Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
Рассказчик: Byram
По убыванию: %, гг., S ; По возрастанию: %, гг., S
— Лен, ты куда? – удивленно спросил муж, видя, что жена собирается спать. — В кроватку, а что? – устало ответила она. — А посуду мыть? – возмутился Максим. Все гости уже разошлись. Праздник был веселым и шумным. Дома осталась только его мама, но она уже тоже ушла спать. Лена же сложила остатки еды по контейнерам, сгрузила посуду в раковину и решила, что этого достаточно. Максим был с ней не согласен. — Завтра помою! Или помой сам, если хочешь! — Лен, у нас вообще-то моя мама гостит. Я даже боюсь представить ее лицо, если она завтра утром все это увидит! — Ой, Максим, подумаешь! Посуда – это не главное. Важнее, что праздник удался. Так хорошо посидели. И даже танцевали! Спать уже хочется. Пожалуйста, не выноси мне мозги. Я завтра вымою посуду, у меня сегодня уже сил нет. — Перетрудилась бедная? — Представь себе! Пока ты где-то прохлаждался, я умудрилась убрать всю квартиру, наготовить еды на целую роту, еще и елку нарядила. Спасибо, хоть дочка помогала. Ты вообще-то обещал домой пораньше прийти и тоже что-нибудь сделать. — Я не успел. Машина сломалась. Я же объяснил! — Вот, и я тебе сейчас объясняю, я хочу спать! Не нравится посуда в раковине? Где мочалка и моющее ты в курсе. Дерзай! Я спать! Лена не стала дальше спорить с мужем. Она просто пошла спать. Устала до чертиков. Хотелось побыстрее добраться до подушки и закрыть глаза. Макс еще немного посидел в интернете, посуду мыть так и не пошел. Тоже подустал немного. Правда, спать укладывался жутко недовольный. Он и правда переживал, что завтра придется выслушивать от матери, что его жена неправильная, но возиться на кухне все равно не хотел. Проснулись первого января все поздненько, ведь и спать легли около четырех. Татьяна Сергеевна так наплясалась вчера, что проспала дольше всех. Первой из взрослых проснулась Лена, но вместо того, чтобы хвататься за тряпку, она заварила себе кофе и решила почитать какой-то рассказ в интернете. Она всегда так начинала свое утро и не собиралась отказывать себе в этом удовольствии. Тем более в первый день в этом году. Максим проснулся от аромата кофе, витающего на кухне. — Доброе утро! – сказал он, хмуро глядя на посуду в раковине. – Ты до сих пор не помыла? — Как и ты! Доброе утро, солнце! Давай оно и дальше будет добрым. Если хочешь кофе, налей себе, я на двоих сварила. В турке на плите. Он налил себе кофе в кружку и сел за стол. Вспомнив, что вчера так и не попробовал торт, решил отрезать себе кусочек. — Ты будешь? – предложил он жене. — Не, на завтрак быстрые углеводы – это зло. Да и вчера столько съела. Два дня теперь буду сухариться. А тебе приятного аппетита, мой стройный кипарис! – ехидно добавила она, намекая на небольшой животик, который выпирал из-под футболки мужа. — Ха-ха, я потом все в спортзале оставлю! — Ну да, ну да! Ладно, ешь, если хочется. Это твое дело! Максим выпил свой кофе, заедая тортиком, его настроение явно улучшилось. — А Света уже встала? - спросил он про дочку. — Она вставала, поела свои хлопья с молоком и спать обратно легла, наверное. Я ее не видела, но слышала. В кухню почти бесшумно вошла свекровь. Макс напрягся, предвкушая скандал, но мать его удивила. — О боже, как я мечтала хотя бы раз в жизни увидеть такую картину! – с улыбкой сказала Татьяна Сергеевна. — В смысле? – не понял сын. — Если бы ты знал, как это ужасно перемывать посуду перед сном после Нового года или другого праздника. Это же сплошная мука! Как же я рада, что ты не такой, как твой отец! — Что ты имеешь в виду? Я думал, тебя это взбесит! — Глупости! Меня скорее в этом плане бесил твой отец. Он всегда настаивал, чтобы посуду мыли с вечера. Точнее, чтобы именно я мыла. Мы несколько раз серьезно поругались из-за этого. Мне пришлось уступить, поэтому и мыла ее перед сном, тихо ненавидя его! Я вообще часто ему уступала в бытовых вопросах… Отец Максима умер пять лет назад от сердечного приступа. Мать уже отошла от этих событий, но сейчас она говорила странные вещи. Сын думал, что она всегда сама была инициатором чистоты в доме, но по ее словам можно было догадаться, что это не так. — Мам, ты серьезно? — Конечно! У твоего отца прямо бздык был на чистоте. Как же меня это бесило, но у него было так много хороших качеств, что пришлось с этим смириться. Хотя иногда так раздражало, что приходилось содержать дом чуть ли не в хирургической чистоте. Знаешь, мне иногда кажется, что он потому и умер так рано. Я о том, что предавал излишне большое значение пустым вещам. К примеру, таким, как не вымытая посуда после праздника. — Ну, тут уже мне кажется, ты перегибаешь, мам! Лена не вмешивалась в их разговор. Она так зачиталась, что почти не слышала его. — Нет, сынок, я так считаю. Знаешь, мой Гена ведь правда очень часто переживал из-за того, что было малозначимо. Жалко. Я пыталась ему это объяснять, но его так воспитали. Ты же помнишь свою бабушку? Вот она была помешана на чистоте и третировала детей, чтобы они были идеальным. Возможно, он потому и стал таким. Мне так кажется! – сказала она, подумала она, а потом обратилась к невестке. – А ты, Лена, молодец! Не поддаешься на провокации! — Что? – удивилась она, оторвал глаза от телефона, когда услышала свое имя. — Молодец, говорю, что посуду на утро оставила! Я всегда мечтала так поступать. И ты, Максим, молодец, что не выносишь жене мозг по пустякам! — Ага, не выносит! – лишь улыбнулась Лена, вспоминая их вчерашний разговор, но попрекать его при свекрови не хотела. — Я вот вообще так думаю! – с улыбкой сказала Татьяна Сергеевна, заваривая себе чай. – Жена старается, все готовит на праздник, а муж разве что с уборкой помогает. И то не всегда, поэтому справедливости ради, нужно оставлять ему самое-самое! — Что оставлять? – удивился Максим, догадываясь, что мама имеет в виду! — Самое противное! – хмыкнула мать и кивнула в сторону раковины. – Так, Леночка, пойдем-ка мы с тобой телевизор посмотрим, а заодно фотки вчерашние поглядим. Много наснимали. А Максик уже все равно кофе допил, пусть сам посуду моет! — О, я поддерживаю! Максим, у тебя такая чуткая и справедливая мама! Я в восторге! – с обезоруживающей улыбкой сказала Лена и встала со стула, прихватив с собой свой уже остывший кофе. Они вместе вышли из кухни, оставив Максима одного. Он печально посмотрел на полную раковину посуды и скривился. Этого еще не хватало! — И зачем я вообще начал этот разговор! – ругал он себя, включая воду. Были бы они вдвоем с женой, он бы еще придумал, как отмазаться, но против матери не попрешь. Так и появилась в их еще молодой семье одна традиция, которая очень нравилась жене, но совсем не нравилась мужу. Ну, а что? Жизнь не всегда справедлива! Автор: Юля С
Актриса Огюстина Фижак (1824-1883) однажды подошла к Альфреду Мюссе и с вызовом обратилась к нему: - Говорят, месье, что вы хвастаетесь тем, что были моим любовником? Мюссе только улыбнулся на этот выпад: - Мадам! Я всегда хвастаюсь обратным.
Из мемуаров Героя Советского Союза, генерал-полковника Ивана Михайловича Чистякова.
«Приносит мне председатель трибунала бумагу:
— Подпишите, Иван Михайлович! Завтра в 09:00 хотим новобранца у Вас тут перед строем расстрелять.
