Поиск по автору:

Старые истории о них. История первая

Пели птички. Мирно поскрипывали рессоры. С дороги было хорошо видно, как над поляной струится свет, по утреннему нежный и ясный.
— Назову Ясной Поляной! — подумал вслух Лев Николаевич.
— Да завсегда уж так и прозывали! — зачем-то отозвался кучер, — И при их сиятельстве дедушке вашем, и при батюшке вашем, земля ему пухом. Отродясь иначе и не бывало!
Лев Николаевич разговор не поддержал. По прошествии версты мысли его устремились к новому роману, общие очертания которого вполне уже складывались.
— Назову Анну Карениной! — воскликнул Лев Николаевич, забывшись.
— А вот это уж как вам заблагорассудиться! — тут же встрял возница, — На то воля ваша, барин, ничего уж не попишешь! Не попишешь!
— Надо бы взять себе за правило больше ходить пешком, — подумал Лев Николаевич, — И сапоги купить!

Не пила бы ты бурбон, Анастасия.
Всё же здесь, куда ни плюнь ― везде Россия.

― Я хочу детей! ― сказала Лидия.
Синюхин отпрянул.
― Ты отпрянул? ― строго спросила Лидия.
― Нет! ― соврал Синюхин.
― Допустим, ― Лидия смотрела внимательно, ― А ты? Ты хочешь детей?
Надо как-то незаметно отпрянуть, думалось Синюхину.

