Армия & Zenzel.
Однажды я попал в очень непростую жизненную ситуацию. Две мои лучшие подруги, почти хором, с разницей лишь в один день, сделав круглые глаза и страшно выпучив их из орбит, громким шепотом заявили, что у них, «уже давно ничего нет», и я понял, что мне надо как-то определяться. Сразу выбрать, с кем исполнять всю оставшуюся жизнь супружескую обязанность я, конечно, не мог, не тот случай, и с целью помочь разобраться с душевными переживаниями друзья немного подсуетились и устроили меня на службу, вторично исполнять воинский долг, в совершенно-секретное закрытое военно-научное учреждение по моей прямой специальности.
Я так и не понял, за всю свою безукоризненную службу, чем занимались по делу ученые, но сразу заметил, что спирт, между собой, они делили строго по научному, с учетом массы тела потребляющего, его пола, и будущего процентного содержания в организме. Понятие о промилле ребята имели еще в те далекие годы. С этой важной темы они никогда не слазили и за КПП все выходили с одинаковым, особо умным, вдохновленным выражением лица, в среднем состоянии подпития, а утром, гурьбой, без опозданий, приходили на работу похмеляться, с виноватой улыбкой и отводя в сторону свой взгляд.
Спирт я тогда еще не бухал, но для проведения регламентных работ мне тоже полагалось по ранжиру три литра в месяц, на который выменивал в «Торгмонтаже» у безотказного кладовщика Францевича запчасти для поддержания Вооруженных Сил Отечества в надлежащем боевом состоянии. Ввиду большой летучести органического вещества, идеесодержащую жидкость выдавали равными частями еженедельно по пятницам, обычно во второй половине дня, ближе к вечеру и, для конспирации официально именовали «денатуратом».
Францевича в городе знали все специалисты. За деньги или водку, и непременно уважительное обращение, что он ценил больше всего, старик всегда искренне входил в наше тяжелое безвыходное положение всем имуществом треста. Однажды он поглядел на меня укоризненно с горьким упреком на губах, кисло смандячил свою неарийскую морду и сообщил, что прошлый раз спирт был «ващще не алё», то есть очень разбавленным. Я сразу понял, что в части меня кинули как последнего недоношенного «пиджака».
Поскольку я уже вполне освоился в новом коллективе, и был на третьем месяце самоотверженного служения Родине, то мужественно терпеть этого оскорбления не стал. Я смело вызвал за бруствер Начпрода чтобы разобраться с ним по-мужски, один на один, за беспредельное воровство, ущемившее мое честное имя. Сложения он был рыхлого, «понятий», как выяснилось, ни каких не имел, и на честный, открытый, диалог не пошел. Убежал и с перепугу настучал в Округ, перепрыгнув при этом через две головы непосредственного начальства. Такого предательства служба не прощает.
После разбора, за попытку расстрелять старшего по званию, за выданный на регламент, безбожно разбавленный спирт, строгий, но справедливый Батя примерно наказал нас обоих. Рыхлого толстяка, приказом, с формулировкой «за неполное морально-этическое соответствие занимаемой должности…» посадил на гауптвахту, с последующим переводом в отдаленное захолустье, а мне объявил перед строем строгий выговор «за несоблюдение субординации» и в наказание, на два месяца, определил бессменным ДЧ.
Кто не знает, дежурный по части, это каторжная работа все сорок восемь часов в сутки и навязанная ответственность за сорок человек приданого взвода солдат, которые если их не занять делом, сразу начинали искать косметические недостатки на лицах друг друга, и тут же, на месте, их исправлять. Встречать околонаучные делегации и провожать с затянувшегося за полночь симпозиума облеванных полковников, и уссавшихся гражданских специалистов, тоже стало моей прямой служебной обязанностью.