– За что, — спрашиваю, — расстрелять?
– Бежал с поля боя. Всем другим трусам в назидание.
А я эти расстрелы, скажу тебе, терпеть не мог. Я же понимаю, что этот молокосос вчера за материну юбку держался, дальше соседней деревни никогда не путешествовал. А тут его вдруг схватили, привезли на фронт, не обучив как следует, сразу бросали под огонь.
Я ведь тоже (даже в книжке своей об этом пишу) с поля боя по молодости бегал. И не раз, пока дядя (я под его началом был) своими руками пристрелить не пообещал – и я был уверен, что пристрелит. Это же стра-а–ашно! Взрывы, огонь, вокруг тебя людей убивают, они кричат: с разорванными животами, с оторванными ногами-руками... Вроде и мысли в голове о бегстве не было, а ноги тебя сами несут, и всё дальше и дальше.
Ох, как же трудно со своим страхом справиться! Огромная воля нужна, самообладание, а они с опытом только приходят. С ними люди не родятся.
И вот этого мальчишку завтра в 09:00 возле моего КП убьют перед строем...
Спрашиваю председателя трибунала:
— А вы разобрались во всех деталях его воинского преступления?
Тот мне:
— А чего тут разбираться? Бежал – значит, расстрел, о чём тут ещё можно разговаривать? Всё ясно.
Говорю:
— А вот мне не ясно из твоей бумаги: куда он бежал? Направо бежал, налево бежал? А, может быть, он на врага бежал и хотел других за собой увлечь! А ну, сажай свой трибунал в машину и следуй за мной – поедем в эту часть разбираться.
А чтобы в эту часть проехать, нужно было обязательно пересечь лощину, которая немцем простреливалась. Ну, мы уже приспособились и знали, что если скорость резко менять, то немецкий артиллерист не сможет правильно снаряд положить: один обычно разрывается позади тебя, другой впереди, а третий он не успевает – ты уже проскочил.
Ну, вот выскочили мы из-за бугра и вперёд. Бах-бах, — пронесло и на этот раз. Остановились в перелеске, ждём – а трибунала-то нашего нет, не едут и не едут. Спрашиваю шофёра:
— Ты точно видел, что немец мимо попал?
— Точно,- говорит, – оба разрыва даже не на дороге были!
Подождали мы их с полчаса и поехали дальше сами. Ну, всё я там выяснил, насчёт новобранца: бежал в тыл, кричал «Мама», сеял панику и т.д. Поехали обратно.
Приезжаем на КП.
— Что случилось с трибуналом? — спрашиваю.
– Ничего не случилось,- мне говорят. — Они сейчас в столовой чай пьют.
Вызываю командира комендантского взвода, приказываю немедленно доставить трибунал ко мне. Через пять минут приводят ко мне эту троицу. Один ещё печенье дожёвывает. Спрашиваю:
— Куда вы делись? Почему не ехали за мной, как я приказал?
— Так ведь обстрел начался, товарищ генерал-полковник, поэтому мы назад и повернули.
Говорю им:
— Обстрел начался, значит, бой начался. А вы меня бросили в этом бою, струсили. Кто из вас законы военного времени знает? Что полагается за оставление командира в бою и бегство с поля боя?
— Отберите у этих дезертиров оружие! Под усиленную охрану, а завтра в 09:00 расстреляйте всех этих троих перед строем!
Тот:
— Есть! Сдать оружие! На выход!
В 3 часа ночи звонит Хрущёв (член Военного Совета нашего фронта):
— Иван Михайлович, ты, что, вправду собираешься завтра трибунал расстреливать? Не делай этого. Они там уже Сталину собрались докладывать. Я тебе прямо завтра других пришлю взамен этого трибунала.
— Ну, уж нет, — я Хрущёву говорю. – Мне теперь никаких других не нужно! Только этих же хочу.
Тот засмеялся, говорит:
— Ладно, держи их у себя, раз хочешь.
И вот аж до самого конца войны мне ни одного смертного приговора больше на подпись не приносили..."
Алексей Баталов рассказывал, как на съемку фильма «Дама с собачкой», в котором он играл главную роль, пригласили для консультации каких-то старушек. Одна из них сказала режиссеру Иосифу Хейфицу, что Баталов при ходьбе косолапит, а это, мол, русскому интеллигенту не к лицу. С этого дня режиссер следил за походкой артиста. Одергивал его. Баталова это нервировало. Приехали в Ялту на натурные съемки и встретились с глубоким стариком, который в молодости был лодочником и возил самого Чехова. Увидел он на съемочной площадке Баталова, заулыбался и говорит Хейфицу: — Шляпа-то у него точно как у Чехова. А когда Баталов пошел, лодочник закричал радостно: — И косолапит, как Антон Палыч! Баталов ликовал.
На девятнадцатом году революции Сталину пришла мысль устроить в Ленинграде "чистку". Он изобрел способ, который казался ему тонким: обмен паспортов. И десяткам тысяч людей, главным образом дворянам,стали отказывать в них. А эти дворяне давным-давно превратились в добросовестных советских служащих с дешевенькими портфелями из свиной кожи. За отказом в паспорте следовала немедленная высылка: либо поближе к тундре, либо - к раскаленным пескам Каракума. Ленинград плакал. Незадолго до этого Шостакович получил новую квартиру. Она была раза в три больше его прежней на улице Марата. Не стоять же квартире пустой, голой. Шостакович наскреб немного денег, принес их Софье Васильевне и сказал: - Пожалуйста, купи, мама, чего-нибудь из мебели. И уехал по делам в Москву, где пробыл недели две. А когда вернулся в новую квартиру, глазам своим не поверил: в комнатах стояли павловские и александровские стулья красного дерева, столики, шкаф, бюро. Почти в достаточном количестве. - И все это, мама, ты купила на те гроши, что я тебе оставил? - У нас, видишь ли, страшно подешевела мебель, - ответила Софья Васильевна. - С чего бы? - Дворян высылали. Ну, они в спешке чуть ли не даром отдавали вещи. Вот,скажем, это бюро раньше стоило... И Софья Васильевна стала рассказывать, сколько раньше стоила такая и такая вещь и сколько теперь за нее заплачено. Дмитрий Дмитриевич посерел. Тонкие губы его сжались. - Боже мой!.. И, торопливо вынув из кармана записную книжку, он взял со стола карандаш. - Сколько стоили эти стулья до несчастья, мама?.. А теперь сколько ты заплатила?.. Где ты их купила?.. А это бюро?.. А диван?.. и т, д. Софья Васильевна точно отвечала, не совсем понимая, для чего он ее об этом спрашивает. Все записав своим острым, тонким, шатающимся почерком, Дмитрий Дмитриевич нервно вырвал из книжицы лист и сказал, передавая его матери: - Я сейчас поеду раздобывать деньги. Хоть из-под земли. А завтра, мама, с утра ты развези их по этим адресам. У всех ведь остались в Ленинграде близкие люди. Они и перешлют деньги - туда, тем... Эти стулья раньше стоили полторы тысячи, ты их купила за четыреста, - верни тысячу сто... И за бюро,и за диван... За все... У людей, мама, несчастье, как же этим пользоваться?.. Правда, мама?.. - Я, разумеется, сделала все так, как хотел Митя, - сказала мне Софья Васильевна. - Не сомневаюсь. Что это?.. Пожалуй, обыкновенная порядочность. Но как же нам не хватает ее в жизни! Этой обыкновенной порядочности! Анатолий Мариенгоф, "Бессмертная трилогия"
