Рома прямолинеен и прост. Рома добр и отзывчив. Рома наивен, безобиден и
неподкупен. При этом он жмет с груди сто тридцать килограммов, и держит
прямой удар в челюсть зимним ботинком.
Еще Рома - гитарист. Понятия: "субдоминанта", "пентатоника", и
"арпеджио" ему понятны как механизатору трактор. А потому душа его
восхищенно трепещет при одной только мысли о прекрасном. И, как всякий
скрытый лирик, склонный к меланхолии, Рома рассеян как сурок после
спячки. По этой причине он неизбежно попадает в нелепые истории.
В один из ясных апрельских выходных, Роме, по коллективной просьбе
ближайших сродственников, пришлось вскапывать гектар чернозема на одном
из полупозабытых участков дальнего Подмосковья. Вдохновленный
перспективой быть полезным обществу, Рома с утра освежил себя двумя
стаканами розового портвэйну, и отправился на вокзал, переполненный
самыми благородными намерениями.
...В сенях деревенского дома уютно пахло мышами и валенками. Печь
распространяла ароматы нехитрого крестьянского хлебосольства - бабушка
встречала трудолюбивого внука. Рома вылил в себя граненый стакан
очищенного картофельного самогона, крякнул от удовольствия и закусил
миской горячих щей. Выпивая второй стакан, произнес: "много нельзя, еще
работать", закусил сковородкой жареной картошки с салом и луком, и
поднялся с лавки. "Сытое брюхо к работе глухо! ", резонно рассудил Рома,
опрокинул в себя еще один стакан, взял в сарае лопату, и направился к
пашне.
Ласковое весеннее солнышко осторожно трогало желтыми пальцами первую
нежную зелень. Пернатая лесная живность без устали восславляла в звонких
своих кантатах пробуждение природы. От созерцания такой благодати Рома
замлел и преисполнился чувствами самыми тонкими. Ловко вычислив
местоположение своего земельного надела, он с жаром принялся за работу.
Работа кипела, и вместе с работой кипела молодая кровь. Струился с
могучих плеч горячий пот, наполняя почву крепко концентрированным
тестостероном. Охваченный трудовым энтузиазмом, Рома был подобен
небольшому сельскохозяйственному трактору, оставляя за собой метры
вспаханного чернозема.
Настораживало одно: малознакомые хмурые колхозники задерживались иногда
у ограды и подолгу глядели на каторжный Ромин труд – не то любуясь, не
то завидуя.
Останавливаясь, чтобы перевести дух, и утереть со лба пот, Рома
улавливал краем уха обрывки чужих подозрительных фраз:
"... москвичи совсем обнаглели... приезжают, и присваивают себе,
понимаешь... а попробуй скажи чего – убьют еще, не дай бог... " "О ком
это они?... – мучался Рома - Надо же какие, оказывается, москвичи
мерзавцы... Приезжают, чужую землю захватывают... нет равновесия в
мире..." Но никто так и не подошел к Роме, не пожал ему трудолюбивую
руку, не предложил папиросы, и не поведал о безграничной наглости
столичных негодяев. Один только раз вредная старушка с авоськой
окликнула его, да и то не по делу: "Эй, парень! Ты чего тут? Тебя кто
нанял-то?.. На кого работаешь, ась?.. "
Оскорбившись, как всякий порядочный человек, которому наплевали в душу,
Рома решился на грубость: "Бабуля, вам какая разница? Идите-ка вы домой,
кушайте пироги, нянчите внуков, чего вы пристали-то ко мне?.. Не видите
– работаю? " И Рома демонстративно вонзил в землю штык лопаты. Старушка
еще с минуту пожевала губами, пошамкала что-то о безнравственности
молодежи, и отправилась восвояси доедать пироги.
Нет, не такого к себе отношения ждал Рома, отправляясь на утренний
подвиг. Ждал он, что пропахшие порохом и махоркой ветераны похвалят
Екатерину Петровну за такого сознательного внука, а молоденькие
деревенские барышни, пробегая мимо, станут стыдливо краснеть в платочки,
украдкой любуясь на его крепкую мускулатуру.
Солнце окрасило верхушки деревьев в багряные тона, когда усталые руки
подняли и перевернули последнюю лопату целины. С чувством абсолютной
гармонии с самим собой, Рома отправился обратно, положив на плечо
черенок, как солдат винтовку после сигнала о конце атаки, когда тяжелый
бой уже закончился, и разрешено курить.
