Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
"Миссионер долго толковал о бесполезности войны и незначительности повода к ней. Вождь был сильно поколеблен в своем решении [начать войну с соседним племенем] и, по-видимому, сомневался; но, в конце концов, ему пришло в голову, что у него целый бочонок с порохом в плохом состоянии и скоро станет вовсе негодным. Это было представлено как неопровержимый довод в пользу необходимости немедленного объявления войны: о том, чтобы такое количество хорошего пороха пропало даром, не могло быть и речи, и это решило вопрос" (Ч. Дарвин, Путешествие на "Бигле").
Стоял солдат у хохла на квартире и свёл знакомство с его хозяйкою. Хохол заметил и перестал ходить на работу; все сидит дома. Солдат поднялся на выдумку, переоделся в другую одежду, приходит вечером к хате и стучится в окно. Хохлушка спрашивает:
— Кто там?
А солдат отвечает:
— Бабе.
— Какой бабе?
— Какой хохлов ебе! Что, хозяин дома?
— На что тебе?
— Да вот последовал указ всех хохлов перееть! Отпирай-ка скорей двери!
Хохол испугался, не знает, куда деваться, схватил кожух, залез под лавку и укрылся тем кожухом. Хохлушка отперла двери и впустила солдата; вошёл он в хату и кричит:
— Где же хозяин?
— Его нема дома.
Солдат начал искать его на печи, на полатях и по всем углам — и наконец напал на хохла под лавкою.
— А это кто?
Хозяйка говорит:
— Это теля.
А хохол услыхал и замычал по-телячьи.
— Ну, коли нет хозяина, так сама ложись!
— Ах, Боже мой! Нельзя ли обождать до другого раза, пока хозяин придёт?
— Тебе хорошо — до другого раза! А мне надо обойтить все избы, а не обойду — так триста палок в спину. Ложись-ка скорее; мне с тобой некогда разговаривать.
Хохлушка легла, а солдат начал её осаживать по-свойски, до того припёр ей, что она аж запердела с натуги. Отвалял солдат и ушёл из хаты; хохол вылез из-под лавки и говорит:
— Ну, спасибо тебе, жинка, что за меня потрудилась! У тебя две дыры: в одну прёт, в другую дух идет — и то ты не утерпела да запердела, а я, кажись, совсем усрался бы! Ох, жинка, ты умна, а я еще умней: ты сказала «теля», а я и замычал по-телячьи!
(из сборника руских народных сказок, собранных и опубликованных в 1872 году Александром Николаевичем Афанасьевым)
Здесь (в больнице) мне особенно ясно стало, что начальство при помощи радио, телевидения и газет распространяет среди миллионов разухабистые гнусные песни - дабы население не знало ни Ахматовой, ни Блока, ни Мандельштама. В разговоре цитируют самые вульгарные фразы, и никто не знает Пушкина, Боратынского, Жуковского, Фета - никто.
В этом океане пошлости купается вся полуинтеллигентная Русь. Это результат спецобработки при помощи газет, радио, журналов, которые не только навязывают своим потребителям дурное искусство, но скрывают от них хорошее. Оно окружило тайной имена Сологуба, Мережковского, Белого, Гумилёва, Гиппиус, принуждая любить худшие стихи Маяковского. Во главе ТV и радио стоят цербера.
Словом, вокруг я вижу обокраденные души.
И можно наперёд знать, что они скажут по любому поводу. Не люди, а мебель - гарнитур кресел, стульев и т.д.
Когда-то Щедрин и Кузьма Прутков смеялись над проектом о введении в России единомыслия - теперь этот проект осуществлён; у всех одинаковый казенный метод мышления, яркие индивидуальности - стали величайшей редкостью.
