Пройдя пару вагонов я нашел, наконец, тамбур с выбитым окном. Я всегда
ездил в тамбурах, но не любил неистребимый запах мочи в них, да и
сигаретный дым плохо выветривался. Я был явно не единственный, кого это
не устраивало, так как летом количество тамбуров с разъебанными окнами
резко возрастало. Это зимой холодно, и вонь терпеть легче, чем холод.
Вдохнув свежего воздуха я достал сигарету и прикурил. За окном
проносились березы, деревеньки, дачи, небольшие станции. При виде этой
картины у меня в голове всегда появлялась единственная мысль: "Россия".
Москва – это не Россия. Питер – тоже. Ни Волгоград, ни Ростов, ни Орел –
все это не Россия. Это всего лишь жалкие города. А Россия здесь – между
ними: в поле, в лесу, в березах, в осинах, в каждом дереве, в каждой
травинке, в каждой капле воды в реке, в щебете птиц и в душах людей,
которые живут вместе с этим. Из нас семьдесят лет каленым железом
выжигали Родину и кузнечным молотом пытались вдолбить другую, а в
результате мы потеряли обе. Плачь над землей, умирает моя Россия,
мучительно, в агонии, и хочется верить, что воспрянет страна, но не
могу. Будет еще Великое Государство Российское, но не будет оно Россией
уже никогда. Дай Бог, чтобы я ошибался.
Кто-то тронул меня за локоть. Это оказался весьма благовидного вида дед
в черном пиджаке и даже при галстуке.
- Сынок, угости старика сигареткой.
Я молча достал пачку. Дед вытащил сигарету, вернул мне пачку, достал
спички и прикурил. Несмотря на сильную дрожь в руках, он все это
проделал быстро и четко, что свидетельствовало о продолжительном
алкоголическом стаже и, не смотря ни на что, недюжинном здоровье.
- Спасибо.
Я кивнул. Дед отошел в другой угол тамбура.
Выкинув окурок в окно, я неожиданно для самого себя раскрыл сумку,
достал бутылку самогона и протянул ее деду. Раньше я никогда в плане
раздачи своей выпивки благотворительностью не занимался. Глаза деда
заблестели, когда бутылка перекочевала к нему в руки, но затем он
подозрительно посмотрел на меня, потом на безымянную бутылку с красной
жидкостью, и снова вернулся взглядом ко мне.
- Хороший?
Дед явно уже давно разуверовал в существование добрых людей. Я тоже. Да
и кто из нас сейчас верит ближнему своему?
- Собственный. Шестьдесят градусов.
- Тебе сколько оставить?
- Половинку, - ответил я, не особо вникая в суть вопроса.
Дед отвинтил пробку, вдохнул и уложил одним махом полбутылки. Немного
подождал, выдохнул.
- Не больше пятидесяти пяти, - заключил дед, - но самогон очень хороший,
это точно,- и протянул мне бутылку.
Пробку он мне не отдал. Из этого напрашивался вывод, что другую половину
должен выпить я. Столько пить мне не хотелось совершенно. Я сделал
пятидесятиграммовый глоток и вернул бутылку деду, который посмотрел на
меня взглядом, преисполненным благодарности.
- Спасибо, сынок, а то я к дочке в Москву еду, денег нету, дочь на водку
не дает, все, чем нам с бабкой помогает, в конверт заклеивает и подписи
на склейках ставит, чтобы я, значит, если открою, то видно было бы, я
конверт бабке должен в целости передать, а то старая карга ведь со свету
сживет, они у меня с дочкой злющие, а так я твою бутылочку у дочки в
подъезде за пожарный шланг поставлю, я у нее на ночь остаюсь, с утра
хоть будет чего...
Дед еще долго трепался, пока окончательно не разомлел. Я смотрел в окно
и думал о том, какой будет моя жизнь, когда я доживу до семидесяти лет.
Если доживу. Нет, к черту такие мысли, так далеко заглядывать в будущее
вредно для дня сегодняшнего. Однако из разбитого окна, как из зеркала,
на меня смотрело мое отражение. Только у него были длинные седые волосы,
не менее длинная борода, мешки под глазами и очень много морщин на лбу.
Я прикурил новую сигарету. Образ растаял в дыму, а стыки рельс
продолжали отсчитывать путь монотонными равномерными ударами...