...На дворе стоял тридцать второй год. Шестнадцатилетний Зяма пришел в полуподвальчик в Столешниковом переулке в скупку ношеных вещей, чтобы продать пальтишко (денег не было совсем). И познакомился там с женщиной, в которую немедленно влюбился. Продавать пальтишко женщина ему нежно запретила («простынете, молодой человек, только начало марта»). Из разговора о погоде случайно выяснилось, что собеседница Гердта сегодня с раннего утра пыталась добыть билеты к Мейерхольду на юбилейный «Лес», но не смогла.Что сказал на это шестнадцатилетний Зяма? Он сказал: «Я вас приглашаю». – Это невозможно, – улыбнулась милая женщина. – Билетов давно нет… – Я вас приглашаю! – настаивал Зяма. – Хорошо, – ответила женщина. – Я приду. Нахальство юного Зямы объяснялось дружбой с сыном Мейерхольда. Прямо из полуподвальчика он побежал к Всеволоду Эмильевичу, моля небо, чтобы тот был дома. Небо услышало эти молитвы. Зяма изложил суть дела – он уже пригласил женщину на сегодняшний спектакль, и Зямина честь в руках Мастера! Мейерхольд взял со стола блокнот, написал в нем волшебные слова «подателю сего выдать два места в партере», не без шика расписался и, выдрав листок, вручил его юноше. И Зяма полетел в театр, к администратору. От содержания записки администратор пришел в ужас. Никакого партера, пущу постоять на галерку… Но обнаглевший от счастья Зяма требовал выполнения условий! Наконец компромисс был найден: подойди перед спектаклем, сказал администратор, может, кто–нибудь не придет… Ожидался съезд важных гостей. Рассказывая эту историю спустя шестьдесят с лишним лет, Зиновий Ефимович помнил имя своего невольного благодетеля: не пришел поэт Джек Алтаузен! Вместе с женщиной своей мечты шестнадцатилетний Зяма оказался в партере мейерхольдовского «Леса» на юбилейном спектакле. И тут же проклял все на свете. Вокруг сидел советский бомонд: тут Бухарин, там Качалов… А рядом сидела женщина в вечернем платье, невозможной красоты. На нее засматривались все гости – и обнаруживали возле красавицы щуплого подростка в сборном гардеробе: пиджак от одного брата, ботинки от другого… По всем параметрам, именно этот подросток и был лишним здесь, возле этой женщины, в этом зале… Гердт, одаренный самоиронией от природы, понял это первым. Его милая спутница, хотя вела себя безукоризненно, тоже явно тяготилась ситуацией. Наступил антракт; в фойе зрителей ждал фуршет. В ярком свете диссонанс между Зямой и его спутницей стал невыносимым. Он молил бога о скорейшем окончании позора, когда в фойе появился Мейерхольд. Принимая поздравления, Всеволод Эмильевич прошелся по бомонду, поговорил с самыми ценными гостями… И тут беглый взгляд режиссера зацепился за несчастную пару. Мейерхольд мгновенно оценил мизансцену – и вошел в нее с безошибочностью гения. – Зиновий! – вдруг громко воскликнул он. – Зиновий, вы? Все обернулись. Мейерхольд с простертыми руками шел через фойе к шестнадцатилетнему подростку. – Зиновий, куда вы пропали? Я вам звонил, но вы не берете трубку… («Затруднительно мне было брать трубку, – комментировал это Гердт полвека спустя, – у меня не было телефона». Но в тот вечер юному Зяме хватило сообразительности не опровергать классика.) – Совсем забыли старика, – сетовал Мейерхольд. – Не звоните, не заходите… А мне о стольком надо с вами поговорить! И еще долго, склонившись со своего гренадерского роста к скромным Зяминым размерам, чуть ли не заискивая, он жал руку подростку и на глазах у ошеломленной красавицы брал с него слово, что завтра же, с утра, увидит его у себя… Им надо о стольком поговорить! «После антракта, – выждав паузу, продолжал эту историю Зиновий Ефимович, – я позволял себе смеяться невпопад…» О да! если короля играют придворные, что ж говорить о человеке, «придворным» у которого поработал Всеволод Мейерхольд? Наутро шестнадцатилетний «король» первым делом побежал в дом к благодетелю. Им надо было о стольком поговорить! Длинного разговора, однако, не получилось. Размеры вчерашнего благодеяния были известны корифею, и выпрямившись во весь свой прекрасный рост, он – во всех смыслах свысока – сказал только одно слово: – Ну? Воспроизводя полвека спустя это царственное «ну», Зиновий Ефимович Гердт становился вдруг на локоть выше и оказывался невероятно похожим на Мейерхольда…
Сто лет назад в Петербурге на Вознесенском проспекте находился уникальный в своем роде ресторан. Он славился отсутствием драк, скандалов или дебошей, которые обычно устраивала разгулявшаяся публика. Дело в том, что весь обслуживающий персонал этого ресторана, от повара до гардеробщика, при приеме на работу проходил обязательный экзамен «на вынос пьяного». Хозяин заведения Порфирий Филимонович лично устраивал проверку желающим у него «послужить», которую проходили далеко не все. Но если уж выпадало счастье получить у него работу, то платил хозяин щедро и относился с уважением. Испытание заключалось в том, что, обладавший недюжинной силой и весьма внушительной фигурой, Порфирий Филимонович не без удовольствия начинал «ходить колесом» по всей ресторации, сшибать мебель и для пущей убедительности выкрикивать, что он в свое время «и на медведя ходил». Задачей экзаменуемого было не испугаться и попытаться утихомирить разбуянившегося работодателя. Немногим молодцам удавалось унести ноги без особых увечий, а уж тем более справиться с «дебоширом». Однажды в поисках места официанта попал на такую экзаменовку один юноша «щуплого студенческого вида». На него и время-то Филимоныч поначалу тратить не хотел, но тот настоял. Посмотрел внимательно новобранец, как хозяин «безобразничает», снял очки и на глазах у присутствующих за считанные секунды стянул с себя сюртук, продернул сквозь рукава шарф, выскочил навстречу Филимонычу, коротким мастерским ударом съездил ему по уху. А пока тот стоял, оглушенный и опешивший от неожиданности, стремительно натянул сюртук ему задом наперед и ловко примотал шарфом руки к туловищу. Затем, поразмыслив мгновение, «студент» так же быстро свернул из двух салфеток кляп и, не церемонясь, затолкал его в рот несчастному экзаменатору. После таких потрясений Порфирию Филимоновичу пару дней пришлось провести в постели, так как на поверку у него каким-то образом оказались сломаны два ребра. На «Аркашку-студента» обижаться не стал и работать к себе взял, а прежде выяснил, откуда тот «такой шустрый выискался». Оказалось, несколько лет до этого Аркадий Рыбин проработал санитаром в доме для умалишенных и вынужден был там справляться с более серьезными противниками, нежели Порфирий Филимонович.
Была весна 1912 года, перед экзаменами в саду была устроена сходка. На нее созвали всех гимназистов нашего класса, кроме евреев. Евреи об этой сходке ничего не должны были знать. На сходке было решено, что лучшие ученики из русских и поляков должны на экзаменах хотя бы по одному предмету схватить четверку, чтобы не получить золотой медали. Мы решили отдать все золотые медали евреям. Без этих медалей их не принимали в университет. Мы поклялись сохранить это решение в тайне. К чести нашего класса, мы не проговорились об этом ни тогда, ни после, когда были уже студентами университета. Сейчас я нарушаю эту клятву, потому что почти никого из моих товарищей по гимназии не осталось в живых. Большинство из них погибло во время больших войн, пережитых моим поколением. Уцелело всего несколько человек. Константин Паустовский
По длинной, дикой, утомительной дороге шел человек с собакой. Шел он себе шел, устал, собака тоже устала. Вдруг перед ним — оазис! Прекрасные ворота, за оградой — музыка, цветы, журчание ручья, словом, отдых. — Что это такое? — спросил путешественник у привратника. — Это рай, ты уже умер, и теперь можешь войти и отдохнуть по-настоящему. — А есть там вода? — Сколько угодно: чистые фонтаны, прохладные бассейны… — А поесть дадут? — Все, что захочешь. — Но со мной собака. — Сожалею, сэр, с собаками нельзя. Ее придется оставить здесь. И путешественник прошел мимо. Через некоторое время дорога привела его на ферму. У ворот опять сидел привратник. — Я хочу пить, — попросил путешественник. — Заходи, во дворе есть колодец. — А моя собака? — Возле колодца увидишь поилку. — А поесть? — Могу угостить тебя ужином. — А собаке? — Найдется косточка. — А что это за место? — Это рай. — Как так? Привратник у дворца неподалеку сказал мне, что рай — там. — Врет он все. Там ад. — Как же вы, в раю, это терпите? — Это нам очень полезно. До рая доходят только те, кто не бросает своих друзей. Жан-Поль Бельмондо
- Семён Маркович, я слышал, шо Ваша Розочка теперь играет на флейте, хотя раньше всегда играла на рояле? - Таки да, верите, еле уговорил! - А разница? - О, Вы знаете, играя на рояле, она таки имела возможность ещё и подпевать себе!
