Мир и мы.
В параллельном со мною классе учился Вова Аверин. Парень как парень;
закончил десять классов, после чего взял да и поступил в военное
училище.
В меру и достаточно быстро отупев, он отправился служить в далекую
задницу на север, где помимо длящихся по полгода дней и ночей еще и год
считается за несколько.
Однако лет через десять он бросил армию, вернулся на гражданку и начал
пить, мечтая вернуться на службу, чтобы выйти на досрочную пенсию.
В один из зимних дней девяностых годов; лютый, ветренный, солнечный и
ледяной, мы повстречались у выхода из метро. Раскрасневшиеся, зареванные
от колющего, морозного ветра, мы двинулись домой пешком.
Вова пер четыре тяжеленные авоськи. Я вызвался помочь и взял две из них,
в благодарность за что удостоился вовиным откровением о ноше,
оказавшейся на поверку просом для околеваюших от холода на даче кур.
Вова посетовал, что боится опоздать; найти применение заживо окоченевшим
курам не составляло особых проблем, но вот определиться с четыремя
битком набитыми просом авоськами было намного сложней.
Мы двигались навстречу ветру и слепящему снегу, окукленные,
скукожившиеся, с мокрыми от слез глазами, на негнущихся, воровато ищущих
опоры на заледеневшей дороге ногах.
Просо тянуло к земле и я вдруг почувствовал себя старым.
Я даже было поразился, куда могло подеваться отпущенное мне на молодость
время, но тут же вспохватившись, что мне всего под тридцать, разозлился
и остановился, чтобы перекурить.
Мы повернулись спинами к ветру и солнцу и закурили.
Вова принялся рассуждать о пенсии, а я молча пускал дым, разглядывая
утрамбованную в лед, угаженную разводами песка дорогу, когда заметил,
что к нам приближается Саня Иванов, окукленный в тулуп,
зареванно-щурящийся, неверно ступающий на несгибаемых ногах-ходулях.
Встреча одноклассников. Зимний питерский сюр.
Поприветствовав друг друга, мы закурили втроем.
Саня поведал, что его сын служит с недавнего времени в ОМОНе и мечтает
перейти в ГАИ, дабы улучшить нелегкое финансовое положение семьи,
ожидающей к тому же скорого пополнения.
Я поперхнулся дымом:
- Ты что же, скоро станешь дедушкой?
Саня ссутулился и понуро кивнул. Он был женат на женщине, старшей нас
более, чем на десять лет и сын-омоновец достался ему в качестве
приданого.
Но даже при таком раскладе статус дедушки налагал отпечаток не только на
него, но и на нас.
С новой силой почувствовав себя старым, я поднял проклятые мешки с
просом и двинулся навстречу слепящему холоду.
Саня, поинтересовавшись содержимым авосек и узнав о просе, пожаловался
на несносный характер невестки.
Вова, послушав некоторое время, разразился бранью в адрес "сестроеба"...
Я насторожился.. Нет, я не ослышался; вот уже три месяца, как в вовиной
квартире завелся "сестроеб", от которого "не было спасу".
Я представил себе хитрое, ловкое, ведущее ночной образ жизни
крысоподобное животное, перегрызающее глотки вовиным курицам и коварно
избегающее расставленные на него ловушки.
Мы подходили к нашему району. Я чувствовал себя невыносимо. Подмывало
послать в жопу обоих попутчиков; удерживала лишь боязнь святотатства по
отношению к бывшим однокашникам.
Спешно попрощавшись на перекрестке, я припустил налегке домой, предвкушая
омолаживающую горячую ванну с водой цвета настоянного на броме чая.
Спустя три года я снова встретил Вову. Он уже спивался.
Более чем колоритный, в рабочих, подвязанных проволокой вместо ремня
штанах, в компании с каким-то бомжом, оказавшимся на деле
фином-дальнобойщиком, запившим в Питере по-черному, потерявшем фуру с
грузом и живущем уже несколько месяцев на вовиной квартире.
Вова попросил две сигареты и двадцать рублей.
Получив желаемое, он ожил и поделился планами на будущее; он собирался
"раскрутиться и подняться". Нужно было лишь дождаться, когда пойдет
корюшка на Ладоге.
Потом я уехал.
А спустя много лет, в Германии встретил Вову.
Конечно, это был не Вова, а всего лишь его двойник. Но двойник настолько
подлинный, что я, увидев его, остолбенел.
Вова был выряжен в обтягивающий, цветастый велосипедный костюм-трико и
по-балетному выпирал промежностью. Благодаря расцветке и размерам он
более походил на мутировавшего Какаду.
Уши его были заткнуты миниатюрными наушниками плэйера мп-3.
Голова слегка двигалась в такт одному ему слышимой музыке. Это было
кошмарное зрелище.
Мне захотелось подойти к нему и поговорить о просе, предложить пойти на
Корюшку, а может поставить хитроумную ловушку на "сестроеба".
Или вместе отправиться на Север, посчитать год за два, помечтать о
пенсии, нажраться, в конце концов, позвав третьим вконец обрусевшего
фина-дальнобоя. Но только не оставлять его таким. Человеку нельзя
оставаться таким.
Нельзя опускаться до такого состояния. Уж лучше спиться и умереть.
Может, конечно, и не лучше, но в с сравнении с перерождением в мутанта
Какаду такой путь кажется более осмысленным.
Во всяком случае более человеческим.
Михаил Левин