Два мира - два ШапирА
В приснопамятную студенческую бытность сподобило нас сколотить
институтскую рок-группу (не к ночи упоминать имя ее).
Качество институтской аппаратуры было в меру неважным;
посвистывающие и подхрипывающие колонки,
малохольная, выламывающаяся, что расхлябаный циркуль стойка для
микрофона,
мигающая на один глаз в нервическом тике светомузыка,
да потрескивающий потенциометрами микшерный пульт с расшатанными
разъемами.
Репетиции проходили по субботам с трех дня до поздней ночи.
Мы были предоставлены сами себе, играли что хотели и расходились
по домам усталые, счастливые, неся в оглушенном сердце ритмы и переливы
фальшевато отыгранных мелодий.
На нашу беду, в институте с, вообще-то, ярко выраженным
машиностроительным уклоном, образовалась группа не по делу инициативных,
жаждущих духовного, студентов.
Замаявшись от сильно и не очень легированных сталей, а также от
перспективы связать себя на всю жизнь с холодной обработкой металлов
резанием, их потянуло в творчество; им приспичило создать театр.
Идея эта не имела к нам прямого отношения лишь на первый взгляд.
Начинаясь с вешалки и далее в буфет, всякий театр заканчивается
подмостками.
В нашем случае именно теми подмостками, коими мы нераздельно владели до
сей поры по субботам.
Театр взгромоздился на сцене всей тяжестью картонных реквизитов,
замаячил тенями суетливых, мечущихся актеров, и уполовинил время наших
репетиций.
Театр нам не нравился:
По сцене носилась Дульсинея в глубоковатом декольте.
В его распахнутостях выдавалась огромных размеров накладная
резиново-параллоновая грудь, сильно смахивающая из-за отсутствия на ней
сосков на выросшую в неправильном месте задницу.
Нервный Дон-Кихот с деревянным копьем дружил и колобродил с прыщавым
Санчо-Пансой и неизвестного происхождения грустным рабочим в танкистком
шлеме.
Этот рабочий, по замыслу, должен был быть безнадежно влюбленным в некую
Зинку-студентку на высокой подошве и с косичками.
Странную эту компанию колоритно дополняли юноша,
превращающийся с помощью ваты в Старика-Черномора, развеселый и,
похоже, действительно пьяный десантник с патриотично-красными ушами,
моложавая плоская буфетчица, а также несколько артистов вторых ролей,
лишенных театральных костюмов и права голоса.
Театралы всегда приходили в семь, на пол-часа ранее условленного
времени.
Они выволакивали картонное барахло из нашей общей подсобки, шлялись,
задевая провода по сцене, демонстративно игнорировали наши возмущенные
возгласы, отсвечивали туловищами и мешали жить.
Начало военным действиям положил наш ударник, умело разрисовавший с
помощью шариковой ручки бутаффорскую грудь Дульсинеи волосами. Кроме
того он дополнил ее бюст зорко глазеющим в складке ягодичных грудей
анусом. Нательное сооружение Дульсинеи окончательно и бесповоротно
приобрело вид увесистой и бесстыжей жопы.
Мы слышали, как вскрикнула Дульсинея, увидев поруганную грудь в первый
раз, как загудели возмущенно театральные гласы, как заливисто хохотнул и
тут же заткнулся под неободрительными шиками поддатый красноухий
десантник.
Началась война:
Проколотый басовый динамик, надрезанная мембрана на бас-бочке ударной
установки, вконец раскуроченная, лишенная некоторых винтов микрофонная
стойка, безнадежно заваливающаяся теперь
при попытке ее установки...
Зияющий, неправдободобно широкий анус на груди, точнее теперь уже на
заднице у Дульсинеи, неприличное слово, написанное на бутаффорской
кирпичной стене (закрашенное артистами при помощи
акварельных красок), прибитые к полу гвоздями сапоги-скороходы
Дон-Кихота...
Что и говорить: Мы искренне ненавидели театр, а театр искренне ненавидел
нас, вкупе со всей прочей рок-музыкой.
Но репетиции продолжались..
Когда у нас не клеилось с новой вещью, мы отвлекались и пародировали
наспех какую-нибудь из общеизвестных песен.
В день генеральной репитиции, прогнав репертуар несколько раз, мы, решив
под конец расслабиться, исполнили песенку из Бременских Музыкантов.
Песенка предварилась коротким вступительным словом в честь нашего
идеологического руководителя и цензора; худой, как смерть от впитаных по
самые кости продуктов идеологического распада, женщине.
Бывшие тут же театралы, изменив привычке, собрались у сцены и внимали
взглядами верных фанатов.
Это было странно, но мы приободрились.
Нас попросили исполнить на бис. Мы исполнили. Зашлепали жидкие
апплодисменты.
Нас попросили повторить вступительное слово и спеть еще раз.
Вдохновленные успехом, мы опять согласились.
План следующего вечера был расписан и утвержден загодя:
Театральная премьера, наше выступление и, в заключение, дискотека,
проводимая одним из театралов.
Ухищрения Дульсинеи по перекройке и технике ношения платья не смогли все
же скрыть от публики ни сверлящего, пронизительного анусова взгляда, ни
потертого и оттого еще более натурально
выглядещего волосяного покрова на груди.
Всякое ее нервозное движение способствовало раскрытию новых перспектив.
