышли на балкон, курить и смотреть на море.
― У меня муж здесь умер. Вот только что.
― Соболезную, ― испуганно отозвался Пётр.
― Он сюда девок возил… ― пожала плечами Галина. ― Осталась большая квартира на Патриарших, дача на Новорижском и деньги… не разобралась ещё сколько, но, думаю, хватит.
Над балконом пролетели чайки, крича злыми утренними голосами.
― Я знаю шесть языков. ― быстро проговорил Пётр. ― В быту неприхотлив.
― Пьёшь много? ― спросила Галина.
― Да нет, ― подумав, ответил поэт.
― Тогда ладно, ― кивнула женщина.

2020г.

Как я организовывал концерт Цоя
(продолжение, https://www.anekdot.ru/id/1127101/)

На поиски негра ушла почти неделя. Выручил бас-гитарист Лёха.
— Есть у нас, на шахтостроительном, подходящий кадр. С острова Мадагаскар. Мы ему в колхозе водки накапали, так он и пел, и танцевал — любо-дорого.
— Класс! — обрадовался я, — Как зовут?
— Наполеон.
— Прямо целый Наполеон?
— Ага. Но приучили на Лёню отзываться.

Лёня-Наполеон требованиям Марка Борисовича соответствовал. Он был чёрен ("Так чёрен, что не делался темней..."— вспомнил я Бродского). И худ, как пустынный заяц. Я медленно и, как мне казалось, убедительно, излагал доводы в пользу его участия в концерте, дескать, редкая возможность и почётная обязанность познакомить советских людей с творчеством малагасийского народа. Наполеон молчал. Аргументы у меня заканчивались. Я уже подумывал начать заново или поискать переводчика. Задал уточняющий вопрос:
— Понятно говорю?
— Как? — наконец разомкнул уста Наполеон.
— Понятно?
— Ты делать концерт. Ты хотеть я петь народная песня для твой концерт. Я петь песня для твой концерт, ты делать зачёт Шкловский, я и мой брат.
— А брат-то здесь причём? — опешил я.
— Брат играет на джембе. Тук-тук. Очень хорошо. Нет зачёт — нет концерт. Понятно говорю?
Вот сразу видно, что не комсомолец, никакой сознательности. Зачёт ему подавай! И ведь ни у кого-нибудь, а у Шкловского! Да я сам ему с трудом сдал. Шкловский вообще не подарок. Говорили, что по ночам он ловит новую элементарную частицу и оттого всякое утро угрюм и с мешками под глазами. Да и вечером не лучше. За помощью я снова отправился к Александру Сергеевичу. Застал его на кафедре, он пил чай с доцентом Златкиным. Я начал рассказывать о проделанной работе, профессор Соловушкин одобрительно кивал, а Златкин хихикал.
— Но без зачёта отказывается. Наотрез. А времени мало совсем остаётся. Александр Сергеевич, как бы решить этот вопрос?
— Вероятно, надо всем вместе навалиться и поднатаскать? — заволновался профессор.
— Не успеем! Быть может, убедите Шкловского общественной важностью? Опять же, зачем им физика? Они же с шахтостроительного!
— Сергей, так нельзя говорить. Вот представь, вернутся эти ребята на Мадагаскар, поручат им строить шахту, а как же они, не зная физики, будут рыть?
— Да не будут они ничего рыть, — доцент Златкин неожиданно пришёл мне на помощь, — Саша, сам подумай, с советским образованием они сразу на партийную работу пойдут.
— На партийную работу, сразу, бедняги, — сочувственно произнёс Соловушкин и вздохнул, — раз так, попробую договориться.
— Спасибо, Александр Сергеевич! Наполеон и Людовик Йилаймахаритр... вот тут написано.

Наполеона пришлось выслеживать весь следующий день, он был трудноуловим, как элементарная частица.
— Пойдём в клуб, репетировать!
— Как?
— Репетировать. Ну, песню свою споешь, мы послушаем, чтобы всё нормально было.
— Как?
— Так! Зачёт получил? Топай на репетицию, петь будешь.
— Два раза концерт? Тогда два зачет делай.
Я вспылил. Но бас-гитарист Лёха меня успокоил:
— Да всё будет по ништяку, не переживай. А если что — водки ему плеснём.

И вот, на самом видном месте вывешена яркая и со всеми согласованная афиша:

*** 15 ноября состоится интернациональный концерт фольклорной музыки! ***

В программе:

Баллада о матери
Исполняет дуэт "Мадагаскар"

Древние армянские мелодии в современной обработке
Исполняет Ю.Каспарян

Песни советских корейцев
Исполняет В.Цой

По краям афиши были нарисованы лемур и какой-то...
— Андрюха, а чего за эскимоса с гитарой ты тут подрисовал?
— Сам ты эскимос, — обиделся Кныш.