Бутыль очищенного самогона и горячий ужин окончательно примирили его с
непроходимой бесчувственностью местного населения, и он, с осознанием
собственного благородства, в одиночестве отправился почивать на сеновал.
Утро началось странно. Рома отряхнул с себя сено, размял суставы и,
мужественно преодолевая враждебную муть в черепной коробке, отправился
на поиски капустного рассола. Готовый к неизбежным бабушкиным похвалам,
предвкушал Рома поощрение, оформленное в виде обильного завтрака,
сдобренного крепкой медовой брагой, и, может быть, даже знакомством с
Варей – внучкой доярки Марии Захаровны. Варя была студенткой
медицинского училища - опрятной рыжеволосой полнушкой, приехавшей на
каникулы подышать чистым деревенским воздухом. И чудилось Роме, будто
давеча она бросала на него из-под косынки самые призывные взгляды.
Однако вместо дымящегося ломтя баранины, Рома получил на завтрак
пережженную яичницу и стакан пустого чая. Тревожило печальное молчание
бабушки. На осторожный недоуменный вопрос что же произошло, Рома получил
ответ, оглоушивший его с беспощадностью пыльного мешка: "Да вот, думаю,
у иных уж и посажено все, а у нас и огород-то перекопать некому... ". От
неожиданности Рома чуть не сел мимо табурета. Хрустальная мечта его
покачнулась, опрокинулась, и лопнула с оглушительным звоном. "Как же
так... как же, бабушка?... " - бормотал он, мучительно сглатывая вязкую
слюну и выковыривая из пластилиновой памяти подробности вчерашнего дня.
Вывести Рому из душевного равновесия несложно – через минуту он уже
начал сомневаться – не приснилось ли ему давешняя пахота... Екатерина
Петровна долила масла в отчаянный огонь смятенной души: "Тут заходила
поутру Захаровна – говорит, как был ваш огород в лопухах третьего дня,
так и стоит нонче".
Несправедливость и жестокость мироздания опустились на Ромины плечи
гранитным утесом. В горле запрыгал отвратительно-горький комок
незаслуженной обиды. Только колоссальным усилием воли удалось ему взять
себя в руки.
- А это откуда же, бабуленька?.. – в отчаянии возопил он, демонстрируя
Екатерине Петровне мозоли на ладонях.
- Да вот уж не знаю – мож бутылку со стаканом так крепко
держал... Ладно, пошли, что ли, поглядим, чего ты тама накопал...
Всю дорогу до колхозных полей Рома украдкой ощупывал ладонями голову,
чтобы убедиться в сохранности ее твердых тканей. Не обнаружив признаков
размягчения затылочных и лобных долей, он с удовольствием отметил, что
пока в состоянии адекватно оценивать происходящее. Ведь вот - околица,
вот – поля, вот – первый поворот направо. Покосившийся плетень, сарай,
крапива перед калиткой. Значит, Захаровна или ошиблась сослепу, или
нарочно оклеветала потенциального охмурителя своей ненаглядной внучки.
- А вот это что?.. Что тогда вот это?.. – счастливо загомонил Рома,
указывая трудовым перстом на добросовестно перевернутые комья жирного
чернозема. Чувства самые теплые хлынули в Ромину душу, и до него даже не
сразу докатился смысл бабушкиного вопроса: "А для чего же это ты,
внучок, соседский участок вскопал, а?.. "
Мир перевернулся, враз сделавшись враждебным и неприятным. Чернильные
тучи закрыли солнце и гадко захохотали. Спина ромина похолодела, и
неприятно заныло под ложечкой. Это значит – что?.. Значит все напрасно,
что ли?. Никакого подвига, славы, и рыжей Вари?.. Нелепость. Опять
нелепость и гнусь – где же ты, о справедливость?...
Конечно, оставалась еще робкая надежда, что доброе дело все-таки
сделано, что у соседей, к примеру, в семье все поголовно инвалиды, и
перекопать такую прорву земли там совершенно некому, а теперь вот они
смогут посадить репу, и не умереть в будущую зиму от голода... Но
последнюю надежду вдребезги разбил незаметно подошедший дородный
краснолицый дядька при бороде и тельняшке, представившийся соседом.
- Спасибо, конечно, Рома, за труды, только он давно уж перекопан был,
наш участок, и овсом засеян...
Рома распрощался с последней надеждой на справедливость, нанял на весь
свой аванс цвет местного пролетариата, который, в конце концов, и
взборонил все, что надо, но уже, конечно, не так качественно...