...Живет в Израиле человек по фамилии Ленский. Это еще не начало карнавала, еще не смешно. Обычная еврейская фамилия, у нас и Пушкины попадаются. Когда-то в Советском Союзе этот Ленский в знак протеста против ввода советских танков в Прагу сжег красный флаг на площади Свободы в Риге. Разумеется, его схватили, судили, дали срок, который он отсидел тютелька в тютельку. После чего репатриировался в Израиль, на историческую Родину, в демократическое государство, где, как он полагал, забудется страшный коммунистический сон. Но в Израиле в то время у руля стояла Рабочая партия, у которой, как известно, на трибуне с одной стороны был национальный бело-голубой флаг, а с другой – красный. Что там говорить? Ленский сжег красный флаг на площади Царей Израилевых в Тель-Авиве. Его схватили, судили, дали срок (надо отдать справедливость – гораздо меньший), он отбыл его и вышел на свободу. И вышел он на израильскую свободу законченным диссидентом. Жил на так называемых «территориях», состоял в экстремистской организации КАХ, ходил с оружием, участвовал во всех антиправительственных демонстрациях, (неважно – какая партия стояла у власти), а также митинговал на всех митингах. Он участвовал во всех забастовках – будь то служащие аэропорта Бен-Гурион или работники детских садов и ясель. Словом, человек сросся с карнавальным костюмом «закоренелый правонарушитель». Стоит ли говорить, что израильская полиция и органы госбезопасности в любой заварушке привыкли тянуть за ниточку, которая приведет к вечному диссиденту Ленскому. И вот моя соседка, работающая каким-то мелким секретарем в следственном отделе иерусалимского полицейского управления, описала мне сценку, свидетелем которой стала на днях.
Действующие лица:
Студент, юноша лет двадцати, из интеллигентной ленинградской семьи, привезенный в страну в возрасте шестнадцати лет – то есть человек, обремененный некоторым грузом русской культуры. Офицер полиции, йеменский еврей лет сорока пяти, привезенный в страну в детстве. В любом случае никак не обремененный грузом русской культуры.
Между ними происходит следующий диалог.
Полицейский: Ты про Ленского слышал? Студент: Да… конечно. Полицейский: От кого? Студент иронически поднимает брови, оглядывается на секретаршу, наконец говорит: – То есть как – от кого? От Пушкина. Офицер быстро помечает что-то на листке перед собой. – А где он сейчас – знаешь? – В каком смысле – где? – настороженно спрашивает молодой человек. – Его же это… убили… – Как – убили?! – вскрикивает визави. – Кто убил?! Он вскакивает из-за стола и начинает в страшном возбуждении кружить по комнате. Очевидно, его сильно задевает тот факт, что этот сопляк знает об убийстве Ленского, а он, офицер полиции, почему-то не знает. Он останавливается напротив студента и повторяет: – Кто убил? Студент, уже чувствуя, что этот странный разговор с сумасшедшим любителем пушкинского романа пошел по какому-то неправильному руслу, поеживается и тихо говорит: – Ну как же… ну, этот… Онегин же… Полицейский подскакивает к столу, быстро записывает и это показание. И только когда он пытается выяснить точную дату убийства, а юноша, явно подсчитывая что-то в уме, бормочет, что приблизительно в первой четверти девятнадцатого века… следует, как – у Гоголя – финальная сцена с застывшими фигурами и вытаращенными глазами…
У русских есть лишь названия всего, но ничего нет в действительности. Россия — страна фасадов. Прочтите этикетки — у них есть цивилизация, общество, литература, театр, искусство, науки, а на самом деле у них нет даже врачей.
Я не осуждаю русских за то, каковы они, но я порицаю в них притязание казаться теми же, что и мы. Они еще совершенно некультурны. Это не лишало бы их надежды стать таковыми, если бы они не были поглощены желанием по-обезьяньи подражать другим нациям, осмеивая в то же время, как обезьяны, тех, кому они подражают. Невольно приходит на мысль, что эти люди потеряны для первобытного состояния и непригодны для цивилизации.
История составляет в России часть казенного имущества, это моральная собственность венценосца, подобно тому как земля и люди являются там его материальною собственностью; ее хранят в дворцовых подвалах вместе с сокровищами императорской династии, и народу из нее показывают только то, что сочтут нужным.
