Мое свидание с Украиной происходило в августе 2011 года на гостеприимной земле Донбасса. Под щебет птах, улыбки, смешной говор и беззаботность местных я щурился на южном солнце и предвкушал удовольствия, которым скоро буду предаваться. В пригородной электричке напротив меня присела пожилая женщина за семьдесят интеллигентной наружности. Высокая, осанистая, светлоглазая, со следами былой красоты на лице. Привычный памяти архетип хитрого крестьянства треснул пополам перед ее благородным образом. Скромная леди новоросской глубинки, и я с нескрываемым интересом следил за ее монологом.
- Сын в деревне пьет...скандалит...деньги отбирает...не хочу домой...
Ведь это мужество так буднично рассуждать о беде. Я не сводил глаз.
- Летом еще можно на улице, а куда осенью денусь — не знаю. Где жить..?
Во всей ее манере угадывался закаленный испытаниями дух, потерянное детство в суровые фронтовые годы, под немцем. Я проникался симпатией. Выражение лица лишено грубости, правильные черты мягки и милосердны, никакой обреченности или покорности. Ни тени униженности, просительности в мимике, словах, движениях. Наоборот, жизнеспособность и оптимизм, самодостаточность, внутренний стержень...бесстрашие мирного воина, жилистого труженика, где земледелие - не вызов, а приятная привычка. «Вот он, настоящий русский характер», - улыбаясь чему-то внутри, с одобрением думал я. Она и не искала поговорить, поддержки, соучастия, а лишь по природной словоохоотливости и открытости, вообще свойственной малороссам, общалась с окружающим миром.
Я мысленно подсчитывал наличность. Пара тысяч российских рублей и несколько жалких гривен в карманах. Негусто для благотворительности. Но основной бюджет на банковской карте.
На подъезде к вокзалу Донецка моя попутчица решительно выпрямилась и твердым шагом проследовала к тамбуру. Я шел следом, комкая в потной ладони заначку и прикидывая момент пожертвования. Чутье подсказывало, что эта сильная женщина не принимает милостыню. Обогнал, за мгновения до того как ступить на лесенку повернулся, протянул свернутые вчетверо купюры и, передавая из руки в руку, заявил бескомпромиссно:
- Возьмите пожалуйста...
Это был не отказ, это был отпор разгневанной львицы. Оскорбленная, она потрясала руками, наотрез отвергала подаяние. Улучив момент, когда взялась за поручень, сам уже стоя ногой на верхней ступеньке, я быстро заложил купюры в ее полусжатую натруженную ладонь, так что не могла уж оттолкнуть, как вдруг...
- У меня нет дома! - опустив голову выдавила она и горько зарыдала: - У меня нет дома...
Я удалялся навстречу радостям моего отдыха, моей искупленной от забот праздности, и эти исполненные скорби слова за спиной били беспощадно, бичевали. Упрекали в том, чего не совершал. А ровно через три года своих домов лишились, по самым скромным подсчетам, от четверти до половины и более моих тогдашних попутчиков в электричке Ясиноватая — Донецк. И все как-то померкло, загрубело в сухой статистике.