История о том, как князь Андрей Болконский не умер, а просто устал, и что из этого вышло, или Все счастливые семьи несчастливы одинаково, но за разный счёт
Часть первая, в которой всё смешалось в доме Облонских, но не до конца, ибо дом был в ипотеке, а значит, перепланировку делать было нельзя
Все счастливые семьи, как известно, похожи друг на друга; каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Семья же Ставракиных, проживавшая в четырёхкомнатной квартире с видом на заброшенный завод в спальном районе Москвы, по имени «Первомайская Слобода», была несчастлива настолько сложно и многослойно, что это несчастье, будь оно описано в виде схемы, напоминало бы не столько план сражения при Аустерлице, сколько инструкцию по сборке китайского парового утюга, переведённую на сербский, а затем обратно на русский с помощью нейросети, обучавшейся на корпусе текстов Кафки и сантехнических форумах.
Глава семьи, Пётр Николаевич Ставракин, сорока двух лет, был человеком, пережившим преждевременный кризис смысла, который настиг его не в пятьдесят, как у героев Толстого, а гораздо раньше — ровно в тот момент, когда он, senior-разработчик, осознал, что его код читают не только машины, но и двадцатилетние стажёры, которые потом пишут ему в слак: «А чё это тут у вас, Петя, такой legacy-костыль?» Идея, что жизнь его есть нечто большее, чем бесконечная цепочка спринтов, ретроспектив и попыток объяснить продукт-оунеру, что «быстро» и «качественно» в его техзадании — взаимоисключающие понятия, не давала ему покоя. Он чувствовал себя князем Андреем, лежащим на поле Аустерлица и глядящим в «высокое, бесконечное небо» Jira, усеянное белыми, неторопливыми облаками-багами, которые ничего не хотели решать, а лишь плыли, обновляя статус.
Супруга его, Анна Павловна (в девичестве — просто Аня из Ростова), была несчастлива по-другому. Её несчастье зиждилось на твёрдом, как гранитный щебень в бетоне фундамента их ипотечной квартиры, убеждении, что смысл жизни — в правильной расстановке мебели, выборе травленого стекла для кухонного фартука и систематическом, раз в полгода, «разборе гардероба», в ходе которого Пётр Николаевич неизменно терял свои последние приемлемые носки. Она читала блоги про осознанность и скандинавский минимализм, но при этом тайно, в глубине шкафа, за коробкой с советскими ёлочными игрушками, хранила плюшевого медведя по имени Прошка, которому изредка, когда Пётр задерживался на работе, жаловалась, что «всё не то, Проша, и всё не так».
Дети, четырнадцатилетний Григорий (Гриша, увлечённый тем, что он называл «философским стримингом», то есть бесконечным просмотром видосиков, где бородатые мужчины в чёрном объясняли, почему Ницше был прав, а все вокруг — идиоты) и восьмилетняя Софья (Соня, чьим главным интересом было разведение в аквариуме не рыбок, а экзотических улиток, которых она наделяла именами персонажей «Войны и мира» и наблюдала, кто кого переживёт), были несчастливы, как и положено детям, — скучая по несуществующему дому, которого у них никогда не было.
И над всем этим, как тяжёлый, бархатный балдахин, висела фигура тёщи, Галины Степановны, женщины с взглядом опытного сапёра и манерой говорить так, будто она не произносит слова, а зачитывает приговор. Она жила с ними. Постоянно. Её несчастье заключалось в том, что весь мир, и особенно Пётр Николаевич, упорно отказывался жить по правилам, которые она вырезала для него из журнала «Работница» за 1987 год и заламинировала для вечности.
Так они и жили, переминаясь с ноги на ногу на маленьком коврике взаимных претензий, пока в один прекрасный вторник Пётр Николаевич не принял решение, которое перевернуло, а точнее — тщательно перемешало, всё в их жизни.
Часть вторая, в которой герой задаёт великий вопрос и получает на него неожиданно простой, но абсолютно неудобоваримый ответ
Дело было вечером. Ужин (лёгкий салат из куриной грудки с руколой, который Анна Павловна называла «детоксом», а Пётр Николаевич — «кормом для хомячка») подходил к концу. Гриша тыкал в тарелку вилкой, транслируя на телефон спор двух блогеров о том, был ли Сартр симулякром. Соня тихо радовалась, что её улица «Анатоль Курагин» наконец-то обогнала по размеру раковины улитку «Марья Болконская». Галина Степановна придирчиво рассматривала узор на занавесках, словно ища в нём скрытый шифр, свидетельствующий о моральном упадке.
И тут Пётр Николаевич, отложив вилку со звуком, похожим на удар маленького, но обиженного молоточка, произнёс:
— А в чём, собственно, смысл?
Вопрос повис в воздухе, смешавшись с запахом руколы и легчайшим ароматом улиточного грунта.
