Ко вчерашней истории Джонга о коте, испортившем присягу, свое вспомнилось.
Мы принимали присягу в августе 1987, под поселком Большой Камень. Долго готовились. Пару недель маршировали строем, как будто собирались потом фрунтом идти в психическую атаку на чапаевские пулеметы.
Ко дню присяги у нас сложилось вполне серьезное, я бы даже сказал, сумрачное отношение к этому акту. Почти как у камикадзе под шум винта пропеллера. Если че, я от своей присяги до сих пор не отказываюсь. Но маразм, начавшийся в то время в армии, сильно осложнил нам торжественное настроение. Мы ведь репетировали без оркестра. Впервые увидели его на самой церемонии. Это были поголовно какие-то туркмены, узбеки и чукчи с трубами таких разнообразных размеров, как херы на съезде III Интернационала. Трубы производили впечатление спизженных поодиночке, они ничем не сочетались между собой. Там не хватало разве что белорусской дудки-жалейки, но одна из мелких трубок производила именно этот звук. Гордый обладатель самой длинной трубы, почему-то очень тонкой, трагически задрал ее высоко в небо, словно готовясь возвестить по всей земле восстание из мертвых. Трубы, сияя на солнце, топорщились в разные стороны, отчего вся эта музбанда смахивала на трогательного ежика.
И вот этот аццкий ансамбль грянул гимн. Точнее, взвыл. Нет, половина трубачей все-таки помнила ноты, гимн был вполне узнаваем. Но другая половина изрядно подгадила, причем каждый на свой лад. Некоторые филонили, завывая посменно.
Музыка живо напоминала то душераздирающий похоронный марш, то призывный брачный вопль марала, то рассерженного кота, которого тщетно пытаются кастрировать.
Барабанщик был один, но он стоил всей группы. Флегматично бил свое "бум-бум" без особого ритма, приостанавливался отдохнуть в моменты, когда особенно дико взвывали трубы. Тарелочник тщетно пытался попасть в такт барабану. Иногда у него это получалось. Зачем там были тарелки вообще, ума не приложу. В гимне для них и нот-то кажется нет. Ну вот он без них и фигачил. Похоже, собрали по части все, то могло греметь и звенеть, не хватало только кастрюли с крышкой. Но самые классные были пара баянистов. Один вел мелодию правильно и бросал свирепые взгляды на второго, который не попадал. Типа, щас пиздюлей получишь. А тому, похоже, было одинаково страшно и вступать, и молчать. Он поджидал подходящую тональность, как бы подпердывал на пару сек и умолкал снова.
На моих сокурсников было жалко смотреть. Сильно болел живот. Все это выглядело как гнусное издевательство над Центральным комитетом, Президиумом вэцэспээс и лично тов. М.С. Горбачевым. Мы пытались корчить торжественные рожи, но когда я глянул на нашего майора, веселого коротыша, мне стало совсем худо. Впервые увидел, как человек отчаянно матерится не просто молча, и даже не губами - его губы были строго сжаты. Он матерился всем лицом. По игре его желваков я отчетливо различал вполне конкретные нехорошие слова и довольно замысловатые обороты. Уже когда этот кошмар закончился, он негромко охарактеризовал музыкантов единственным загадочным словом, сказанным с большим чувством - подпизденыши.