Петю Овчинникова первая мировая и гражданская обошли стороной – рос он в
глухой деревушке на несколько семей. Только семьи в ту пору были
большие, так что по нынешним меркам деревня была нешуточная. Мужиков
постепенно позабирали, но лес был богатый, земля в огородах тучная, если
вкалывать, с голоду не пропадёшь. В восемь лет стал далеко ходить на
уток с мелкашкой – всё-таки мужское дело, а больше было некому. Потом
отец его вернулся с гражданской, еды стало много, работы ещё больше.
Оттого вырос Петя по тем временам крупным и крепким, на беспризорщине
потом не пропал. Мне он обмолвился коротко, что с июля 1921 года его
деревни нет на свете, и что до сей поры никто там больше не селится –
проклятое место. Я знаю только, что была эта деревушка в тамбовских
лесах. А уж удушили ли её заодно с лесом отравляющими газами или просто
сожгли, спрашивать у деда не стал и гадать не буду. Свой новый дом Петя
нашёл в 23-м на Камчатке у сорокалетнего однорукого бывшего
красноармейца со скверным характером, тюремного надзирателя – тому нужны
были на хозяйстве рабочие руки в буквальном смысле. Камчатка – край
изобильный и дикий, под стать тамбовскому лесу. Тут уже не уток,
медведей отстреливать можно. Годы общения с отчимом и предыдущая
беспризорщина сделали из Пети, по его собственному определению,
настоящего кабана, умелого, сильного и безжалостного.
В 28-м году в харьковское училище НКВД поступил по документам с
добавленным возрастом и чужой фамилией розовощёкий крепкий зоркоглазый
парень из правильной семьи, уверенный в себе и видевший всё в этой
жизни. Таких образцовых чекистов чеканили тогда как на фабрике. Даже
лица у них были одинаковые, под товарища Кирова. Несколько месяцев
спустя он 17-летним парнем без зазрения совести врывался в добротном
полушубке нараспашку в чужие хаты, чтобы решить, раскулачивать их или
нет. Одну из них решил не раскулачивать. Из-под занавески в этой хате на
него испуганно глядела девчонка, которую он встретил потом в звенящем
трамвае в самом Харькове. В конце 30-х это была дородная супружеская
пара скромного сотрудника отдела снабжения магаданского управления
лагерей, бездетная, но одетая в модный тогда коверкот. Когда
администрацию управления стали понемногу брать в 38-м, Пётр Трофимович
успел взять отпуск за все годы тяжёлой работы и надолго укатил в дом
отдыха на юга. Там он играл в шахматы и преферанс с правильными людьми и
вернулся в Магадан отдохнувший и с повышением. Руководящих должностей за
время его отсутствия освободилось много. Обставив новую просторную
квартиру, благополучная пара активно занялась взаимными изменами - с
таких должностей в то время не разводились.
Пётр Трофимович оказался на фронте, по его утверждению, чтобы удрать от
собственной жены. Но должность выбрал не тыловую. Точку в его
полковничьей карьере на генеральской должности поставил в апреле 45-го
осколок снаряда, пришедшийся в висок. Друзья пристроили его
бессознательное тело в трофейную уцелевшую немецкую клинику, имевшую к
тому времени большой опыт, правда на несколько иной высокопоставленной
аудитории. Лечили его долго, но вылечили хорошо. Он мог вернуться к
прежней работе. Но видимо что-то прочистил в его мозгах немецкий снаряд.
На фотографии того времени у него исхудалое лицо, белые кудри с
глубокими залысинами и очень осмысленные глаза. Пётр Трофимович уговорил
врачей записать ему инвалидность, вышел в отставку, развёлся и женился
на симпатичной немке-санитарке из госпиталя. С ней в 97-м он успел
отпраздновать золотую свадьбу, уже в ФРГ. Эти полвека он был счастливым
немецким пасечником – несчастливые столько не живут.
Я познакомился с ним не в лучшую его пору, уже без пасеки, в 2001-м.
Потомки обеспокоились его здоровьем, уговорили продать пасеку и
подселили к себе в большой дом в пригороде Мюнхена, поближе к клиникам.
День, когда я там появился, тоже был не самым удачным – весь дом
испуганно шептался, что дед с утра обижен. Потому что его не везут на
дачу. «Какая дача?» - охренел я. «Обыкновенная, русская, на шесть
соток» - ответили мне. К обеду поездка наконец срослась, и я из
любопытства увязался за дедом. В компании двух его правнучек, которых
собирали всё утро чуть ли не по всей Германии для прополки огорода.
Немцы народ дисциплинированный, когда есть настоящий вождь. Я не пожалел
об этой поездке. В предгорьях Альп среди остроконечных коттеджей, цветов
и лужаек действительно оказался деревянный русский домик и огород,
засаженный картошкой, укропом, петрушкой и бог весть чем ещё. На мой
взгляд, огород был в образцовом порядке. Но работа нашлась всем, включая
меня. Сам дед занимался только серьёзными вещами – компостом, навозом и
руководящими указаниями, на прополку его сил уже не хватало. "Вот ведь
кулак недобитый" - со смешанным чувством подумал я. А он улыбнулся,
глядя на сгорбленные спины правнучек: «Пусть поработают на свежем
воздухе – хочу, чтобы до моих лет дожили». И мне вдруг стало обидно, что
Тухачевский смёл когда-то с лица земли его деревеньку…