— Какой ещё «смысл»? — насторожилась Анна Павловна. — Смысл в гармонии, в порядке. Вот если бы ты наконец-то…
— Не в этом смысл! — перебил её Пётр, и в его голосе впервые за долгие годы прозвучали ноты, напоминающие если не князя Андрея, то уж точно уставшего менеджера среднего звена. — Я спрашиваю о смысле всего. Бытия. Вселенной. Нашего… нашего существования в этой квартире, с этим ипотечным процентом! В чём смысл?
Наступила тишина. Её нарушила только Галина Степановна, доставшая из кармана халата засахаренную конфетку.
— Смысл, — сказала она, разворачивая фантик с таким видом, будто разминирует бомбу, — в том, чтобы не разводить антисанитарию. А у вас, Петя, носки опять под диваном валяются. Вот тебе и весь смысл.
Это был удар ниже пояса, но удар, попавший точно в незащищённое место философских исканий Петра Николаевича. Он понял, что его великий экзистенциальный вопрос разбился о бытовой, конкретный, неопровержимый смысл в понимании его тёщи. Это было как если бы Пьер Безухов, ищущий Бога, получил бы в ответ от Платона Каратаева не притчу, а квитанцию на оплату капремонта.
Но отступление было невозможно. Пётр Николаевич объявил, что с завтрашнего дня он начинает Великий Поиск Смысла. Анна Павловна вздохнула и подумала, что это, наверное, новая форма кризиса среднего возраста, которая, судя по блогам, должна скоро пройти, сменившись увлечением сыроедением или коллекционированием керамических сов. Гриша предложил отцу посмотреть восьмичасовой стрим «Смысл: инструкция по сборке». Соня спросила, можно ли новую улитку назвать «Смысл».
Часть третья, самая обширная, где герой примеряет на себя разные смыслы, как костюмы, и ни один не сидит по фигуре
На следующий день Пётр Николаевич, взяв отгул, отправился искать смысл.
1. Смысл в духовном. Он пошёл в храм, тот самый, что между гипермаркетом и автомойкой. Стоял на службе, слушал, смотрел на свечи, на иконы. И поймал себя на мысли, что подсчитывает, сколько стоит позолота на иконостасе в пересчёте на человеко-часы работы ювелира, и какую архитектурную нагрузку несут колонны. «Господи, — подумал он с ужасом, — да я всю благодать через смету пропускаю!» Смысл ускользнул.
2. Смысл в природе. Он поехал в ближайший лесопарк. Ходил, дышал, смотрел на сосны. А потом увидел табличку «Не мусорить» с перечнем штрафов и QR-кодом для оплаты. И его потянуло оценить эффективность такой системы контроля в масштабах страны. Птицы пели о любви, а он думал о логистике вывоза ТКО. Смысл, укрывшись в кроне векового дуба, лишь усмехнулся.
3. Смысл в любви к ближнему. Он решил совершить доброе дело — помочь соседке, бабушке Клавдии Ивановне, донести сумки до квартиры. Та, увидев его решительное лицо, крепче сжала авоську и закричала: «Грабитель! Милиция!» Смысл в виде благодарности в глазах ближнего рассыпался в прах вместе с рассыпавшимися по лестничной клетке гречкой и солью.
4. Смысл в искусстве. Он купил билет в музей на выставку современного искусства. Простоял десять минут перед чёрным квадратом (не Малевича, а какого-то последователя, стоившего дешевле). «А что, если это метафора моей пустой Jira-доски в понедельник утром?» — мелькнула у него крамольная мысль. Смысл растворился в догадках о том, сколько стоит страховка этой картины.
Он возвращался домой удручённый. Все смыслы, которые он примерял, были ему не по размеру. Они были то узки, то широки, то жали в плечах меркантильности, то безвольно болтались в пройме абстрактных идей. Он шёл по улице, и ему казалось, что он не Пётр Ставракин, ищущий смысл, а чеховский человек в футляре, только футляр этот был собран из справок, кредитных договоров, pull request’ов и советов из телеграм-каналов про тайм-менеджмент.
Дома его ждал новый удар. Анна Павловна, воодушевлённая его поисками, решила, что и она найдёт свой смысл. И нашла. В картинках на Pinterest. Она затеяла Великое Перемещение Мебели. Диван, который всегда стоял у окна, теперь плыл к стене, как неуклюжий броненосец. Кресла, стол, тумбочки — всё было в процессе миграции, более хаотичной, чем переселение народов.
— Что происходит? — спросил Пётр, замирая на пороге.
— Я ищу гармонию! Новый смысл пространства! — парировала Анна, сдвигая на лоб прядь волос. — Помоги передвинуть этот комод. В нём, я уверена, застрял заряд благости от моей бабушки.
В комоде, как выяснилось, застряли не заряды благости, а старые журналы, сломанный фен и та самая коробка с Прошкой. Анна, увидев медведя, вдруг села на пол и заплакала. Не потому что нашла смысл, а потому что потеряла его лет двадцать назад, когда вышла замуж и отдала Прошку в ссылку на антресоль.