Иногда садовник срезал мне несколько левкоев или махровых гвоздик. Я стеснялся везти их через голодную и озабоченную Москву и потому всегда заворачивал в бумагу очень тщательно и так хитро, чтобы нельзя было догадаться, что в пакете у меня цветы. Однажды в трамвае пакет надорвался. Я не заметил этого, пока пожилая женщина в белой косынке не спросила меня: – И где это вы сейчас достали такую прелесть? – Осторожнее их держите, – предупредила кондукторша, – а то затолкают вас и все цветы помнут. Знаете, какой у нас народ. – Кто это затолкает? – вызывающе спросил матрос с патронташем на поясе и тотчас же ощетинился на точильщика, пробиравшегося сквозь толпу пассажиров со своим точильным станком. – Куда лезешь! Видишь – цветы. Растяпа! – Гляди, какой чувствительный! – огрызнулся точильщик, но, видимо, только для того, чтобы соблюсти достоинство. – А еще флотский! – Ты на флотских не бросайся! А то недолго и глаза тебе протереть! – Господи, из-за цветов и то лаются! – вздохнула молодая женщина с грудным ребенком. – Мой муж, уж на что – серьезный, солидный, а принес мне в родильный дом черемуху, когда я родила вот этого, первенького. Кто-то судорожно дышал у меня за спиной, и я услышал шепот, такой тихий, что не сразу сообразил, откуда он идет. Я оглянулся. Позади меня стояла бледная девочка лет десяти в выцветшем розовом платье и умоляюще смотрела на меня круглыми серыми, как оловянные плошки, глазами. – Дяденька, – сказала она сипло и таинственно, – дайте цветочек! Ну, пожалуйста, дайте. Я дал ей махровую гвоздику. Под завистливый и возмущенный говор пассажиров девочка начала отчаянно продираться к задней площадке, выскочила на ходу из вагона и исчезла. – Совсем ошалела! – сказала кондукторша. – Дура ненормальная! Так каждый бы попросил цветок, если бы совесть ему позволяла. Я вынул из букета и подал кондукторше вторую гвоздику! Пожилая кондукторша покраснела до слез и опустила на цветок сияющие глаза. Тотчас несколько рук молча потянулись ко мне. Я раздал весь букет и вдруг увидел в обшарпанном вагоне трамвая столько блеска в глазах, приветливых улыбок, столько восхищения, сколько не встречал, кажется, никогда ни до этого случая, ни после. Как будто в грязный этот вагон ворвалось ослепительное солнце и принесло молодость всем этим утомленным и озабоченным людям. Мне желали счастья, здоровья, самой красивой невесты и еще невесть чего. Пожилой костлявый человек в поношенной черной куртке низко наклонил стриженую голову, открыл парусиновый портфель, бережно спрятал в него цветок, и мне показалось, что на засаленный портфель упала слеза. Я не мог этого выдержать и выскочил на ходу из трамвая. Я шел и все думал – какие, должно быть, горькие или счастливые воспоминания вызвал этот цветок у костлявого человека и как долго он скрывал в душе боль своей старости и своего молодого сердца, если не мог сдержаться и заплакал при всех. У каждого хранится на душе, как тонкий запах лип из Ноевского сада, память о проблеске счастья, заваленном потом житейским мусором. Константин Паустовский
Известный физик ядерщик Харитон рассказывал, что к нему обратились с вопросом о том, какое у него воинское звание, и состоит ли он на учете в военкомате. Но поскольку тогда воинские звания – а он был к тому времени уже главой Арзамаса-16, то есть, советского ядерного центра, и все эти армейские субординационные вещи происходили как-то автоматически, он ничего об этом не знал. И вот Юлий Борисович Харитон, будучи очень ответственным человеком, с оттопыренными прозрачными ушками, в беретике, такой маленький-маленький, он пришел по месту прописки в Москве в военкомат. Он пришел, жмется – там здоровенный какой-то такой капитанище, который в этот момент по телефонной трубке болтает с возлюбленной, обсуждая, значит, ее коленки и задницу, и который при виде маленького Харитона в этом беретике сказал: ты погоди, сиди, дед, сиди. Харитон подождал 10 минут, наконец снова сказал, что, вот, вы знаете, мне надо было бы узнать, в каком я звании и состою ли я на учете. Ему сказали: ну вам же сказали подождать, да? Харитон терпеливо ждет. Наконец прошло 40 минут, и капитан соблаговолил двинуть свою тушу туда в картотеку и в архив. А дальше, — Харитон рассказывает, — я услышал странные звуки. Я услышал, что что-то упало, потом я услышал топот. Через несколько минут ко мне вышли перекошенные и белые начальник военкомата, совершенно белый капитан – у них у всех были приставлены к вискам руки. Они сообщили, что он находится в звании: «товарищ генерал!». Причем сам Харитон рассказывал это без особенных эмоций, поскольку значения таким мелочам не придавал. Ю́лий Бори́сович Харито́н — советский физик-теоретик и физикохимик, д.ф.-м.н., академик АН СССР и РАН. Один из руководителей советского проекта атомной бомбы. Лауреат Ленинской и трёх Сталинских премий. Трижды Герой Социалистического Труда
80 лет назад, 8 сентября 1941 года, началась блокада Ленинграда, продлившаяся 872 дня. Профессор Дмитрий Сергеевич Лихачев оставил воспоминания о блокаде, которые до сих пор нельзя читать без душевной дрожи. Женщина (Зина ее знала) забирала к себе в комнату детей умерших путиловских рабочих (я писал уже, что дети часто умирали позднее родителей, так как родители отдавали им свой хлеб), получала на них карточки, но... не кормила. Детей она запирала. Обессиленные дети не могли встать с постелей; они лежали тихо и тихо умирали. Трупы их оставались тут же до начала следующего месяца, пока можно было на них получать еще карточки. Весной эта женщина уехала в Архангельск. Это была тоже форма людоедства, но людоедства самого страшного. Эту ледовую дорогу называли дорогой смерти (а вовсе не «дорогой жизни», как сусально назвали ее наши писатели впоследствии). Машины часто проваливались в полыньи (ведь ехали ночью). Рассказывали, что одна мать сошла с ума: она ехала во второй машине, а в первой ехали ее дети, и эта первая машина на ее глазах провалилась под лед. Ее машина быстро объехала полынью, где дети корчились под водой, и помчалась дальше, не останавливаясь. Сколько людей умерло от истощения, было убито, провалилось под лед, замерзло или пропало без вести на этой дороге! Один Бог ведает! У А. Н. Лозановой (фольклористки) погиб на этой дороге муж. Она везла его на детских саночках, так как он уже не мог ходить. По ту сторону Ладоги она оставила его на саночках вместе с чемоданами и пошла получать хлеб. Когда она вернулась с хлебом, ни саней, ни мужа, ни чемоданов не было. Людей грабили, отнимали чемоданы у истощенных, а самих их спускали под лед. Грабежей было очень много. На каждом шагу подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность. Самое страшное было постепенное увольнение сотрудников. По приказу Президиума по подсказке нашего директора — П. И. Лебедева-Полянского, жившего в Москве и совсем не представлявшего, что делается в Ленинграде, происходило «сокращение штатов». Каждую неделю вывешивались приказы об увольнении. Увольнение было страшно, оно