Сохранить рассудок после двадцатилетнего пребывания на российском престоле может либо ангел, либо гений, но еще с большим изумлением и ужасом я вижу, как заразительно безумие тирана и как легко вслед за монархом теряют разум его подданные; жертвы становятся старательными пособниками своих палачей.
"Когда разразилась война, господин П..... страшно обрадовался: наконец то он сбудет с рук эту заваль! Он повесил в своем магазине портреты кровожадного старичка с надписью: «Продажа по общедоступным ценам! ............ — за пятнадцать». Было продано шесть штук. Пять купили для казарм, чтобы эти литографированные изображения последнего ........... воодушевляли резервистов в солдатских буфетах. Один портрет купил старый ...., владелец табачной лавочки. Этот ....... патриот сторговал портрет за двенадцать ...... и вдобавок обозвал П..... грабителем. Однако война шла, а на императора по прежнему не было спроса, хотя господин П...... обращался и к газетной рекламе. Он напечатал объявление в газетах «Народн... политика» и «Глас народа».
«В нынешние суровые времена в каждом ..... доме должен висеть портрет нашего многострадального императора стоимостью в пятнадцать ...».
Но вместо заказов господин П...... получил приглашение явиться в окружную управу, где ему предложили впредь воздерживаться в объявлениях от слов: «суровые времена» и «многострадальный», — а вместо них, во избежание неприятностей, употреблять слова: «славные времена» и «победоносный»."
Узнаете текст??? Это отрывок из рассказа, ставшего классикой ещё до второй мировой войны. Я удалил из него имена и валюту, выдававшие национальный колорит и оказалось, что классика вполне современна. Или, как говаривал Семён Михайлович Буденный: Лошадка ещё себя покажет...
Трагикомическую историю из эпохи позднего сталинизма рассказал писатель Денис Драгунский. Дело было в конце 1940-х. Народного художника РСФСР, академика живописи, лауреата Сталинской премии Бориса Ароновича Нехамкина поймал в коридоре его коллега Игорь Петрович Риттер. Он был художником по росписи чашек и блюдец, а Нехамкин писал портреты вождей, но оба они состояли в правлении московского союза, и вот там-то, после очередного заседания, Риттер его и перехватил. - Простите, Борис Аронович, я понимаю, как вы заняты, но... Тут есть один молодой художник... мой сын, Николай... - Риттер держал в руках папку. В коридоре стояли пыльные театральные кресла, сбитые по три. - Присядем, - сказал Нехамкин. Риттер раскрыл папку, стал доставать рисунки. Это была странная, непривычная графика. Низколобые полуголые мужчины, обнажённые женщины в распахнутых позах, с порочными взглядами и красной подцветкой в самых непристойных местах; изломанные, множественные ракурсы, будто бы одна фигура с разных точек - профессиональный взгляд Нехамкина сразу отметил это, - но всё выглядело очень мощно, оригинально и мастеровито. Нехамкин был художник с "животным талантом живописца", как о нём говорили. Верно. Он красиво месил и мазал. Лучше всех умел написать политый дождём асфальт, запотевший графин, тусклое золото орденов на груди маршала, дымок трубки, обтекающий усы вождя. Он это знал о себе и гордился собой, но чувствовал также, что никогда ничего не придумает в смысле композиции. Не говоря уже о замысле, о новой идее картины. Эти рисунки его задели. Он хмыкнул. Произнёс: - Н-да. Необычно... - а потом нагнулся к Риттеру и что-то шёпотом ему сказал. Наутро Риттер отнес в МГБ заявление, в котором говорилось: "... С целью проверки бдительности представил ему копии рисунков австрийского буржуазного упадочного художника Э.Шиле, сказав, что это рисунки моего сына. Мой сын Николай, являясь студентом училища имени Баумана, изготовил их по моей просьбе. Гр. Нехамкин заявил, что это необычный талант, которому не будет места в СССР, и посоветовал моему сыну совершить побег на Запад, где, по словам гр. Нехамкина, его ждут высокие заработки и признание". Но напрасно старался Риттер! Напрасно, ибо Борис Нехамкин, приехав домой на служебной "Победе", не стал отпускать шофёра, а, не снимая пальто, присел за письменный стол и стал строчить: "... С целью провокации представил мне копии рисунков австрийского буржуазного упадочного художника Э.