(с)Сергей ОК

Случай с канапе

Поесть на халяву люблю с детства. Меня это не удивляет. Меня удивляет, что есть люди, росшие в сходных условиях и равнодушные к халяве. Я и сам целенаправленно халяву не ищу, но это из-за лености, а не от равнодушия. И оттого считаю, что самое лучшее, когда халява неожиданная. И на голодной желудок. Это важно. А то был у меня случай в городе Вена. Прислонился я как-то к дверям Штатс Оперы, там много всяких дверей. А эти двери вдруг открылись и я оказался первым на раздаче бесплатных сосисок! За мной тут же выстроилась тысячная очередь. И все ждут, когда я сосиску возьму. А я к дверям-то почему прислонился ― поужинал очень плотно и не мог идти. Досадно. Сосиску взял, конечно, потом бродил с нею по ночному городу, давился.
А самая халява была у меня в Москве, в конце прошлого века. Я тогда работал над статьей про франчайзинг. Рабочее название было: «Франчайзинг ― что за хрень?». Кстати, вам приходилось забывать удалить рабочее название перед отправкой в журнал? Но не будем отвлекаться. В научных своих изысканиях набрёл я на заметку о московской конференции по франчайзингу. Сочинил письмо в оргкомитет и неожиданно получил приглашение.
Народа на конференции было много. Читали лекции, на большом экране показывали всякие овалы и квадратики.
Сущности до меня почти не доходили, в ночном поезде не удалось ни поспать, ни позавтракать толком. Но я обратил внимание на слово «канапе», оно звучало и в английской лекции и в русской, довольно часто. Слово мне нравилось, манящее такое. Не то, чтобы я в девяностые годы не знал, что такое канапе, нет, покажи мне кто-нибудь «канапе» и «не канапе» я бы сразу определил, где канапе, но объяснить своё решение не смог бы.
Третью лекцию слушать сил уже не было, глаза слипались, сознание расползалось. Решил побродить по коридорам, проветрится. Вышел в фойе и сразу заметил двери, возле которых шла приятная возня ― люди, одетые поварами, толкали тележки, что-то заносили. Вошел и я. За дверями оказался просторный зал, заваленный бутербродами. Бутерброды были необычные, маленькие, хлеб снизу, хлеб сверху, корки обрезаны, посередке ― начинка. Канапе, сразу определил я, как и обещал. И тут же строго спросил у ближайшей девушки в белом колпаке:
― Канапе?
― Да, ― испуганно ответила девушка и подала мне большую тарелку.
Не теряя строгого выражения лица, я пошёл к самому длинному столу. Среди подносов с канапе лежали щипцы. Других приборов не было. Я понял, что надо этими щипцами переносить канапе с подноса на тарелку, после чего щипцы положить и есть канапе руками. Чем и занялся. Удалив первый голод, я задумался о пользе щипцов. Зачем брать щипцами то, что едят руками? Почему сразу не взять канапе рукой? Из-за опасения, что задену пальцем соседние? Какие-то люди не хотят, чтобы их канапе трогал кто-нибудь ещё, кроме двух десятков поваров? Но можно ведь взять канапе с подноса аккуратно. Или быстро. Я попробовал и так и сяк. Канапе были вкусные. Но видов начинки, как выяснил я, обойдя все столы, всего пять. Все пять были на каждом подносе.
Тут я придумал оптимальный вариант, который всех устроит ― отложить тарелку и взять поднос. И щипцы уж точно не понадобятся. Но задуманное не осуществил из-за пришедшего ко мне сильного ощущения сытости. Выпив чаю, я отправился дослушивать лекцию. Но всё уже закончилось. Люди шли мне навстречу. И шли они в зал с канапе. Пошёл туда и я, для проформы оглядев пустой лекционный зал и застывший на экране последний слайд.
Пропустив всех, вошёл последним и встал в очередь. Вдоль каждого стола голодные люди стояли в очередях. Их бёдра касались подносов с едой. Они ждали, когда освободятся щипцы. Щипцы же были неудобные. Без навыков, второпях, люди не справлялись ― хлебные мякиши отваливались, начинка размазывалась по краям подносов. Стоящие впереди меня в очереди какое-то время еще обсуждали проблемы франчайзинга, но вскоре, все как один, уставились на мучающегося с щипцами бедолагу, отчего тот покраснел и был явно близок к тому, чтобы всё бросить и убежать голодным. Всем было не до смеха, кроме меня. Я был сыт и находил происходящее забавным.
― Можно брать руками, ― громко сказал я и поковырял во рту зубочисткой. ― Канапе едят руками.
Голодные любители франчайзинга смотрели в мою сторону, но не в упор, а вскользь, почти не поворачиваясь. Кто-то должен первым прыгнуть на землю Трои, думали они. И хотели, чтобы это был я. Но я лишь призывал, а сам ничего руками не брал. Откуда им, несчастным, было знать, что я сыт по горло этими канапе. Раздался неприятный звон ― щипцы упали на пол.
― Сейчас чистые принесу, ― сказала девушка в колпаке и ушла куда-то.
Теперь наш стол оказался самым бесперспективным ― даже без щипцов.
― Ешьте руками, ― еще раз призвал я. Но никто не пошевелился. Многие уже смотрели недобро.
Тут меня осенило.
― А ещё можно вот так! ― я наколол ближайшее канапе зубочисткой и торжественно поднял над головой, чтобы было видно всем.
Зубочисток на столах было много. И все они во мгновение ока пошли в дело. Народ быстро освоил накалывание. Вот уже многие кололи обеими руками. На других столах тоже взялись за зубочистки, побросав щипцы. Случалось, что канапе слетали с острых палочек от слишком быстрого движения, но их тут же накалывали на лету. Не прошло и десяти минут, как франчайзёры опустошили столы, раскидали мокрые чайные пакетики, вытерли руки о скатерти и натянули шеф-повару колпак по самое не могу.
Канапешная фирма, конечно, ребята шустрые, патент в два счета оформили и теперь пользуются. Недорого он им обошелся, что там, в пару десятков, ну, хорошо, в пару сотен канапешек.
Я же, по причине ранее упомянутой лености, проваландался с подачей заявки и теперь, хотя суд и признал авторство за мной, прàва коммерческого использования не имею. Но для личных нужд могу хоть весь день накалывать, было бы чего.

Погода была прекрасная и Синюхин устроился прокладывать кабель. Но надо было пройти обучение и получить допуск. Тем временем настала осень. Холодный ветер срывал последние листья, земля болезненно набухала под тяжестью дождя. И вот Синюхин стоит с лопатой на краю залитой грязью траншеи…

©

Бегая в Таврическом саду, заметил я одиноко сидящего на скамейке грустного мужчину, похожего на писателя Водолазкина. Круг за кругом мужчина сидел не шевелясь, и вид у него был всё более печальный. Мне захотелось сказать, что он замечательный писатель, и я читал все его книги, и что роман «Лавр» ― шедевр, остальное похуже, но тоже ничего. Но вдруг это не Водолазкин? А ещё какой-нибудь большой русский писатель, и ему будет неприятно, что я так хвалю другого писателя, а его произведений может и не читал вовсе. С другой стороны, совсем не обязательно одиноко сидящий в Таврическом саду человек должен быть русским писателем, тем более ― Водолазкиным. Очки, борода, грусть ― те ещё приметы.
На следующем круге мысли мои приняли иной оборот. Пусть это всё-таки писатель Водолазкин, что ему за радость беседовать с запыхавшимся мужиком в трусах и водолазке (водолазке?!). У которого, к тому же, в ушах наушники, а в наушниках ― роман Гузель Яхиной, которая пытается писать так же подробно и красиво, как Водолазкин, но ничего у неё не получится, да и ни у кого не получится.
С этими мыслями заметил я, что слегка стемнело. Муравейник скоро закроют, а мне не так уж и близко. У выхода из парка торговала кукурузой женщина, похожая на Гузель Яхину, но тут уже я и думать ничего не стал, а только ускорился.