было равносильно смертному приговору: увольняемый лишался карточек, поступить на работу было нельзя. На уволенных карточек не давали. Вымерли все этнографы. Сильно пострадали библиотекари, умерло много математиков — молодых и талантливых. Но зоологи сохранились: многие умели охотиться. Директор Пушкинского Дома не спускался вниз. Его семья эвакуировалась, он переехал жить в Институт и то и дело требовал к себе в кабинет то тарелку супа, то порцию каши. В конце концов он захворал желудком, расспрашивал у меня о признаках язвы и попросил вызвать доктора. Доктор пришел из университетской поликлиники, вошел в комнату, где он лежал с раздутым животом, потянул носом отвратительный воздух в комнате и поморщился; уходя, доктор возмущался и бранился: голодающий врач был вызван к пережравшемуся директору! Зимой, мыши вымерли с голоду. В мороз, утром в тишине, когда мы уже по большей части лежали в своих постелях, мы слышали, как умиравшая мышь конвульсивно скакала где-то у окна и потом подыхала: ни одной крошки не могла она найти в нашей комнате. В этой столовой кормили по специальным карточкам. Многие сотрудники карточек не получали и приходили... лизать тарелки. А между тем из Ленинграда ускоренно вывозилось продовольствие и не делалось никаких попыток его рассредоточить, как это сделали англичане в Лондоне. Немцы готовились к блокаде города, а мы — к его сдаче немцам. Эвакуация продовольствия из Ленинграда прекратилась только тогда, когда немцы перерезали все железные дороги; это было в конце августа. Ленинград готовили к сдаче и по-другому: жгли архивы. По улицам летал пепел. Город между тем наполнялся людьми: в него бежали жители пригородов, бежали крестьяне. Ленинград был окружен кольцом из крестьянских телег. Их не пускали в Ленинград. Крестьяне стояли таборами со скотом, плачущими детьми, начинавшими мерзнуть в холодные ночи. Первое время к ним ездили из Ленинграда за молоком и мясом: скот резали. К концу 1941 г. все эти крестьянские обозы вымерзли. Вымерзли и те беженцы, которых рассовали по школам и другим общественным зданиям. Помню одно такое переполненное людьми здание на Лиговке. Наверное, сейчас никто из работающих в нем не знает, сколько людей погибло здесь. Наконец, в первую очередь вымирали и те, которые подвергались «внутренней эвакуации» из южных районов города: они тоже были без вещей, без запасов. Голодали те, кто не мог получать карточек: бежавшие из пригородов и других городов. Они-то и умирали первыми, они жили вповалку на полу вокзалов и школ. Итак, один с двумя карточками, другие без карточек. Этих беженцев без карточек было неисчислимое количество, но и людей с несколькими карточками было немало. Были, действительно, отданы приказы об эвакуации детей. Набирали женщин, которые должны были сопровождать детей. Так как выезд из города по личной инициативе был запрещен, то к детским эшелонам пристраивались все, кто хотел бежать... Позднее мы узнали, что множество детей было отправлено под Новгород — навстречу немцам. Рассказывали, как в Любани сопровождавшие «дамы», похватав своих собственных детей, бежали, покинув детей чужих. Дети бродили голодные, плакали. Маленькие дети не могли назвать своих фамилий, когда их кое-как собрали, и навеки потеряли родителей. Некоторые голодающие буквально приползали к столовой, других втаскивали по лестнице на второй этаж, где помещалась столовая, так как они сами подняться уже не могли. Третьи не могли закрыть рта, и из открытого рта у них сбегала слюна на одежду. В регистратуре лежало на полу несколько человек, подобранных на улице. Им ставили на руки и на ноги грелки. А между тем их попросту надо было накормить, но накормить было нечем. Я спросил: что же с ними будет дальше? Мне ответили: «Они умрут». — «Но разве нельзя отвезти их в больницу?» — «Не на чем, да и кормить их там все равно нечем. Кормить же их нужно много, так как у них сильная степень истощения». Санитарки стаскивали трупы умерших в подвал. Помню — один был еще совсем молодой. Лицо у него был черное: лица голодающих сильно темнели. Санитарка мне объяснила, что стаскивать трупы вниз надо, пока они еще теплые. Когда труп похолодеет, выползают вши. Уже в июле началась запись в добровольцы. /…/. А Л. А. Плоткин, записывавший всех, добился своего освобождения по состоянию здоровья и зимой бежал из Ленинграда на самолете, зачислив за несколько часов до своего выезда в штат Института свою «хорошую знакомую» — преподавательницу английского языка и устроив ее также в свой самолет по броне Института. Нас, «белобилетчиков», зачислили в институтские отряды самообороны, раздали нам охотничьи двустволки и заставили обучаться строю перед Историческим факультетом. Вскоре и обучение прекратилось: люди уставали, не приходили на занятия и начинали умирать «необученными». Помню, как к нам пришли два спекулянта. Я лежал, дети тоже. В комнате было темно. Она освещалась электрическими батарейками с лампочками от карманного фонаря. Два молодых человека вошли и быстрой скороговоркой стали спрашивать: «Баккара, готовальни, фотоаппараты есть?» Спрашивали и еще что-то. В конце концов что-то у нас купили. Это было уже в феврале или марте. Они были страшны, как могильные черви. Мы еще шевелились в нашем темном склепе, а они уже приготовились нас жрать. Развилось и своеобразное блокадное воровство. Мальчишки, особенно страдавшие от голода (подросткам нужно больше пищи), бросались на хлеб и сразу начинали его есть. Они не пытались убежать: только бы съесть побольше, пока не отняли. Они заранее поднимали воротники, ожидая побоев, ложились на хлеб и ели, ели, ели. А на лестницах домов ожидали другие воры и у ослабевших отнимали продукты, карточки, паспорта. Особенно трудно было пожилым. Те, у которых были отняты карточки, не могли их восстановить. Достаточно было таким ослабевшим не поесть день или два, как они не могли ходить, а когда переставали действовать ноги — наступал конец. Обычно семьи умирали не сразу. Пока в семье был хоть один, кто мог ходить и выкупать хлеб, остальные, лежавшие, были еще живы. Но достаточно было этому последнему перестать ходить или свалиться где-нибудь на улице, на лестнице (особенно тяжело было тем, кто жил на высоких этажах), как наступал конец всей семье. По улицам лежали трупы. Их никто не подбирал. Кто были умершие? Может быть, у той женщины еще жив ребенок, который ее ждет в пустой холодной и темной квартире? Было очень много женщин, которые кормили своих детей, отнимая у себя необходимый им кусок. Матери эти умирали первыми, а ребнок оставался один. Так умерла наша сослуживица по издательству — О. Г. Давидович. Она все отдавала ребенку. Ее нашли мертвой в своей комнате. Она лежала на постели. Ребенок был с ней под одеялом, теребил мать за нос, пытаясь ее «разбудить». А через несколько дней в комнату Давидович пришли ее «богатые» родственники, чтобы взять... но не ребенка, а несколько оставшихся от нее колец и брошек. Ребенок умер позже в детском саду. У валявшихся