Менты скрутили быстро и споро. Не церемонясь. Попутно навесили несколько
жестких, тяжелых ударов в грудь, по почкам и по лицу. Будут потом
говорить, что сам с лестницы упал, или что сопротивлялся.
Хотя кому там говорить? Кто спросит? Бомж же, ни документов, ни денег...
А он и не сопротивлялся! И даже если бы мог - не сопротивлялся бы. Он
плакал только, жуя обветренные губы и косясь на свое мерзкое отражение в
старом, потрескавшемся зеркале.
Сначала тесная, душная, зарешеченная конура ментовского "козла", потом
едкое хмыкание дежурного в "аквариуме", потом камера. Холодная. И
голоса:
- Нахуя вы его притащили? Вонять же будет.
- Он бабку пришил.
- Ааааа, вон оно как. Ну ладно.
Им-то что? Палка. Убийцу задержали. А ему?
Ходил, собирал бутылки, еще "жесть", старое слово на новый лад. Набрал
сколько-то – отнес, сдал, выпил. Потом в парк на ночлег. Пока тепло.
Такая жизнь.
А потом шел однажды, в кулаке рублей тридцать, как раз на бутылку
бормотухи, и глядь – бабку увидел! Стоят такие у перехода, конкурентки,
блин. Милостыню собирают. Им тоже тяжко. На что живут – непонятно. Но
эта совсем ветхая, лет под восемьдесят, одни глаза средь морщин. Но
чистенькая такая. Не то, что он сам. Старается, держится, уж Блокаду
пережила, так и помирать решила достойно!
Бомжик остановился, немножко посомневался, потом протянул давно немытую
руку с зажатыми в кулаке медяками:
- На, бабка. Возьми.
Она сначала шарахнулась от испуга, думала ударить хочет. Да и кто бы не
шарахнулся, бомжик привык уже. Потом глянула так... понимающе, и замахала
руками.
- Да зачем! Тебе ж самому...
- Бери, бабка. Мне-то уж пораньше тебя помирать, до зимы живу. Бери...
Она взяла денюжку, потом поймала его за рукав, когда он уже собрался
уйти:
- Ну-ка пойдем со мной, покормлю, чем есть. Помоешься, переночуешь...
Вот так вот. Так жизнь повернется, что ахнешь.
Воды горячей не было, но не беда же? Подумаешь, кастрюлю щербатую
нагреть. Мяса на ужин нет? Мелочи какие. Гречки наварили, да хлебом
закусили. Потом старуха принесла старый матрац, выкинула вещи бомжика,
да покопавшись в древнем, ветхом шкафу, нашла вещи мужа...
Одела, накормила, спать уложила. И все за тридцать рублей. Роскошь.
А на утро опять – "жесть" ногой давленная, бутылки, сдал, деньги получил
и... И домой! Сладкое, невероятное слово! К бабке. А та уж молчаливо на
кухне возится, нехитрую еду готовит. Как мать прямо. Потом разговоры.
Про то, как жили, про то, как помирать будем, про болячки и про
молодость "Вот тогда я молодая была. На танцы пришла (смущенно
посмеивается). Там-то меня Андрюшенька и заметил".
Если бы не жизнь такая – мамой бы ее назвал.
А вот вечером тем, у них праздник намечался – бабка должна была пенсию
получить. Говорила – "Схожу уж маслица куплю, сметанки, мяска.
Приготовлю. По-царски будет". А бомжик с утра пошел снова бутылки
собирать. Очень старался, много собрал. Даже на бутылку вина хватило.
Паршивого, дешевого, но вина.
Домой пришел. Улыбался.
А там...
На кухне прямо, бабка лежала. И кровь кругом. И старый кухонный нож в
крови. И квартира как после цунами.
Деньги искали у старой. Позарились на пенсию старушки, всю жизнь на
заводе проработавшей, ни гроша лишнего на смерть не заработавшей.
Бомжик сначала покричал с горя, потом позвонил "куда следует". Потом сел
у стеночки и бутылку всю и выпил.
Плакал. Не потому, что так все сложилось – уж как судьба положила жить,
а потому что мамой так и не назвал. А хотел.
А потом менты приехали...