После моего экзамена В2 прошло уже более 10 лет, но мое сердце требовало справедливости, поэтому я решила все-таки сдать экзамен С2.
На сдачу С2 очереди не было, желающих было всего 12 человек. Отважные люди! На сегодняшний день могу сказать с абсолютной уверенностью, что 80% итальянцев никогда в жизни не сдали бы этот экзамен.
Постараюсь описать покороче самые запоминающиеся моменты. Их было много, так что рассказ будет длинным. Я вас предупредила!!!
Понимание печатного текста. Было много отрывков на разные темы со сложной лексикой и кучей терминов. Были тексты с медицинской, юридической и технической терминологией. Были и художественные тексты. Их отличительной чертой было обилие архаизмов типа русских гумно, чапельник и туесок и время «пассато ремото». В русском языке такой формы нет, а гугл ее переводит как «давно прошедшее время», т.е эта глагольная форма отлично подходит для описания Куликовской битвы. В нормальной речи не употребляется. Хотя на юге Италии некоторые старики употребляют ее, когда рассказывают о своем детстве. Тут две причины, во первых, их детство было как раз во времена Куликовской битвы, а во вторых, раньше эту глагольную форму изучали в школе. Сейчас она всплывает только в вопросах викторин. Мол, как будет «я пишу письмо» в форме пассато ремото? Наверное, в школьной программе она есть до сих пор, и возможно даже на нее отводится пару часов в 5 классе. Но скажите честно, много вы помните с 5 класса?
В задании было написано внимательно прочитать текст и вставить недостающие слова. Тексты были длинными, поэтому я решила сразу по ходу чтения вписывать слова. Надо было выбрать между предлагаемыми синонимами или близкими по звучанию, но разными по смыслу словами (элитный, элитарный).
Отрывок номер один. Про архитектуру и строительство. Я предполагала, что проблем не будет, я еще свою стройку отлично помню. Но я не учла, что у меня на стройке 90% работников по итальянски не говорило, все технические приспособления назывались словом приблуда или его синонимом на букву Х, а все производственные процессы глаголами на буквы Ф и Х, часто с приставками за- или при-. Как оказалась, это были неточные термины.
В этом тексте рабочие кладут/ ложат плитку, загрунтовывают/ заземляют провода, бурят/ буравят стены, заливают опалубку/ палубу, строят портик/ патио и т.д и т.п. на 3 страницы. Некий Марио пишет, что купил небольшой участок земли в престижном районе за городом, заказал проект у архитектора и строит роскошный.... Слова «дом» среди ответов не было. А было: бунгало, шале, коттедж, вилла, виллетта, виллино. Последние 2 слова – это вилла с уменьшительно-ласкательным суффиксом, т.е виллочка. Ну с бунгало и шале все понятно, один на море, другой в горах, отпадают сразу. Коттедж на итальянском языке-это крестьянский дом, никак не роскошь. Для виллы нужен большой участок и парк, а по тексту участок маленький. Остаются виллетта и виллино 50/50, пришлось выбрать методом тыка.
Я потом у всех местных спрашивала, никто не знает тонкую разницу между словами виллетта и виллино, а уж про балясины и балюстрады я вообще молчу. Это был не тест на знание языка, а тест на профпригодность для архитекторов.
Еще один отрывок. Какие-то розовые сопли и любовные страдания немолодого героя в «давно прошедшем времени». Читаю и сразу же вставляю недостающие слова аромат, запах, благоухание или сладкий, сладостный, сладострастный, пока не дохожу до такого момента. Мужик пишет, что нашел на чердаке лодочку, которую они вместе склели в детстве, он ее хотел отправить почтой вместе с головкой сыра, но на почте ИХ не приняли, потому что....
Потому что гладиолус! Скажите мне, какая может быть общая характеристика у поделки из картона и куска сыра? В переводе варианты ответов были такими: скоропортящиеся, быстроизнашивающиеся, биоразлагаемые. Скоропортящийся картон? Ну допустим. Выбираю его и продолжаю чтение. В предпоследнем абзаце меня ждал сюрприз : «Ты мне был другом и братом». Чего?????? У меня 5 страниц текста в женском роде, я думала, что он пишет о женщине. Значит сопли все-таки не розовые, а голубые... На переписывания времени нет, сдала, как есть. Наверное, стоило все-таки внимательно прочитать весь текст сначала.