Чайковский ненавидел музыкантов, особенно пианистов. Сочинит какой-нибудь дикой сложности пассаж, причём сам-то медленно играет, а в ноты поставит allegro vivace и ухмыляется, предвкушая, как братья Рубинштейны будут такое выгребать. Рубинштейны выгребают, но пальцы пухнут и головы идут кругом. Но вот стоит только Чайковскому выйти из зала покурить, как братья немедля начинают играть так, как им удобнее, — и никто ведь разницы не замечает. Да тут вбегает Чайковский и кричит:
— По судам затаскаю! Забыли, кто здесь правовед?!

Как-то Николай Рубинштейн, посадив брата Антона на поезд в Петербург, вернулся к себе домой и слышит — кто-то хнычет в чулане. А в чулане у него жил Чайковский.
Заглянул Николай Григорьевич в чулан и спрашивает:
— Ну? Чего ради хнычешь?
— Вот подохну я, — отвечает ему композитор, утирая слёзы, — и вы все как один начнёте свои редакции играть.
— Жениться бы тебе, Петруша.
— Ага, щас. Разбежался!

Яйца тонуть отказались. Плавали в кастрюле, покачиваясь, как отвязанные буйки. Прошлогодние, догадался я. Прошлогодних яиц рецепт оливье никак не предусматривает. Вдохнув, я принялся натягивать резиновые сапоги – идти в деревенский магазинчик. Дождь шёл со вчерашнего вечера, не затихая ни на минуту. Песчаную дорогу, на которую всё время надо сдавать деньги, порядком размыло. Ветки по краям намокли, отяжелели и теперь свисали надо мною, грозя одноразовым душем.
Зато в магазине очереди не будет, подбодрил я себя. Впрочем, отродясь и не бывало, хотя нет, однажды, в душный жаркий день, всем сразу захотелось мороженого. Жара, мороженое, очередь – неужто это было с мною?
Отряхнул на пороге дождевик, я вошёл и громко поздоровался.
– Ой, что кричать-то, не глухая ведь, – продавщица вылезла из-под кассы и нацепила большие очки.
– Мне бы яиц, с десяток, – сказал я твёрдо.
– Хорошо, – ответила женщина и немедленно выдала мне пачку халвы.
– Что это? Халва? Зачем? Впрочем, возьму, – решил я и прочитал, прищурившись: «Подсолнечная».
– Нет, не просроченная, – сообщила продавщица, – летом у нас просроченного почти не бывает. Сезон! Заодно уж и зефира возьмите, сегодня привезли, на любой вкус, и с шоколадом и без.
– Почему зефир, будучи сам по себе бело-розовым, в шоколаде встречается только белым? – задумчиво спросил я.
– Спелым? Спелые у нас только абрикосы, даже слишком, не советую. Возьмите зефир, не прогадаете.
– Ладно. Тогда уж и молока.
– Ну что вы, – замахала руками продавщица, – День рыбака давно прошёл, это ж во второе воскресенье июля!
– Знаю. Я родился в этот день.
– Поздравляю! Здоровья вам и денег побольше. Шпрот возьмите, какой праздник без шпрот!
– Согласен. Но и яиц всё-таки возьму! Вот эту коробочку.
Продавщица подняла крышку и показала, что все яйца на месте.
– Мелкие, коричневые, – пробормотал я, – а в детстве казалось, что крупные и белые.
– Спелые у нас только абрикосы. Так я уже говорила.
– Да, было. Будьте добры, свежеиспечённый французский багет.
Продавщица выложила передо мной полиэтиленовые пакеты:
– Есть чёрный и серый. На сером надпись. Какой пакет хотите?
– Чёрный.
– Правильно, – одобрила женщина, – он и стоит дешевле. Семья в городе ещё? Вид у вас такой… Холостяцкий!
– Так уж и холостяцкий… Слегка запущенный, не более, – возразил я. – Ничего, завтра приедут, отмоют, приоденут.
– И солнце привезут?
– Непременно.