Шиле, приписав их авторство своему сыну. Дабы не спугнуть провокатора, я притворился, что не понял, кто автор рисунков. Но сказал, что его сын, скорее всего, страдает необычным психическим расстройством, и что в СССР места таким извращениям нет, разве что на загнивающем Западе процветают подобные, с позволения сказать, художники...". Потом спустился вниз и велел ехать на Лубянку, в приёмную МГБ. Поэтому следователь Карасев, вызвав к себе Риттера, долго материл его и тыкал носом в заявление Нехамкина, больно сжимая ему затылок своими крепкими пальцами. А потом поехал в мастерскую Нехамкина и сказал: - Дорогой Борис Аронович! Риттер - наш внештатный сотрудник, но, как оказалось, полный идиот. Вы уж простите нас, не говорите товарищу Абакумову, - и Карасев кивнул на портрет генерал-полковника, стоявший на мольберте. - А с этим болваном Риттером мы уже сегодня расстались, отобрали подписочку о неразглашении. - Ладно, ладно, чёрт с ним! — засмеялся Нехамкин и пожал следователю руку. Он говорил "чорт", сильно ударяя на "о". Через три года следователь Карасев подготовил дело на Нехамкина как на космополита и агента сионистских кругов. Нехамкина отовсюду выгнали, но не арестовали и не судили, потому что менять сотню лучших портретов вождя и маршалов было себе дороже. Его назначили учителем рисования в город Невьянск Свердловской области, но до места он не доехал, заболел воспалением лёгких и скончался в свердловской больнице. Игорь Петрович Риттер с женою Антониной Сергеевной пошёл на похороны Сталина. Они жили на Сретенке, поэтому двинулись по Рождественскому бульвару к Трубной, и там их раздавила толпа. Следователя Карасева расстреляли вместе с его шефом по МГБ Рюминым.
«К старости вообще половые и национальные признаки как-то рассасываются… Я глубоко пьющий и активно матерящийся русский интеллигент с еврейским паспортом и полунемецкими корнями. Матерюсь профессионально и обаятельно, пью профессионально и этнически точно, с женщинами умозрительно возбужден, с коллегами вяло соревновательно тщеславен. Но умиротворения нет… Времени, отпущенного на жизнь, оказалось мало.. Смерти я не боюсь… Боюсь выглядеть старым. Боюсь умирания постепенного, когда придется хвататься за что-то и за кого-то… Я красивый старик, боящийся стать беспомощным.. В общем, диагноз – «старость средней тяжести». В нашем возрасте (от 75-ти и выше) ничего нельзя менять и ничего нельзя бросать. Я столько раз бросал курить, но ни к чему хорошему это не привело. Возвращался обратно к этому пороку, пока сын, которого я очень слушаюсь и боюсь, не сказал: «Всё, хватит». А потом меня навели на замечательного академика, предупредив, что он никого не принимает, но меня откуда-то знает и готов побеседовать. Я собрал полное собрание сочинений анализов мочи и поехал куда-то в конец шоссе Энтузиастов. Особняк, тишина, ходят милые кривоногие дамы в пластмассовых халатах. Ковры, огромный кабинет. По стенам благодарственные грамоты от Наполеона, от Петра I, от Навуходоносора… И сидит академик в золотых очках. – Сколько вам лет? – говорит. – Да вот, – говорю, – четыреста будет. – Мы, значит, ровесники, я младше вас на год. Когда он увидел мою папку анализов, взмахнул руками: «Умоляю, уберите». Мне это уже понравилось. Заглядывать в досье не стал. «А что у вас?» Я говорю: – Во-первых, коленки болят утром. – А у меня, наоборот, вечером. Что еще? – Одышка. – Ну это нормально. – Я стал быстро уставать. – Правильно. Я тоже. В нашем возрасте так и должно быть. И я успокоился. Раз уж академик медицины чувствует себя так же, как и я, то о чем тогда говорить? На прощание я сказал, что бросил курить. Он посмотрел на меня через золотые очки: – Дорогой мой, зачем? В нашем возрасте ничего нельзя менять и ничего нельзя бросать. Доживаем как есть.. Я поцеловал его в грамоты и ушел. Гений. Написал великий Маркес: — Я бы никогда не променял своих больших друзей, свою прекрасную жизнь, мою любимую семью на менее седые волосы или более плоский живот.