Освоившись с новым назначением, стал я замечать, что в наличии бойцов всегда меньше чем на разводе и вечерней поверке. И это число варьировалось как-то произвольно без определенной закономерности и зависимости от внешних факторов. Пустых помещений не было, спрятаться было негде, и уйти с объекта тоже было невозможно, снаружи нас надежно охраняли от происков вражеских империалистов угрюмые дядьки в штатском. Поиск этой закономерности заинтересовал меня, и я решил внимательнее приглядеться к бойцам.Молодняк был призван на срочную службу, кажется непосредственно с самого Тунгусского метеорита, вероятно задолго до его неудачного приземления и прозывался у нас, за узкий разрез глаз, епонцами. Из всего «Великого и Могучего» наследия поэтов они с трудом понимали лишь десяток слов из простонародных русско-татарских выражений, а сносно выразить могли только одну единственную мысль, которую выстреливали одним словом: «хасюкуситьбля!». Восполнить пробел, в дошкольном образовании будущих воинов, замполит поручил старослужащим, которые с нескрываемым энтузиазмом ответственно принялись за дело.
Каждое утро сержант, вразвалочку, заложив руки за спину, с папироской в зубах прохаживался на плацу перед стадом, изображавшим воинский строй, и громко объявлял присутствующим, что еще научит каких-то продажных девок и глубоко падших женщин по-настоящему любить нашу Родину.
Вместо того чтобы объяснить соотечественникам, как «наша Маша мыла раму», он начинал всегда с доклада текущей обстановки, в котором обычно сразу сообщал последние новости, что он опять имел интимную половую связь орально-генитальным способом с их мамой, которая, вместо заранее запланированного аборта, имела огромное несчастье родить их всех разом.
Затем в пустые головы этих «жертв неудачного аборта» вдалбливались основные постулаты из боевого задания на день, и, под конец урока, бойцы торжественно предупреждались, что особо отличившимся на службе, в качестве призового бонуса, будет выдан после отбоя женский половой орган в долгосрочное и бесплатное пользование.
Таким общепринятым на Руси способом в части поддерживалась дисциплина, относительный порядок и обеспечивалось взаимопонимание в подразделении.Как-то, на территории воинского расположения, по дороге из продсклада в столовую потерялся ящик «комбижира» и пятнадцать килограммов свежезамороженной Азовской тюльки. Обыскались, но нашли только пустую тару. На мой прямой вопрос: «где харчи», десять епонцев виновато потупили взгляды в пол и с глубоким вздохом честно признались: «скусилбля!».
Повинную голову и меч не сечет. Всем сразу стало ясно, что это прямые потомки настоящих людоедов и больше их никто никогда не обижал. А Батя, во избежание несчастного случая, чтобы они ненароком никого не сожрали натощак, распорядился дополнительно кормить их на ночь.
По выходным и праздникам повар выдавал им немного свежего мяса на огромном мосле, и все воины, боязливо прижимаясь друг к другу, невольно поеживались, наблюдая, как узкоглазые хлопцы обгладывают кость и высасывают из неё еще живой мозжечок. Внутреннею Природу естества румяной булочкой не обманешь. Сержант тоже проникся к ним уважением, и свою недавнюю угрозу, лично, обучить всех оральной стимуляции, больше не вспоминал.Мое подразделение было призвано обеспечивать творческие лаборатории ученых особо чистым воздухом. Кроме жестких температурно-влажностных параметров к нему предъявлялись четкие требования по содержанию пыли, наличию кем-то заряженных ионов, отсутствию болезнетворных микробов и вездесущих бактерий. Последнее требование я всегда воспринимал с нескрываемой ухмылкой. Потому что отчетливо понимал, что, находясь в зоне действия термоядерного выхлопа вчерашнего перегара наших светил, шансов выжить у всех известных науке белковых тел не было никаких.
Однажды у нас случилось настоящее ЧП. В лабораторных комнатах появился какой-то посторонний запах, который целую неделю не давал нашим творцам покоя, он не позволял им рационально спланировать день, сосредоточиться на рабочей идее, правильно сформулировать и выразить свои мысли. К концу рабочего дня у них начинала болеть голова и, дежурные сто семьдесят грамм, не приносили привычного облегчения.