на улицах трупов обрезали мягкие части. Началось людоедство! Сперва трупы раздевали, потом обрезали до костей, мяса на них почти не было, обрезанные и голые трупы были страшны. Так съели одну из служащих Издательства АН СССР — Вавилову. Она пошла за мясом (ей сказали адрес, где можно было выменять вещи на мясо) и не вернулась. Погибла где-то около Сытного рынка. Она сравнительно хорошо выглядела. Мы боялись выводить детей на улицу даже днем. Несмотря на отсутствие света, воды, радио, газет, государственная власть «наблюдала». Был арестован Г. А. Гуковский. Под арестом его заставили что-то подписать1, а потом посадили Б. И. Коплана, А. И. Никифорова. Арестовали и В. М. Жирмунского. Жирмунского и Гуковского вскоре выпустили, и они вылетели на самолете. А Коплан умер в тюрьме от голода. Дома умерла его жена — дочь А. А. Шахматова. А. И. Никифорова выпустили, но он был так истощен, что умер вскоре дома (а был он богатырь, русский молодец кровь с молоком, купался всегда зимой в проруби против Биржи на Стрелке). Мне неоднократно приходилось говорить: под следствием людей заставляли подписывать и то, что они не говорили, не писали, не утверждали или то, что они считали совершенными пустяками. В то время, когда власти готовили Ленинград к сдаче, простой разговор двух людей о том, что им придется делать, как скрываться, если Ленинград займут немцы, считался чуть ли не изменой родине. наш заместитель директора по хозяйственной части Канайлов (фамилия-то какая!) выгонял всех, кто пытался пристроиться и умереть в Пушкинском Доме: чтобы не надо было выносить труп. У нас умирали некоторые рабочие, дворники и уборщицы, которых перевели на казарменное положение, оторвали от семьи, а теперь, когда многие не могли дойти до дому, их вышвыривали умирать на тридцатиградусный мороз. Канайлов бдительно следил за всеми, кто ослабевал. Ни один человек не умер в Пушкинском Доме. Одна из уборщиц была еще довольно сильна, и она отнимала карточки у умирающих для себя и Канайлова. Я был в кабинете у Канайлова. Входит умирающий рабочий (Канайлов и уборщица думали, что он не сможет уже подняться с постели), вид у него был страшный (изо рта бежала слюна, глаза вылезли, вылезли и зубы). Он появился в дверях кабинета Канайлова как привидение, как полуразложившийся труп и глухо говорил только одно слово: «Карточки, карточки!» Канайлов не сразу разобрал, что тот говорит, но когда понял, что он просит отдать ему карточки, страшно рассвирепел, ругал его и толкнул. Тот упал. Что произошло дальше, не помню. Должно быть, и его вытолкали на улицу. Теперь Канайлов работает в Саратове, кажется, член Горсовета, вообще — «занимает должность». Власть в городе приободрилась: вместо старых истощенных милиционеров по дороге смерти прислали новых — здоровых. Говорили — из Вологодской области. Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было. Модзалевские уехали из Ленинграда, бросив умиравшую дочурку в больнице. Этим они спасли жизнь других своих детей. Эйхенбаумы кормили одну из дочек, так как иначе умерли бы обе. Салтыковы весной, уезжая из Ленинграда, оставили на перроне Финляндского вокзала свою мать привязанной к саночкам, так как ее не пропустил саннадзор. Оставляли умирающих: матерей, отцов, жен, детей; переставали кормить тех, кого «бесполезно» было кормить; выбирали, кого из детей спасти; покидали в стационарах, в больницах, на перроне, в промерзших квартирах, чтобы спастись самим; обирали умерших — искали у них золотые вещи; выдирали золотые зубы; отрезали пальцы, чтобы снять обручальные кольца у умерших — мужа или жены; раздевали трупы на улице, чтобы забрать у них теплые вещи для живых; отрезали остатки иссохшей кожи на трупах, чтобы сварить из нее суп для детей; готовы были отрезать мясо у себя для детей; покидаемые — оставались безмолвно, писали дневники и записки, чтобы после хоть кто-нибудь узнал о том, как умирали миллионы. Разве страшны были вновь начинавшиеся обстрелы и налеты немецкой авиации? Кого они могли напугать? Сытых ведь не было. Только умирающий от голода живет настоящей жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее самопожертвование, не боясь смерти. И мозг умирает последним: тогда, когда умерла совесть, страх, способность двигаться, чувствовать у одних и когда умер эгоизм, чувство самосохранения, трусость, боль — у других. Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана.
Однажды поздно вечером летом 1970 я перевернулся на бок и спросил лежащую рядом со мной девушку, хочет ли она выйти замуж. - Мы поговорим об этом утром, - сказала она. – Сейчас мне надо поспать. Утром она сказала, что женитьба – это не очень хорошая идея, а на самом деле, даже очень плохая, но она все равно согласна. Она была права: это была плохая идея. Молодая женщина Табита Спрюс еще не закончила обучение. Я выпустился, но не мог устроиться учителем. Я работал в промышленной прачечной, получая зарплату немногим превышавшую прожиточный минимум. У нас был кредит на обучение, никаких сбережений и никаких льгот. У меня было две пары нижнего белья, две пары джинсов, пара туфель, и проблемы с выпивкой. Мы помнили об этом, назначая дату: 2 января 1971 года. Той осенью мы сели в автобус, идущий из Старого Города, где жила Табби, до Бангора, где находился известный ювелирный магазин Дейз. Мы попросили показать самый дешевый комплект из двух обручальных колец, который был в продаже. С великолепной профессиональной улыбкой, в которой не было ни капли снисхождения, продавец показал нам пару тонких золотых полосок за 15 долларов. Я достал бумажник, который тогда пристегивал байкерской цепочкой к шлевке джинсов, и заплатил за них. В автобусе по дороге домой я сказал: «Готов поспорить, они оставят зеленый след на наших пальцах». Табби, всегда колкая на язык, ответила: «Надеюсь, мы проносим их достаточно долго, чтобы узнать это». Десять недель спустя или около того, мы надели эти кольца друг другу на пальцы. Костюм, который я надел, был слишком велик для меня - я взял его взаймы у будущего шурина, - а моим галстуком гордился бы сам Джерри Гарсия. Моя новоиспеченная жена была одета в голубой брючный костюм, несколько месяцев до этого служивший нарядом подружки невесты на свадьбе ее подруги. Она была великолепна и напугана до смерти. Мы поехали на свадебный прием (бутерброды с тунцом и содовая) на моей машине, стареющем Бьюике с дышащей на ладан коробкой передач. Я все время трогал большим пальцем кольцо на безымянном пальце левой руки. Несколько лет спустя – три? пять? – когда Табби мыла посуду, ее кольцо соскользнуло с пальца и упало в сливное отверстие. Я вырвал заглушку слива, пытаясь найти его, но в темноте обнаружил лишь заколку. Кольцо исчезло. Тогда я уже мог купить вместо него новое, более изящное, но она все равно заливалась горькими слезами из-за потери первого настоящего кольца. Оно не стоило и восьми долларов - оно было бесценно. Жизнь хорошо обошлась со мной в вопросе карьеры. Я написал бестселлеры и заработал миллионы долларов. Но я ни разу не снимал это дешевое кольцо с левой руки с того самого дня, как моя жена с дрожащими губами и руками и блестящими глазами надела его. Знаю, знаю, похоже на песню в стиле кантри. Но в жизни так часто и бывает. Кольцо служит напоминанием, как мы жили тогда: крошечная трехкомнатная квартирка, плохо работающая плита и шумящий холодильник, скрипящие половицы, дом с зимней осадкой, уличный шум по ночам и плакат над раковиной с надписью: ДРУГ МОЙ, У НАС СОВСЕМ НЕ ОСТАЛОСЬ СИЛ. Кольцо заставляет задумываться о будущем, помнить, что у нас было (почти ничего) и какими мы были (чертовски хорошими ребятами). Не дает забыть, что цена вещи и ее ценность - не обязательно одно и то же. Прошло уже 42 года, а зеленого следа все ещё нет. Стивен Кинг