В день концерта я завозился в лаборатории и в студклуб прибежал, когда зал уже наполнялся. На сцене, как Лёха и обещал, сидели братья-мадагаскарцы. Наполеон изучал потолок. Людовик стучал ладонями по маленькому барабану. Получалось ловко, в зале создавалось правильное настроение. Помимо институтских, были и незнакомые личности, в том числе, длинноволосые поклонники Аквариума, а может и сама группа Аквариум, я тогда не различал. В середине первого ряда были отведены места для начальства, однако, не было известно, придут ли. Профессор Соловушкин заранее извинился, что не сможет, прочие отмолчались. Зато прибыла кафедра научного коммунизма в полном составе, но они уселись в глубине зала. Марк Борисович охранял начальственные места, просил меня помочь, желающих было пруд пруди, но мне было не усидеть на одном месте, я бегал то в фойе, то за кулисы. В кабинете Марка Борисовича у открытой форточки курили Цой и Каспарян. Я поздоровался и вышел, чтобы не мешать.

Концерт начался ровно в семь, у Марка Борисовича мероприятия всегда начинались вовремя. Свет в зале притушили и тут же в первый ряд просочилась стайка совсем юных существ, не иначе — восьмиклассниц.
Я посмотрел на Марка Борисовича.
— Вот и ладушки, — сказал он.
Тем временем Наполеон встал и громко объявил:
— Малагасийская народная песня "Мама".
И снова сел.
— Затянет сейчас своё занудство, — успел подумать я и зря. Барабанный ритм ускорился.
Первые же ноты меня ошеломили: до ми соль ля си-бемоль ля соль... и так далее, главный квадрат рок-н-ролла, Rock Around the Clock и тому подобное. Лишь чуть медленнее и с неким лиризмом, всё-таки, о маме человек поёт. Голос у Наполеона был тонкий, но точный, с творожным оттенком, который присущ лишь чёрным.
Зал хлопал в такт, все веселились. Братья допели, раскланялись, но не ушли.
— Американская народная песня "Билли Джин", — неожиданно объявил Наполеон и садиться на этот раз не стал. Великий М.Джексон использовал, полагаю, всякие технические примочки для своей главной записи. У Наполеона был только микрофон и брат-барабанщик, но получалось до безумия похоже. К тому же, он принялся время от времени выделывать какие-то несусветные телодвижения (оригинала я тогда ещё не видел).

Billie Jean is not my lover...

— А вот с этим можно уже и на гастроли, — сказал задумчиво Марк Борисович. Я не понял, о чем речь, но уточнять не стал. К концу песни Наполеона заметно пошатывало, но ритм он не терял. Я оглянулся на Лёху, Лёха мне подмигнул. Разглядел я в зале и Шкловского, в непривычно весёлом настроении.
Братьям хлопали так долго, что кто-то крикнул: хватит, а то Цоя не дождёмся!
Аплодисменты затихли. Братья ушли. На сцену вышли Цой и Каспарян, стали настраиваться.
Из зала кричали что-то фамильярное, как будто там сидели первейшие друзья Виктора. Я пытался понять реакцию музыкантов. Но у Цоя лицо было восточно-каменным, а Каспарян никуда не смотрел, кроме грифа своей гитары.
Но вот Виктор взял первый аккорд и улыбнулся. Всё в миг переменилось, всё лишнее растворилось в этой удивительной, в чём-то детской, в чем-то шалопайской и немного грустной улыбке...

Мы вышли из дома, когда во всех окнах погасли огни...

Бывает, когда сильно ждёшь чего-то, и вот уже началось, а ты ещё не веришь. Понимание пришло позже, во время концерта я был как белый лист, как губка, впитывал, внимал этим словам, лаконичным, если картина, то углём, и всё вроде бы просто, но это слова нового мира, который открывался мне. Не только песни Цоя становились мне ясны, но и тот же Аквариум. Теперь я уже не буду считать "простых пассажиров мандариновой травы" отдыхающими на осеннем газоне.

В нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен...

Ритм захватывал, даже без ошеломительного тихомировского баса. Мне нужна была эта музыка, в этом ритме порывалось биться юное моё сердце.

Я родился на стыке созвездий, но жить не могу...

И мог ли я или кто другой предположить, что совсем скоро эти самые ребята создадут "Группу крови" — самый грандиозный альбом русского рока. И что впереди переполненные стадионы, Асса, Игла, время перемен, и тридцать пятый километр латвийского шоссе, и астероид номер 2740.
Можно ли было представить в тот вечер, что лет, эдак, через тридцать пять я допишу текст, поставлю точку и включу "КИНО". Нет, сегодня не "Группу..." и даже не "Звезду...", а пусть это будет "46":

Знаешь, каждую ночь я вижу во сне море...

текст Сергей ОК
фото с того концерта, сделано то ли Федоровым, то ли Кнышем