С их слов он одновременно напоминал запахи: давно немытых пассажирских вагонов рейса «Москва-Махачкала», сдохнувшей и уже успевшей немного завянуть мыши и подло тлеющей фуфайки. Поскольку обстановку военные не чувствуют, а только непосредственно ощущают, передать этот запах словами гуманитарии не смогли, и чтобы конкретно разобраться на месте Особист выдал нам с Батей два пропуска в секретную зону.Мы сразу увидели и услышали этот запах, его никогда не спутаешь ни с каким другим. Он был призрачно-полупрозрачным мягко струившимся вдоль стен и имевший светло-коричневый оттенок, с ярко-красной окантовкой, которая всегда создавала неповторимую переливающуюся ауру по рваным краям измененного пространства бытия.
Он жирно пропитал терпким вкусом все помещения, вязко цепляясь своими щупальцами за поры штукатурки и выступы оборудования, прятался своим липким телом за батареи отопления и озорно выглядывал из-за решеток приточной вентиляции.
В нашей памяти он отозвался протяжным голосом муллы призывавшего с минарета к вечернему намазу, резким криком ишака лениво плетущегося с тяжелой поклажей по знойной пыльной дороге, и чистым серебряным звоном колокольчика, всегда звучавшим, в томительной густой предсмертной тишине для тех, кому суждено было выжить …
Это был Канна́бис.
=Афганка, = предположительно сказал я.
Батя, пару раз мощно втянул орлиным носом воздух и, шевеля ноздрями, позиционировал происхождение более точно,
= Кандагарский ганджуба́с.
Всем присутствующим деятелям высокой науки было объявлено, что это простое замыкание электрической проводки, которое мы сейчас легко устраним.На поиск короткого замыкания Батя шагал с такой скоростью, что я с трудом успевал за ним бегом. Дневальному, который сонно охранял полковое Знамя, и не заметил двух офицеров, он влепил под зад пинок такой силы, что защитник родного Отечества, пролетев пять метров, до конца службы не мог вспомнить источник энергии, переместивший его в пространстве. Таким разъяренным командира не видел еще никто.
Подлетев к Ленинской комнате, он рукой подал мне знак «тихо!» и, приоткрыв дверь, вошел внутрь. Я последовал за ним. Батя подошел к портрету хитро улыбающегося, как Хачик на колхозном базаре, Великого Пролетарского Вождя всех времен и народов, намалеванного во всю стену призванным на срочную службу местным армянином, потянул его за край и я увидел, что он скрывал своим могучим телом вход в потайную комнату, в которой оттопыривались наши затерявшиеся вояки.
Мы пару минут никипешась изумленно наблюдали открывшуюся картину. Уединившиеся бойцы были настолько заняты своим делом, которое не вписывалось ни в один армейский Устав мира, что начальство никто не замечал. Тема могла потрясти, кого угодно только не нас «закаленных в бывалых заварухах», мы такое проходили на чужой земле десять лет назад, но все равно казалось, что это анреал, что это кадры из советского пропагандистского киножурнала про «их пошлые, омерзительные, империалистические нравы», про то, как морально разлагается не наша молодежь.
В самом центре огромного древнего стола, обитого зеленым сукном, за которым наверно всего полвека назад заседали всемогущие ежовские «тройки», возвышалось хитроумное устройство, сооруженное из химических колб, реторт, и прочей подручной лабуды, известное в простом народе под названием мокрого бурбулятора. Трое искусно потерявшихся с хозработ воинов, с непередаваемо умным видом, развлекалось подростковым баловством, задувая дембельского паровозика.
Они выцмыкивали из самопального прибора марихуанный кайф и по кругу передавали его, вдыхая друг в друга, и, доведя вонь до «совершенно беспонтового» состояния, выпускали погулять из своих легких в вытяжку, умело присобаченную к напорному воздухопроводу, при этом ненароком обкуривая мудрых ученых…Сержант, уставший после проведенного урока, мирно расслаблялся в одиночку развалившись в кожаном кресле, забросив по-пиндосовски ноги, в стоптанной кирзухе, на антикварный стол, пыхтя косячком и задумчиво пуская кольца сизого дыма в потолок. Признанный педагог и умелый наставник героической советской молодежи уже добивал дежурную пяточку, когда его помутневший раскумаренный взгляд встретился с жесткими глазами родного отца-командира.