Понимание на слух. Надо было подобрать кандидатов на работу. В принципе, не самое сложное задание, если отсеять шелуху. Все кандидаты вместо того, чтобы говорить про образование, опыт, режим работы и командировки, говорили об экологической концепции и поддержке ЛГБТ. А про саму работу пару слов вскользь. Специалиста, который изучал эмбрионы рыб, отправила в лабораторию по изучению ДНК. Еще было место в лаборатории полимеров. Надеюсь, что выбрала правильно. С коллективом по любому уживется, они там все эко-френдли и джендер-флюид.
Потом было два сочинения. Надо было написать текст о пользе электромашин и текст о вреде наркотиков. Последний предназначался ученикам старших классов. Для меня более сложным оказалось первое сочинение. Что я могу сказать о пользе электромашин, если я думаю, что они подрывают европейскую автомобильную промышленность? И инфраструктуры для их зарядки нет. И меди для ее посторойки маловато. И с батареями беда. А так-то да, очень полезно.
Устная речь. Сначала разговор на социальные темы. Мне предложили выссказать идеи о возрождении малых поселков в Италии. Ну тут я развернулась. Сама живу в таком, знаю, о чем говорить. Потом нас разбили на пары и предложили обсудить газетные статьи на актуальные тему. Один должен был выступать за и аргументировать, а второй против. Мне с напарником достался текст об отмене пособий. Я доказывала, что без них никак, а мой оппонент говорил, что нельзя кормить лодырей. Спорили долго и самозабвенно, экзаменаторы были очень довольны.
Ну что мне вам сказать, экзамен я сдала. Не буду врать и говорить, что получила максимум. Нет, результат был средненький, но я была в числе 8 сдавших, четверо не справились. Так что сертификат я получила. Жалко, что кроме чувства глубокого удовлетворения, ничего он мне не дал и не даст.
Послать донат автору/рассказчику
Как девочка тюрьму в собор перестроила
Попросил меня как-то один хороший человек, дядя Миша, поговорить с его племянницей. Семья у них — крепко верующая, хоть в календарь святых помещай. Формулировка была дивная: «Поговори с Лизкой по душам, а то мы, видимо, всё по почкам да по печени. В церковь ходит, молится, а в глазах — будто не с Господом беседует, а с прокурором спор ведёт».
Лизке четырнадцать. Взгляд — как у кошки, которую загнали на дерево: спрыгнуть страшно, а сидеть — унизительно. Злости в ней было — на небольшой металлургический завод. Но злость честная, без гнильцы. Просто девать её было некуда. Семья, школа, деревня — всё в трёх шагах. Куда ни плюнь — попадёшь в родственника. Бежать было буквально некуда, так что если уж рвать когти, то только внутрь — к тем местам, за которые они цеплялись. Вот и кипела эта ярость в ней, как суп в слишком маленькой кастрюльке.
Я нашёл её у реки. Она швыряла камни в воду с таким остервенением, будто каждый камень лично ей задолжал.
— Слышала, вы с дядей моё «мировоззрение» обсуждали, — буркнула она, не глядя. — Неправильное, да?
— Да нет, — говорю. — Просто невыгодное. Ты злишься, и по делу. Но злишься вхолостую. Энергия уходит, а результат — ноль. Они тебя дёргают, ты бесишься, им от этого ни холодно, ни жарко. Тебя же саму этот гнев изнутри жрёт. Нерационально.
Она замерла. Слово «нерационально» на подростков иногда действует как заклинание.
— И что делать?
— Мстить, — говорю. — Только с умом. Не им в рожу, а им же — но через тебя. Самая крутая месть — вычистить в себе их пятую колонну: сделать так, чтобы их стрелы в тебе не застревали. Не броню наращивать, нет. А вычистить из себя всё то, за что они цепляются. Не латать дыры, а убрать саму поверхность, за которую можно ухватиться.
Она прищурилась.
— То есть… меня обидели, а я должна внутри себя ковыряться?