Я из Саратова , но сейчас учусь во Франции. В очередной раз, мы с подругой возвращаемся в Париж. В аэропорту нас встречает друг. Он француз и как любой француз любит покушать. Он пригласил нас вечером на ужин и попросил приготовить какое-нибудь русское блюдо на аперитив. Мы, недолго думая, решили приготовить салат Оливье. Причем друг удивился, что у русского салата – французское название. Так как мы снимаем очень маленькую квартиру, мы решили готовить у друга (его зовут Сириль). Мы зашли в ближайший магазин, купили продукты и пошли к нему. На улице моросил дождь. Мы зашли домой, я сразу поставила варить овощи и яйца. Открыли бутылочку Бордо. И тут я понимаю, что не засекла время варки яиц. Я встаю, беру столовую ложку, вылавливаю одно яйцо, кладу на стол и резко кручу. Яйцо крутится быстро, я понимаю, что оно сварилось «вкрутую» и можно выключать. Сливаю горячую воду, заливаю холодной и сажусь опять за стол. Онемевший Сириль смотрит на меня, он застыл с фужером вина и молчит. Я тоже молчу и жду его дальнейшей реакции, так как не понимаю в чем дело. Сидим как идиоты. Через секунд 10 он выдает: «Ты зачем крутила яйца? ». Я на полном серьезе отвечаю: «Забыла засечь время и хотела проверить их готовность». Он впадает в окончательный шок, затем залпом выпив стакан и видимо сделав какие-то умозаключения, говорит: «То есть ты утверждаешь, что сырые и вареные яйца крутятся с разной скоростью? » Я говорю: «Ну да! ». Тут начинает смеяться подруга, я тоже понимаю, в чем дело. Сириль сидит в шоке… «Да такого не может быть! »- выдает он наконец. Я решаю доказать, что он не прав. Ищу сырые яйца в холодильнике, что бы провести эксперимент, а их нет (Во Франции яйца в основном продают в упаковках по 4 штуки). Решаем пойти в магазин и купить еще. На улице уже дождик не моросит, там ливень! Пофиг! Взяли зонт (один на троих) и пошли, по дороге он встретил 2 однокурсников и рассказал им всю ситуацию, они заинтересовались (естественно не поверили! ) и тоже решили пойти с нами. Мы купили яйца и возвращаемся домой. Одному из друзей Сириля звонит его девушка и говорит, что она с братом и двумя подругами уже его ждет, а он говорит : «Я немного задержусь, мы встретили Сириля и хотим провести эксперимент». Рассказывает им ситуацию. Те тоже заинтересовались, и сказали, что через 10 минут подъедут. Мы решили их подождать на улице. Стоим… Ливень, пять человек под одним зонтом и в руке яйца. Мимо шла молодая пара, оказалось соседи Сириля. А французы любопытные блин! Тоже поинтересовались: «Чего ребята мокнете? ? Ключи забыли? ? » наши друзья-французы уже хором и наперебой рассказывают историю про яйца и про готовящийся эксперимент. Сириль и их приглашает! Наконец-то подъехали ребята, которых мы ждали и мы ЦЕЛОЙ ТОЛПОЙ идем «крутить яйца»! Я положила на стол два яйца: одно – вареное, другое – сырое. И такая гордая говорю: «Смотрите! ». И кручу яйца. Естественно яйца крутились с разной скоростью, и сырое крутилось намного медленнее. Так они мне сказали, что я мухлюю, что я специально кручу с разной силой! Никто из французов не поверил, что у них разная скорость. Они говорили, что одинаковые яйца по весу и форме крутиться должны одинаково (плохо у них с физикой совсем). Я говорю: «Давайте теперь сами пробуйте! » И тут началось! ! Они начали подходить и крутить яйца. Представляете себе картину: Париж, кухня, очередь из французов к столу на котором крутят яйца! Когда очередной француз крутил яйца и понимал, что они действительно крутятся с разной скоростью, он отходил в сторону, наливал стакан вина и молча смотрел на остальных. И в глазах такааааая задумчивость, как будто смысл жизни поменялся. В конце «кручения яиц» мне один парень сказал: «Русские – это гениальные люди! » на что я ответила: «Мы сами удивляемся своей жизни» и воодушевленная такой фразой решила показать ролик про Россию, где переворачивается грузовик с коровами и женщина отрывает бампер у автомобиля. Француз долго молчал, а потом говорит: «В РОССИИ ЖИВЁТ НЕОБЫКНОВЕННЫЙ НАРОД И знаешь что? Мне искренне жаль Америку, она от вас ожидает одно, а вы ей в ответ совсем другое. Я бы очень хотел, что бы Франция и Россия жили дружно, потому что Франции с Вами нельзя ссориться. Один раз воевали и больше не хотим. Вашу логику вычислить невозможно». Мое самолюбие очень тронули эти слова и мы счастливые пошли допивать Бордо».
Из дневника Михаила Пришвина. 1934 год, 5 января. Стучат в калитку. Я из форточки: – Кто там? Тонкий женский или детский голосок: – Здесь живет литер... атор? Я переспросил: – Писатель Пришвин? Ответ: – Сейчас посмотрю. И, видимо, читает вслух по записке: – Комсомольская, 85, дом Пришвина, Литер Атор. Спускаюсь вниз, открываю калитку. Входит во двор здоровенная девица. – Вы Литер Атор? – спросила она. – Я сам. И она пригласила меня читать на вечере Куркрола при МТП. – Не знаю,– сказал я,– не понимаю даже, что значит Куркрол. – Товарищ Атор,– изумилась она,– как же так вы не знаете: Куркрол – это курсы кролиководства. Такие вот бывают недоразумения с этими сокращениями постоянно.
Хрущеву принадлежит фраза: «Мы никогда не примем Аденауэра как представителя Германии. Если снять с него штаны и посмотреть на его задницу, то можно убедиться, что Германия разделена. А если взглянуть на него спереди, то можно убедиться в том, что Германия никогда не поднимется».
Моя знакомая Наташа приехала со своим американским мужем Джимом в Саратов. Неделю еë муж гулял по городу, удивлялся многому - не так он представлял себе Россию. А через неделю он спрашивает Наташу: - А где же у вас негры? - Нет в Саратове негров. - Я уже понял, что нет. А что вы с ними сделали? И тут Наташина бабушка вмешивается: - Как, Джим, ты этого не знаешь? У нас традиция такая: мы как негра увидим, тащим его на Волгу и в проруби топим. - А как же полиция? - Так они и тащат, а мы им только помогаем. Ты мне не веришь? Я тебе докажу! Бабуля залезла в интернет и нашла фото негров, купающихся в рождественской купели. А рядом с купелью стояли полицейские (наверное, для порядка). У Джима от этой фотки глаза на лоб полезли. И как не убеждали его Наташа и еë мама, что это бабушка так пошутила, он им не поверил. С тех пор в Россию не приезжал.