Напáс сразу наглухо застрял в его вздрогнувшем организме. Сержант пару раз встряхнул головой и, убедившись, что это не вставивший его порочный глюк, а полный рост натуральный Батя выкупивший их и спаливший секретную хату, не растерялся, вскочил на ноги и скомандовал всем: «смирно!». Как опытный боец он в момент просёк ситуацию и не стал корчить из себя невинную деревенскую целку, и строить детские непонятки, а честно доложил: «виноват…», это их и спасло от праведного гнева командира.
Батя много не ругался. Он просто и доходчиво объяснил, что уже давно знаком, как мужчина, со всеми близкими родственниками по женской линии всех этих сукиных детей и теперь, незадолго до дембеля, пообщается с каждым из них по отдельности.
Отправив проштрафившихся бойцов к непосредственному командиру доложить о наложенном взыскании, он взял со стола кусок жирного пластилина, повертел его в руках, помацал, ковырнул прокуренным ногтем, занюхал, и с удовлетворением в голосе отметил, что не ошибся,
=Кандагарский…
Затем откусил от корабля половинку и положил мазёл в нагрудный карман своего кителя, а вторую половину кропаля по-честному протянул мне, со словами,
=Возьми, сынок, скоро Праздник у нас… Помянешь боевых товарищей…
И хотя я к дряни был всегда абсолютно равнодушным, торжественности момента обозначившего границу доверия нарушать не стал и от презента не отказался. На бледных мелкопрыщавых лаборанток я никогда не западал и даже не смотрел в их сторону, мне всегда нравились объемные формы загорелых тел наших казачек. Поскольку встречают обычно по одежке, то по вечерам, повесив на гвоздь свой новый «пиджак», я надевал заношенный майорский китель непосредственного начальника, и предварительно вложив во внутренний карман гирлянду изделий №2 отечественного противогазного завода, отправлялся в соседний парк на променад, в надежде встретить очередную любовь.
Его обмундирование очень быстро пропахло модной женской туалетной водой, цыганской косметикой и приторной губной помадой, а в изящное золотое плетение погон понабивались, как пыль, разноцветные блестки, украшавшие ранее красивые женские тела. О бравом офицере поползли нелепые гнилые слухи, в которые не верили только я и Батя.
А когда однажды на построении, я увидел майора с исцарапанным супружескими когтями лицом, пристально глядевшим на меня очень недобрым взглядом, то моментально вспомнил, что нечаянно подставил боевого товарища, забыв свое имущество в его кармане. И понял, что начальство теперь к орденам и медалям за бескорыстное служение советскому народу меня не представит, и на внеочередное присвоение звания, в этой жизни, рассчитывать уже не стоит.
К тому времени внеплановые беременности (тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо, и три раза по дереву) моих лучших подруг чудесным образом рассосались, они удачно повыскакивали замуж, мне стало не хватать для общения близких друзей женского пола, и я все чаще начал задумываться о симпатичных гражданках на вольной гражданке.С армией меня сводили по расчету, а расставался я с ней по любви. Мятежная душа художника не могла жить на армейское жалование, и стремилась в свободный полет на вольные харчи. Батя это понял, он не стал удерживать меня на опостылевшей службе и отпустил крутиться в рынок. С сослуживцами сохранились теплые отношения. Я еще с десяток лет регулярно навещал их, безвозмездно помогая в ремонте и наладке оборудования. А в Наш Праздник мне всегда вспоминаются Батины слова,
=Помянем боевых товарищей…
И всегда кто-нибудь из ребят обязательно добавлял,
=Пусть сырая земля им будет пухом…
Вечная Им Память.
© Zenzel.