― Братец мой Миша, позволь спросить… Ведь мы всё время пьём, вон и лето уже кончилось, а стихи…Что ты киваешь? Понял, сейчас, до краёв, теперь до дна, до дна, Миша… Когда ты успеваешь писать стихи?
― И роман...
― Роман? Где Роман? Князь Роман здесь, в Пятигорске? А я не видел его. Миша, а где нам сыскать князя Романа?
― У Верзилиных…может…быть….
― Так поедемте к Верзилиным! Ахметка, лошадей! Доктор, вы с нами? Мы с Михал Юрьевичем к Верзилиным.
― А щас мы где?
― Доктор, я пропишу вам кахетинского. Миша, не лезь на стол, ты упадешь!
― Князь Роман в стельку пьян!
― Мишенька, дорогой, дай я тебя обниму, ну милостью божьей, право слово. И когда успел, когда!
©

Будни следователя Особукина
Будень пятый

«Ручное дело»

В бардовом пальто на вискозном подкладе, Кондрат Особукин, следователь по делам, любитель итальянской кухни и Моники Белуччи, ворвался в квартиру и сразу приступил к телу. Тело убитого лежало в раскоряку у камина. Из груди несчастного торчал напильник. Кондрат зажал нос свободной рукой. Несвободной он зажимал кобуру ― та плохо защёлкивалась.
Заметив Особукина, из кухни вылез оперуполномоченный Румпель, волоча за собой блокнот с записями.
― Докладывайте, Румпель.
― Докладываю, Особукин. Значит так, где это, а вот… Смердящего обнаружили в десять утра.
― Стоп. Не докладывайте.
― Не докладываю, а что?
― А то. Обходитесь без ароматных эпитетов, коллега.
― Виноват, но это фамилия такая: Смердящий. Еремей Игоревич, поэт-аналитик.
― Поэт? ― задумался Особукин. ― Нет, не помню. Не читал. Вообще поэтов отродясь не читал. Докладывайте снова. Кто обнаружил труп Смердящего?
― Смердящая и обнаружила. Зоя Игоревна. Сестра покойного. Как вошла, сразу и обнаружила.
― Допрашивали?
― Трижды.
― Созналась?
― В этом нет. В трёх других ―да.
Особукин вопросительно поднял глаза.
― Не в нашем районе, ― торопливо пояснил Румпель.
Глаза Особукина опустились.
― Но мы-то в нашем районе. Есть подозреваемые?
― Точно так. Сулипуков, его работа. Вот ведь мерзавец. Все знают, что он мерзавец. И у нас, и в центре. На окраинах тоже. И дальше. В Замылово. Замылово знаете?
― Это которое за Мылово?
― За ним, ― Румпель тряхнул кудрявой головой.
― И что? Я много чего знаю.
― И то! Даже там знают, что Сулипуков мерзавец, а дыра там несусветная, вообще ничего нет.
― Мерзавец Сулипуков не при делах, ― жестко отрезал Кондрат. ― Встаньте здесь.
Поставив удивлённого Румпеля перед собой, Особукин нанёс ему быстрой удар левой рукой с зажатым в ней воображаемым ножом. Румпель повалился на пол, справа от Смердящего.
― Смотрите, насколько вы правее трупа. А Сулипуков ― левша.
― Тогда это Кисель, Васька Кисель, ― прокряхтел Румпель, с трудом поднимаясь. ― Он правша.
― Этого недостаточно. Я тоже правша.
― Но вы не слесарь. А Васька ― слесарь, ― оперуполномоченный показал пальцем на торчащий из груди убитого напильник.
― Допустим, ― сказав это, Кондрат поставил перед собой вяло сопротивляющегося Румпеля и нанёс ему резкий удар правой, как бы сжимая нож.
― И не правша? ― предположил оперуполномоченный, морщась от боли намного левее трупа. ― Но тогда кто?
― Подумайте сами, Румпель. Удар нанесен не левой рукой и не правой. А какой?
― Какой?
― Ответ очевиден ― центральной. Считаю, дело раскрыто. Ищите трёхрукого. С такой приметой найдётся быстро. Начните с вокзалов и строек.
Чёткие и внятные указания следователя быстро привели оперативников к успеху. Уже вечером, на белорусской границе, был задержан гастарбайтер Шива Драхманов. При нём обнаружена книга поэта-аналитика Смердящего и его же купальная шапочка, опознанная сестрой Смердящего― Смердящей.
Выслушав заслуженную похвалу начальства, Кондрат Особукин откусил кончик большой оливке и поставил перед собой фотографию Моники. Теперь можно было и отдохнуть.