Несколько лет назад в Таиланде по прилёту мы заполняли какие-то типа анкеты для проставления визы в загранпаспорт. Один мужик, стоявший перед нами в очереди, в графе "sex" написал: "yes, I want")) уж не знаю, специально ли троллил, а может и правда не понял вопрос, но было ржачно, когда работник аэропорта это увидел и пытался ему объяснить, что sex - это кагбэ пол, и писать надо "мужской" или "женский") но тот мужик не сдавался и, видимо, думая, что у него спрашивают, с кем он хотел бы иметь секс, с мужчиной или с женщиной, твердил: "woman, only woman"
В Японии тяжело быть женой главы местной администрации. Всему виной геологические особенности японских островов. В Японии часто случаются стихийные бедствия. И жители остаются без своих домов. Приходится жить в уцелевших школьных спортзалах, сборно-щитовых домах и т. д. Бывает, что и в палаточных городках. По заведенной традиции, в таких случаях глава местной администрации должен с женой временно переселиться в зону бедствия. И должен выбрать самое худшее место. (Если есть выбор между мотелем и палаткой, он должен перебраться в палатку). Туда же должен перебраться необходимый минимум чиновников. И сидит бедолага японоаким с женой в палатке. В спальном мешке спят. Жена газовый баллон притащит, лапшу варит. Аким, сидя верхом на перевернутом ведре, совещания с МЧС проводит. А кругом красота: свежий воздух, океан. И долго ему на ведре сидеть? До тех пор, пока не будет решен вопрос с последним пострадавшим. Сэнсэй покидает палаточный городок последним. Не раньше. В Японии вопросы пострадавших решаются очень быстро. И дело не в какой-то японской эффективности. Просто в древности кто-то мудро решил на место бедствия посылать чиновника обязательно вместе с женой. Потому, что сам чиновник, один, может долго в палатке жить: сакэ притащит, начнет шашлыки жарить, подруг подтянет, знатную рыбалку устроит. Сделает себе отпуск на природе. Это уж как принято. (Сам бы неделю-другую пожил бы в палатке у океана). А вот жена не даст такого счастья. Она своего мужа с потрохами сожрет: надоело в палатке торчать, дети ждут, быстрей заканчивай дела, домой надо. И чиновник, вздыхая, быстро решает вопросы. Очень мудрый человек жил в древности. Он знал, что посылать одного чиновника - бесполезно. Только с женой. Древний мудрец хорошо знал жизнь и людей. Гомбо Цыденов
Современный человек не может сказать, чего он хочет. У него, вроде бы, всё есть. Но чего-то не хватает, а чего — непонятно. Возникает тоска, накатывает чувство одиночества и бессмысленности существования, тягостное ощущение отсутствия внятных перспектив и нехватка сил. Мы как шарики, из которых вдруг выпустили воздух. Чтобы заглушить эту боль, эту внутреннюю пустоту, возникает суета и новые порции информационного потребления — кино, сериалы, шоу, новостные ленты… Мы "заедаем" таким образом внутреннюю пустоту. Только вот если человека, заедающего свой стресс фастфудом, легко заметить по весьма округлым формам, то информационное ожирение, которым мы страдаем все поголовно, заметить не так-то просто. Реальные интересы людей свелись к весьма нехитрым потребностям — вкусно поесть, выпить, посмотреть что-нибудь весёленькое (или, наоборот, страшненькое), помечтать о чём-нибудь. Поэтому, научитесь ощущать в себе собственное мышление и увидите ответы на свои самые главные вопросы. Андрей Курпатов,
В мадридском музее Прадо, в одном из залов, скромно в уголке висит портрет молодого монаха. Удивительно современное лицо. Лет пять-шесть назад, рассматривая работы Эль Греко я обратил внимание на этот портрет и захотел узнать, кто же этот молодой мужчина. Им оказался ученик Эль Греко, художник, монах-доминиканец тринитарий. Что это за тринитарий такой? Стал рыть дальше и оказалось, что это католический нищенствующий монашеский орден, основанный в 1198 году для выкупа христиан из мусульманского плена. Девизом ордена стала фраза Gloria Tibi Trinitas et captivis libertas (Слава Тебе Троица, а пленным — свобода). Этих монахов народ прозвал "братьями ослов" или "ослиным орденом", поскольку им было запрещено ездить на лошадях (видели, конечно, изображения монаха на осле). Тринитариям запрещалось вкушать мясо и рыбу и владеть какой-либо собственностью. Выполняя свою основную задачу, за 437 лет орден выкупил из мусульманского плена 30732 (!) невольника. Средства для выкупа тринитарии, главным образом, добывали сбором милостыни. Нередки были случаи, когда тринитарии отдавали себя самих (!) в рабство за освобождение пленников. И вот самое интересное: в 1580 году они выкупили из алжирского плена Сервантеса, после чего тот вернулся в Испанию и написал "Дон Кихот". Получается, что читая "Дон Кихот" мы обязаны этим монахам-тринитариям. Вот такая ниточка протянулась от Эль Греко к Сервантесу. Геннадий Вольман
Мы решили с мужем взять в семью собаку из приюта. Муж хочет купить породистую собаку. Мол, порода-это благородство, ум, верность. Но я очень попросила с'ездить со мной в один приют, и он нехотя согласился. За всю нашу совместную жизнь, а прожили мы немало годочков вместе, Николай мне ни разу не перечил. Почему собаку, спросите вы, а не ребенка? Мы люди одинокие и уже в почтенном возрасте. Оба мы понимаем ответственность за то существо, которое приручили. Ребенка надо вырастить, воспитать, дать образование. Это долговременный "проект", а с собакой мы будем вместе до самого конца. Это будет наш общий с Колей ребеночек. В приюте нам открылась жуткая картин. Стоял тошнотворный запах, да еще к этому примешивался нескончаемый лай и вой, выворачивающий душу на изнанку. Все собаки, как беспризорные дети смотрели на нас с надеждой, будто тянули руки навстречу. Мы с мужем шли вдоль нескончаемых тесных клеток и сотни глаз сопровождали нас, следили за каждым нашим шагом. Господи, да за что же так страдают эти животные ?! Мне кажется, если у нас не будет обездоленных животных, то и детей-отказников не будет, сиротские дома просто вымрут за ненадобностью. Животное, что дитя, требует терпения, любви, заботы, да еще и говорит на "иностранном" языке, который мы не всегда пытаемся понять и часто переводим как нам выгодно. Вдруг Николай остановился как вкопанный у одной из клетушек. Там лежал пес, безучастный ко всему на свете с потухшим взглядом. Он никак не прореагировал на наше внезапное появление. Казалось, он оглох и ослеп. "Зачем вам этот оборванец, возьмите лучше вот этого, как никак порода,"- поспешил к нам "смотритель музея". "Это отказник, его не раз предавали и возвращали, такое ощущение, что он решил голодовкой свести счеты со своей никчемной жизнью"- девушка-волонтер с горечью в голосе констатировала факты биографии этого печального бедняги. Николай попробовал заговорить с собакой, тот презрительно отвернулся, он больше не верил людям. "Знаете, он очень хороший, послушный, ну и что, что дворняга, зато очень верный, в отличие от "царей природы", - в голосе девушки появились нотки надежды, она неотрывно следовала за нами и ловила каждый жест. Я протянула руку сквозь прутья,чтобы погладить собаку. Пес неожиданно повернулся в мою сторону, полоснул обжигающим взглядом и уткнулся носом в мою ладонь. Нос был чуточку влажный, горячее дыхание защекотало кожу. Я засмеялась. Пес протяжно вздохнул, приподнялся на лапах и завилял хвостом. "Чудо!"- запричитала девушка-волонтер, -"Вы первые, на кого он отреагировал". "Ветеринар уже начал готовить его к усыплению"-вставил заведующий приютом, человек в общем неплохой, но равнодушный к своей работе. Девушка зачастила: "А вы знаете, пес будто все понимает и по ночам тихонько воет, оплакивает свою горькую долю, у него и слезы текут из глаз". "Вы не видели, как плачут собаки, а я видела!"- вдруг она с горечью выпалила и отвела увлажнившиеся глаза. Надо было видеть моего Колю в этот момент. Он так стал похож на этого пса, побитого жизнью. Никогда не забуду эти его глаза, такие по-собачьи вымаливающие милость. А рядом глаза песеля. Мы долго смотрели глаза в глаза. Там, в глубине его Души бушевала буря эмоций, он не забыл предательств людских, но он так хотел семью! Вдруг в нем проснулась тяга жить! Он завыл, протяжно и скорбно, словно выплескивая всю боль. К нашему вольеру сбежались все служащие приюта. Многие плакали, не скрывая слез. Николай стоял перед собакой на коленях, будто вымаливая прощение за грехи всего рода человеческого. "Его зовут Верный",- сказал один из служащих, передавая нам в руки поводок. Нас провожали всем приютом. Кто-то очень набожный перекрестил нас украдкой. И этот крест скрепил навечно наш союз троих. Муж напрочь забыл о покупке породистой собаки. Да и вообще, "купить собаку" довольно странно звучит, вам так не кажется? Разве можно купить друга, а верность и любовь продаются ? Пес семенил рядом с нами, Николай отпустил его с поводка, пусть насладится всласть свободой. А тот будто знал, что с нами он до самого конца и он больше никогда не заплачет.
