Самолет приземлялся в Пулково. Он опускался, а рядом с ним убегала вдаль череда солдат с авроматами, да какими там солдатами, мальчишками с оружием, и тем более странно и страшно было приземляться там, где сливалось вместе все: красота и безобразие, щедрость и жадность, любовь и ненависть...
Мой любимый Ленинград, во что же ты превратился за какие-то два года!
Это была пересадка в Америку. У меня в багаже было несколько упаковок валокардина, анальгина, ношпы дла мамы, которая признавала только те лекарства, которые знала.
Ага, сказала таможенница, это не положено. Но потом она взглянула на меня, и поняла, что этот мудак никогда не платил взяток, не платит, и не будет платить, просто потому, что не умеет.
К тому же он сказал О, гив ми э бреак офисер фор джесус крайст.
Таможенница сплюнула через плечо, швырнула мой чемодан на конвейер, и еще раз сплюнула через плечо.
Пожилой черный офицер на паспортном контроле в JFK подошел к этому вопросу по-другому. Он долго проверял мою белую карточку, потом спросил, надолго ли я приехал в НуЙок, и, узнав, что надолго, расплылся в улыбке и сказал:
Вэлком хоум сан.
Welcome home.
И я расплакался, первый раз в жизни.