В этот момент из своей комнаты вышел Гриша.
— Пап, — сказал он с неожиданной для своего возраста серьёзностью. — Я тут посмотрел один подкаст. Там умный дядька сказал, что смысл — не в том, чтобы найти ответ. А в том, чтобы правильно сформулировать вопрос. Твой вопрос «в чём смысл?» — дурацкий. Это как спросить «как работает интернет?». Слишком широко. Надо спрашивать конкретнее.
— Например? — хрипло спросил Пётр.
— Ну… «В чём смысл того, что я senior, а платят мне как мидлу?» Или «В чём смысл жить с тёщей, которая считает носки под диваном крахом цивилизации?»
Пётр Николаевич посмотрел на сына, на плачущую жену среди хаоса перемещённой мебели, на улиточный аквариум, где «Анатоль» пристально облизывал «Марью», и на тёщу, которая уже несла ему на подносе чай с видом человека, подающего цианистый калий.
И его осенило.
Часть четвёртая, заключительная, в которой всё становится на свои места, кроме комода, потому что его так и не смогли сдвинуть
Озарение не было похоже на луч света с небес. Оно было похоже на тихий щелчок в голове, как будто защёлкнулся замок на чемодане, который ты десять лет таскал с собой, думая, что он пустой, а оказалось — он и был пустым, и в этом была его главная тяжесть.
— Гриша, — сказал Пётр Николаевич. — Ты гений. Вопрос действительно был сформулирован неверно.
Он обвёл взглядом квартиру, этот свой Аустерлиц, свой Шенграбен, своё Бородино.
— Правильный вопрос не «В чём смысл?». Правильный вопрос… «А какой в этом смысл?»
Он подошёл к тёще, взял у неё поднос, поставил его на неустойчиво торчащий из стены угол комода.
— Галина Степановна, — сказал он. — Какой смысл в том, чтобы каждый вечер подавать мне чай с таким видом, будто это последнее причастие перед казнью?
Тёща открыла рот, но не нашлась что ответить. Вопрос был слишком конкретен.
— Аня, — повернулся он к жене. — Какой смысл в том, чтобы искать гармонию в перестановке мебели, если мы не можем сдвинуть с места этот чёртов комод наших обид и невысказанных претензий?
Анна перестала плакать и уставилась на комод, как будто видела его впервые.
— И я… — продолжил Пётр, обращаясь уже ко всем, включая улиток. — Какой смысл в том, чтобы искать великий ответ Вселенной, если я не могу ответить на простой вопрос своей дочери, почему её улитка «Пьер» съел «Элен», хотя в книге такого не было?
Соня серьёзно сказала:
— Папа, у улиток свои смыслы.
И в этой фразе было больше мудрости, чем во всех стримах Гриши.
Наступила тишина. Но это была не прежняя, тяжёлая, гнетущая тишина непонимания. Это была тишина перед новым действием. Как пауза между нотами.
— Значит, так, — сказал Пётр Николаевич, снимая пиджак. — Вопрос первый, практический. Комод. Он не двигается, потому что у него отвалилась ножка и он врос в линолеум. Задача: не искать в этом метафору, а починить. Гриша, иди за отвёрткой. Аня, вытри глаза и подержи фонарик. Галина Степановна… варите новый чай. Но не «предсмертный», а обычный. Соня, наблюдай за улитками и докладывай, если в их мироздании начнётся новая война.
И они, все вместе, впервые не как семья, несчастная по-своему, а как бригада по чрезвычайным ситуациям локального, квартирного масштаба, взялись за комод. Комод, в конце концов, сдвинули. Оказалось, под ним лежал не только смысл тёщиных носков, но и давно потерянная серёжка Анны, и детский рисунок Гриши, где было изображено солнце с лицом отца.
Вечером они сидели за ужином. Мебель стояла криво, но это уже никого не волновало. Пётр Николаевич не нашёл Смысла с большой буквы. Но он нашёл несколько маленьких, конкретных смыслов. Смысл в том, чтобы вместе чинить сломанную вещь. Смысл в чае, который просто чай, а не символ поражения. Смысл в том, чтобы улитка «Анатоль» наконец-то догнал «Марью», и это было бы счастливым концом, даже если по Толстому выходило иначе.
А Галина Степановна, отхлебнув из своей чашки, вдруг сказала:
— Кстати, о носках. Если их не под диван закидывать, а сразу в корзину для белья, то и искать смысл не надо будет. Он сам в стиральную машину прыгнет.
И все засмеялись. Даже Пётр. Потому что это и была та самая, единственно верная, толстовская правда. Не в высоких сферах, а вот здесь, в криво стоящем комоде, в чашке чая и в носках, вовремя отправленных в стирку. Жизнь не в том, чтобы найти ответ. Жизнь — в том, чтобы перестать задавать неправильные вопросы и начать, наконец, жить. Даже если за окном — вид на заброшенный завод, а в душе — лёгкий, почти неуловимый, но такой важный шум отступающего Аустерлица.