По мере того, как я старел, я стал более дружелюбным и менее критичным к себе.
Я стал моим другом...
Я не виню себя за то, что съел лишнее печенье, не застелил постель или купил что-то глупое, в котором я не нуждался.
У меня есть право на беспорядок и экстравагантность. Я видел, как многие дорогие друзья покинули этот мир слишком рано, прежде, чем осознали великую свободу старения...
Кто будет винить меня, если я решу читать или играть на своем компьютере до четырех и спать до полудня?..
Кто сделает меня счастливее, если я буду в постели или перед телевизором столько, сколько захочу?..
Я буду танцевать под эти чудесные хиты 70-х и 80-х, и в то же время мне захочется плакать о потерянной любви...
Я иду.
Если я захочу, я пойду по пляжу в шортах, слишком натянутых на дряблом теле, и самозабвенно нырну в волны, несмотря на осуждающие взгляды других...
Они тоже постареют.
Я знаю, что иногда что-то забываю, но есть некоторые вещи в жизни, о которых просто следует забывать!..
Я помню важные вещи. Конечно, с годами мое сердце разбивалось много раз. Но разбитые сердца дают нам силы, понимание и сострадание. Сердце, которое никогда не страдало, безупречно и бесплодно и никогда не познает радости быть несовершенным.
Мне повезло, что я прожил достаточно долго, и мои седые волосы и юношеский смех навсегда остались на моем лице.
Многие никогда не смеялись, многие умерли, прежде чем их волосы посеребрились.
Когда вы становитесь старше, вам легче быть позитивным.
Тебя волнует меньше то, что о тебе думают другие.
Я больше не сомневаюсь в себе.
Я заслужил право ошибаться. Итак, отвечая на ваш вопрос, нравится ли мне быть старым, я отвечу:
— Мне нравится человек, которым я стал.
Я не буду жить вечно, но пока я все еще здесь, я не буду тратить время на то, чтобы сожалеть о том, что могло быть, или беспокоиться о том, что будет.
На краю дороги стоял дуб. Вероятно, в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще, и в два раза выше каждой березы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными, давно, видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюже, несимметрично растопыренными корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие! — как будто говорил этот дуб. — И как не надоест вам все один и тот же глупый бессмысленный обман! Все одно и то же, и все обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они — из спины, из боков. Как выросли — так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам» .