В зале с самого начала воцарилась нездоровая атмосфера; в первом же
действии раздался неестестванный, истерический смешок задающего тон
неизвестного заводилы, вызвавший тут же всплеск смехов, посмешек и
хихиканий.
Дульсинея побледнела, растерялась, оробела и стрельнув двусмысленным
взглядом из грудей, оправила платье.
Мы сидели в первом ряду и мстительно ухмылялись.
У конкурентов все шло наперекосяк.
Потеющий от конфуза Дон-Кихот в какой-то момент зацепился копьем за
платье Дульсинеи и оттянул его настолько, что целиком выставил накладные
прелести на всеобщее обозрение.
Зал зааплодировал, взвыл и заулюлюкал. Кто-то корчился, кто-то тихо
подвывал, поколачивая себя кулаком по коленям, кто-то тихо трясся в
беззвучном смехе.
С этого момента артисты, как бы решив разделится на партии стыдливых
здоровяков и полумертвой нежити, окрасились лицами в багрово-красный и
бледно-зеленый.
Я поймал на себе лучистый взгляд нашего ударника и мы кивнули друг
другу; нас переполняло чувство гордости; спектакль словно бы стал нашим
творением.
В разгар нескладного действа, вконец потерявшийся, багровый Дон Кихот
неподвижно и молча встал, опустив копье, перед Дульсинеей.
Забыв роль, он упирался мутным взором в грудь возлюбленной; он словно
решал - овладевать ею сейчас, или все же вообще оставить это дело,
принимая во внимание наличие у возлюбленной столь серъезного физического
уродства.
Дульсинея не двигалась, прикрывалась рукой и запахивала вырез платья.
Она не сводила полного отчаяния взгляда с умолкнувшего партнера.
Губы ее шевелились, подсказывали ему нужные слова. Но он не смотрел на
губы.
Зал замер. Театральная труппа медленно, как стадо баранов сбилась к
рыцарю печального образа.
- Дульсинея! - Пустив на первом слоге петуха, гаркнул вдруг Дон-Кихот.
Зал отозвался сдавленным смехом.
- Толик, все хорошо! - Пискнула Дульсинея и зажала ладонью рот.
- Как твои дела? - Дон Кихот, загипнотизированно таращился на
дульсинееву грудь. Он покачивался, словно в трансе.
- Кончай! - Встрял десантник. - Заканчивай! Там не так!
- Уйдите от меня! - Дульсинея брызнула слезами и бросилась бегом со
сцены.
Группа артистов, сбившись в кучу, потолпилась на сцене в молчании, пока
грустный рабочий в танкистком шлеме, решив осмелеть, не объявил:
- Пока все.. - И тут же поправившись, спешно добавил, - Мы не успели
дальше..
Зал взорвался апплодисментами и хохотом.. премьера с грохотом
состоялась, пусть только и в масштабах студенческой столовой.
Мы были счастливы; нам казалось, что после случившегося театру не бывать
и мы снова станем безраздельными хозяевами сцены.
Настала наша очередь. Отгрохотав репертуар, мы замерли в свете одинокого
красного прожектора почившей от руки театралов светомузыки.
Затихали последние ноты, зашипели на холостом ходу колонки, мы
чувствовали себя победителями.
Попрощавшись, мы сходили со сцены.
- А сейчас предлагаем Вашему вниманию песню, посвященную нашей любимой,
всеми нами недо.. недолюбимой.. Пацаны, ее любил кто-нибудь, вообще?
Нет? Я тоже нет. А может надо было? Точно, давай ее вы.. полюбим. Юра,
ты будешь? Или давай ты спереди, я сзади.. Короче эта песня
посвящается...
Это было посвящение музыкальной руководительнице, той, от которой
зависело наше все, идиотская пародия на песню из Бременских музыкантов,
исполненная на генеральной репетиции. Голос Лени, нашего вокала,
разливался из колонок. А потом грянула песня:
Ты неправильно ширяешься, дурочка
Посмотри, как исхудала фигурочка
Хочешь я с тобой вдвоем заторчу?
Ни-че-го я не хо-чу.
Нам не сразу удалось собраться с мыслями. То, что нас записали было
ясно. Зал нехорошо затих;
в нем находилось и несколько преподавателей, не было по счастью той,
которой было адресовано
посвящение. Я был словно оглушен и никак не мог взять в толк, где
спрятан магнитофон.
Состояние у тебя истерическое
Скушай, детка, колесо наркотическое
Выбирай любое - все оплачу
Ни-че-го я не хо-чу
Магнотофон находился в подсобке. Дверь в нее закрыта изнутри. Из под
двери тянулся провод к
пульту. Я бросился на пустующую сцену.
Третий куплет был много хуже.
...
...
Хочешь я тебе рукой подро
Я выдернул шнур. Наступила тишина. А потом зал вновь взорвался свистом,
ревом и улюлюканием..
Позже, все присутствующие, за исключением преподавателей,
как один называли этот вечер лучшим за все годы....
В этой войне победил театр. И остался. А проиграли мы. И ушли.
Но ведь говорят "что ни делается - все к лучшему".
На новой точке нас уже не тревожили ни жутковатые бюсты Дульсинеи, ни
блудливые,
выдирающие провода, артистические ноги, ни прочая торопливая суета
нарождающихся дарований.
И правильно; каждому есть место под солнцем.
Всем под одним солнцем. Но не всем на одном месте..
Во всяком случае, если этим местом является сцена. Да и не только сцена.
Михаил Левин