— Именно. Но не с покаянием, а с интересом инженера. «Ага, вот тут у меня слабое место. Болит. Значит, надо не замазывать, а выжигать». Ты злишься не ради справедливости — ты злишься ради того, чтобы эту справедливость им же и предъявить, когда зацепиться уже будет не за что. Твоя злость — это не грех, это индикаторная лампочка. Загорелась — значит, нашли уязвимость. Пора за работу. Они тебе, по сути, бесплатно делают диагностику.
Я видел, как у неё в голове что-то щёлкнуло. Я-то думал, что даю ей отмычку, чтобы она могла ночами сбегать из своей тюрьмы подышать. А она, как оказалось, восприняла это как схему перепланировки.
— Каждый раз, как зацепили, — продолжал я, — неси это не в слёзы, а в «мастерскую». Можешь в молитву, если тебе так проще. Но не с воплем «Господи, я плохая!», а с деловым: «Так, Господи, вот тут у меня слабина, которая мешает по-настоящему. Помоги мне её увидеть и расчистить это место — чтобы было куда Любви войти».
Честно говоря, часть про молитву была с моей стороны циничным манёвром. Упаковать психологическую технику в религиозную обёртку, чтобы и девочке дать рабочий инструмент, и семье — иллюзию контроля. Идеальная сделка, как мне казалось. Я доложу дяде Мише, что научил её молиться «правильно», они будут довольны, а она получит алиби. Все друг друга как бы обхитрили.
Она усмехнулась. Криво, но уже по-другому.
— Культурная месть, значит. Ладно. Попробую.
Поначалу прорывало постоянно. С мелкими уколами она справлялась, но стоило копнуть глубже — и её захлёстывало. Срывалась, кричала, плакала. А потом, утирая слёзы, собирала разбитое и тащила в свою «мастерскую» — разбирать на части и переплавлять.
Как-то раз мать попросила её на кухне помочь. Лиза, уставшая, злая, взорвалась:
— Да что я вам, прислуга?!
И на этой фразе её просто прорвало: ещё кипя, она развернулась, подошла к стене и вслепую, со всего маху, врезала кулаком — резко, зло, так, что на костяшках сразу выступила кровь. Только когда по руке прострелило болью и злость чуть осела, она словно пришла в себя. Повернулась к матери:
— Прости, мам. Это не на тебя. Это мой крючок. Пойду вытаскивать.
Голос у неё дрогнул, и мать пару секунд просто молча смотрела на неё, не понимая, то ли это снова скандал, то ли она правда ушла работать.
И ушла. И в этот момент я понял: она не просто терпит. Она работает. Она превратила свою камеру-одиночку в место, где идёт непрерывная работа — не по латанию дыр, а по переплавке всего хлама в нечто новое.
Шли годы. Лиза не стала ни мягче, ни тише. Она стала… плотнее. Как будто из неё вымели весь внутренний сор, и теперь там было чисто, просторно и нечему было гореть. Рядом с ней люди сами собой переставали суетиться. И отчётливо чувствовалось, как исчезло то давление, которое когда-то её придавливало, — словно испарилось, став ненужным. Не потому что мир исправился, а потому что мстить старым способом стало просто скучно: крючков внутри не осталось, зацепить было нечего.
А потом случился тот самый день. Её свадьба. Толпа народу, гвалт, суета. И вот идёт она через двор, а за ней — непроизвольная волна тишины. Не мёртвой, а здоровой. Успокаивающей. Словно рядом с идеально настроенным инструментом все остальные тоже начинают звучать чище.
Вечером она подошла ко мне. Взяла за руку.
— Спасибо, — говорит. — Ты мне тогда дал схему. Она сработала. Даже слишком хорошо.
И вот тут до меня дошло.
Я-то ей дал чертёж, как в тюремной стене проковырять дырку, чтобы дышать. А она по этому чертежу не дырку проковыряла. Ей ведь бежать было некуда — кругом свои, те же лица, те же стены. Вот она и пошла до конца: не только подкоп сделала, а всю клетку зубами прогрызла, разобрала на кирпичи и из них же построила собор. Сияющий. В котором нет ни одной двери на запоре, потому что незачем. В который теперь другие приходят, чтобы погреться.
Я дал ей рабочий механизм. Простую схему: «гнев -> самоанализ -> очищение». Но я сам пользовался ей как подорожником — быстро, по-деловому, лишь бы не мешало жить. Не шёл так далеко. А она увидела глубину, которую я сам прохлопал.