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего-то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он все так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, — думал князь Андрей, — пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, — наша жизнь кончена! » Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно-приятных в связи с этим дубом возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь и пришел к тому же прежнему, успокоительному и безнадежному, заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая
Не так давно тут был разговор по поводу слова «кушать». Да, конечно, бесит, когда это слово применяют по отношению к взрослым людям. Но как важен контекст! Вот небольшой фрагмент из незабвенного Владимира Алексеевича Гиляровского, про обед в знаменитом трактире Тестова: «– Ну-с, Кузьма Павлович, мы угощаем знаменитого артиста! Сооруди сперва водочки… К закуске чтобы банки да подносы, а не кот наплакал. – Слушаю-с. – А теперь сказывай, чем угостишь. – Балычок получен с Дона… Янтаристый… С Кучугура. Так степным ветерком и пахнет… – Ладно. Потом белорыбка с огурчиком… – Манность небесная, а не белорыбка. Иван Яковлевич сами на даче провешивали. Икорка белужья парная…Паюсная ачуевская – калачики чуевские. Поросеночек с хреном… – Я бы жареного с кашей, – сказал В. П. Долматов. – Так холодного не надо-с? И мигнул половому. – Так, а чем покормишь? – Конечно, тестовскую селянку, – заявил О. П. Григорович. – Селяночку – с осетриной, со стерлядкой… живенькая, как золото желтая, нагулянная стерлядка, мочаловская. – Расстегайчики закрась налимьими печенками… – А потом я рекомендовал бы натуральные котлетки а-ля Жардиньер. Телятина, как снег белая. От Александра Григорьевича Щербатова получаем-с, что-то особенное… – А мне поросенка с кашей в полной неприкосновенности, по-расплюевски, – улыбается В. П. Долматов. – Всем поросенка… Да гляди, Кузьма, чтобы розовенького, корочку водкой вели смочить, чтобы хрумтела. – А вот между мясным хорошо бы лососинку Грилье, – предлагает В. П. Долматов. – Лососинка есть живенькая. Петербургская… Зеленцы пощерботить прикажете? Спаржа, как масло… – Ладно, Кузьма, остальное все на твой вкус… Моментально на столе выстроились холодная смирновка во льду, английская горькая, шустовская рябиновка и портвейн Леве No 50 рядом с бутылкой пикона. Еще двое пронесли два окорока провесной, нарезанной прозрачно розовыми, бумажной толщины, ломтиками. Еще поднос, на нем тыква с огурцами, жареные мозги дымились на черном хлебе и два серебряных жбана с серой зернистой и блестяще-черной ачуевской паюсной икрой. Неслышно вырос Кузьма с блюдом семги, украшенной угольниками лимона… Начали попервоначалу "под селедочку". Потом под икру ачуевскую, потом под зернистую с крошечным расстегаем из налимьих печенок, по рюмке сперва белой холодной смирновки со льдом, а потом ее же, подкрашенной пикончиком, выпили английской под мозги и зубровки под салат оливье… Кузьма резал дымящийся окорок, подручные черпали серебряными ложками зернистую икру и раскладывали по тарелочкам. Розовая семга сменялась янтарным балыком... Выпили по стопке эля "для осадки". Постепенно закуски исчезали, и на месте их засверкали дорогого фарфора тарелки и серебро ложек и вилок, а на соседнем столе курилась селянка и розовели круглые расстегаи. Селяночки-с!..И Кузьма перебросил на левое плечо салфетку, взял вилку и ножик, подвинул к себе расстегай, взмахнул пухлыми белыми руками, как голубь крыльями, моментально и беззвучно обратил рядом быстрых взмахов расстегай в десятки узких ломтиков, разбегавшихся от цельного куска серой налимьей печенки на середине к толстым зарумяненным краям пирога. — Розан китайский, а не пирог! — восторгался В. П. Далматов. — Помилуйте-с, сорок лет режу,— как бы оправдывался Кузьма, принимаясь за следующий расстегай. — Сами Влас Михайлович Дорошевич хвалили меня за кройку розанчиком. — А давно он был? — Завтракали. Только перед вами ушли. — Поросеночка с хреном, конечно, ели? — Шесть окорочков под водочку изволили скушать»
#профи_совет в понедельник "Вам хочется кутнуть? А мне ужасно хочется. Тянет к морю адски. Пожить в Ялте или Феодосии одну неделю для меня было бы истинным наслаждением. Дома хорошо, но на пароходе, кажется, было бы в тысячу раз лучше. Свободы хочется и денег. Сидеть бы на палубе, трескать вино и беседовать о литературе, а вечером дамы. Не поедете ли Вы в сентябре на юг?" Ваш А. Чехов.