Я сам этой схемой пользовался, но для меня это всегда было… как занозу вытащить. Быстро залатать дыру в броне, чтобы дальше идти в бой. А она… она увидела в этих же чертежах не сарай, а собор. Схема одна. Путь формально открыт для всех, но он отменяет саму идею «препятствия». Любая проблема, любая обида — это просто сырьё. Топливо. Вопрос только в том, на что ты готов её потратить. На ремонт своей тюремной камеры или на то, чтобы разобрать её на кирпичи и посмотреть, что там, снаружи.
Я дал ей рецепт, как перестать быть жертвой. А она открыла способ, как вообще отменить понятие «обидчик-жертва». Ведь если в сердце, где теперь живёт свет, обиде просто негде поместиться, то и палача для тебя не существует.
Сижу я теперь, пью свой чай и думаю. Мы ведь, кажется, наткнулись на то, что может стать началом тихого апокалипсиса для всей мировой скорби. На универсальный растворитель вины, боли и обид. И самое жуткое и одновременно восхитительное — это то, что он работает.
И знаешь, что меня в итоге пробрало? Ключ этот, оказывается, всегда в самом видном месте валялся. Обычный, железный, даже не блестит — таким я раньше только почтовый ящик ковырял, когда счёт за свет застревал. А теперь смотрю на него и понимаю: да он вообще для всех лежит. Не спрятан, не запрятан, просто ждал, пока кто-нибудь сообразит, что им можно открывать не только ящики. Никакой святости, никаких подвигов — взял и чуть повернул. Он дверь любую отпирает, а уж идти за ней или нет, это другое кино. И вот что, по-честному, пробирает: всё просто, как веник в углу, а когда понимаешь, что можно было так всю дорогу… становится тихо и чуть жутковато.
Снова про учителей...
Не смешно - так, размышлизмы..
В школе одним из любимых предметов у меня было ИЗО (ну, или по-простому "рисование"). Вела его Эльвира Тарасовна - дама средних лет, высокая и изысканно одетая (изысканность в детском восприятии - это бежевая блузка с воротником-бантом и юбка фасона "годэ" до середины щиколотки). И эта возвышенная дама рассказывала нам про художников, показывала цветные иллюстрации их работ, рассказывала про перспективу и про приёмы рисования вазы, ну а потом мы пытались изобразить то, что она объясняла. В общем-то, урок ИЗО был для нас, скорее, отдыхом, так как слушать учительницу было интересно, а рисовать - здорово.
Прошли годы...
И большим шоком для меня (как и для других родителей) было то, что на последнем родительском собрании классная руководительница сказала, что у детей вышел конфликт с учительницей ИЗО. И в качестве примера вопиющего небрежения рисованием нам раздали несколько рисунков, созданных учениками. Мы озадаченно смотрели на эти шедевры: на листе формата А4 были изображены губы во весь лист. Фон заштрихован, на губах попытка изобразить свет/тень. И всё. Мы в недоумении уставились на классную руководительницу.
Она честно пыталась унять негодование, но не смогла сдержаться:"Ну вот как можно было подросткам дать рисовать губы Давида?" Мы в ещё большем обалдении:"Зачем? И почему именно губы?" В общем, как выяснилось, молодая преподавательница не нашла ничего лучше, чем принести детям увеличенный гипсовый муляж губ Давида, поставить его перед классом и сказать:"Рисуйте!" Понятное дело, 13летние подростки-пацаны сразу стали отпускать шуточки в меру своего интеллекта, задели преподавательницу, она обиделась и стала отбрехиваться - и полурока превратились в балаган. Я у дочери потом спрашиваю:"А вы хоть знаете, что это за Давид?" - "Нет". Пришлось мне объяснять про великие скульптуры, про стандарты мужской/женской красоты в разное время, про великого Микеланджело. То есть рассказывать то, что должна была рассказать учительница вместо того, чтобы спорить с подростками. Спросила у дочери, показывали ли им приёмы рисования, объясняли ли что-либо - говорит, нет. Учительница поставила макет и велела рисовать. Хотя именно эта учительница в прошлом году в рисовальном кружке при Доме творчества всё понятно объясняла. Так что очередная великая загадка: почему так по-разному ведёт себя педагог в кружках и на занятиях в школе ...
