Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
Лето 95-го в Германии выдалось жарким. Электричка Нюрнберг-Бамберг – медлительной. Мы с другом Лехой глазели в окно и болтали о давешних впечатлениях: Нюрнбергском замке, доме Дюрера, паре пивнушек и воротах собора с колесиком счастья, которое надо куда-то вертеть. То есть в одну сторону – счастье, в другую – деньги. Что хочешь, то и выбирай. Других вариантов в немецкой логике, видимо, нет. И все крутят в сторону денег. Короче, едем мы. Глазеем. Беседуем себе потихоньку. По-русски, естественно. А напротив в купе старичок попался. Почтенный такой. Подтянутый. На голове три волосины. Зато зубы во рту фарфоровые. Как у голливудских звезд. Так вот делал он безразличный вид минут двадцать. В окно посматривал. На нас украдкой. Журнальчик листал. Раза три – от корки до корки. Потом уже на нас сосредоточился. – Казахи? – говорит (здесь и далее разговор идет на немецком). – Почему казаки? – удивились мы. Потом сообразили. Он думал про немцев из Казахстана. – Репатрианты, – подтвердил пассажир. – Да нет. Мы русские. – Евреи из России? – Да нет же – русские мы. – Русские из России? – Точно. – Тогда что вы здесь делаете? – Да вот, пригласили. – Пригласили?! – удивился немец. – Есть всякие университетские программы, – начал я, – куда подключают ученых из-за границы, – продолжил Леха. – Очень интересно! – обрадовался немец. – А я как раз против вас воевал. – Мой дед тоже против вас воевал, – уведомил я. – Под Ленинградом погиб. – Под Ленинградом не был, – вздохнул старик. – Там у меня брата убили. В сорок четвертом. – А до этого он три года людей в городе голодом морил. – Не он один. Так получилось. Мы как все. – За Родину! – вставил Леха. – Вот-вот – не до пацифизма… – согласился немец. – А все равно мы лучше воевали! Мой приятель – унтер из Нюрнберга на Крымском валу четыре ваших танка подбил. – Ну и что? – удивился Леха. – Наши ребята-Панфиловцы танковый полк под Москвой сожгли. – Ну да! – не унимался старый вояка. – А в основном стреляли неважно. Наш батальон как-то раз отступал. Так его Катюши накрыли. А я вот все равно убежал! – А выбегало сколько вас? – Леха сразу организовал статистический анализ. – Батальон – человек 900. – А прибежало? – Ну да – человек 90, – высказал немец совсем без пафоса. – 10% – подвел я итог. – Не так уж и плохо. – А снайперы! – разгорячился старик. – Я под Орлом за водой ходил. Попал под него. И снова жив остался. Он закатал рукав до локтя, обнажив правую руку. Мяса на ней не было. Только обтянутая кожей кость. – Сюда вошла, – ткнул пальцем. – Я до ночи на берегу провалялся. Не доработал он меня. В темноте наши вынесли. Три месяца лазарета, и в тыл. Куда бы я с такой рукой воевать стал? – Выходит, снайпер вам жизнь спас? – осведомился Лешка. – Выходит. Наш батальон потом под Курск перебросили. Там и остались. – Да… Мы все немного погрустили. Каждый о своем. – А знаете что?! – встрепенулся немец. Поезд как раз подходил к Бамбергу. – Давайте ко мне. Я тут неподалеку живу. – Отчего же? – решили мы согласиться. Минут через дваддцать вся компания расположилась в садике у двухэтажного особнячка. Хозяин в дом нас не пустил, но принял радушно: пиво, сосиски – все дела. Выпили, подобрели. Старик расхвастался, мол все на пенсию по инвалидности. И я решил, что да – нашим бы ветеранам… Расстались душевно. Немец тряс нам руки. Твердил: – Отличные ребята. В основном. И не стоит нам больше друг с другом биться. И мы согласились. Пошли. Помолчали. И Леха отметил, что: – Да, коротка память рода людского. Но в некотором смысле это может быть даже и хорошо.
Прокатился я по Израилю. Красота! Пейзажи, сады, огороды разные. А вдоль огородов изгороди живые. Из опунций. Это кактус такой, кто не знает. Навроде куста из лепешек. И на каждой лепешке колючек штук тысяча. А может две. – Вот, - говорит мне гид. – Проводим озеленение. У нас даже кактусы в дело идут. Они еще и плодовитые, между прочим. Видишь: на крайних лепешках шарики красные. Как яблоки. Только в колючках. Если эти колючки правильно счистить, то можно есть. Бедуины их с удовольствием потребляют. А в конце ноября аккурат урожай. Я, конечно, не бедуин. Но очень любопытный. Сорвал тот плод. Почистил, как смог. Попробовал. Да. Точно: сочный продукт. Сладкий. Мясистый. Объеденье. Только вот язык потом все равно весь в колючках оказался. Как эта самая опунция. Так что я потом часа два чесал его обо все, что попадалось, исключая разве что местные изгороди. Получил впечатление. Решил я у себя на квартире такое чудо высадить. Прихватил плоды. В полиэтилен закутал. Домой привез. В миску выложил – дозревать. Тут ко мне друг Мишка явился (см. «Про сюрприз») о поездке послушать. Встретились. Обнялись. Мишка на кухню двинул – на стол собирать. Я – на сувениры отвлекся. Вдруг слышу с кухни то ли стон, то ли хрип. Ринулся туда – друга спасать. Смотрю: он тоже насчет плодов опунции любопытство проявил. Только чистить их не стал – так откушал. – Вкусно? – спрашиваю. Он в ответ мне кулаком в бок. «Проняло, – понял я. – До печенок» Так что с историями галилейскими пришлось обождать. Вечер посвятили Мишкиному языку. Я из него колючки выщипывал. Орудовал пинцетом и думал: «С любознательностью у нас точно – порядок. Предусмотрительности не хватает… Ни хрена!»
В воскресенье вечером жизнь почти налаживается. Из всех возможностей куда-нибудь себя пристроить остается только ванна и телевизор. Тут и фильм выдался хороший: «Васаби». С Жаном Рено, который вроде бы француз, а на самом деле – испанец – в главной роли. Сюжет лихой. Французский полицейский бьется с якудзой – кучей японцев, которых в киношных боевиках мочат все кому не лень. Такая голливудская месть за Пирл Харбор. Так вот, измученный то ли схваткой с очередной бригадой в черных очках, то ли последующей женской истерикой этот самый комиссар Рено сидит с приятелем в Токийской забегаловке и потребляет васаби под разговор. Это чтобы показать какой он крутой на самом деле. Лупит васаби, и хоть бы что. Очень даже оно ему нравится. Приятель (для контраста) тоже немного отъел и тут же потом несколько минут фонарел прямо в кадре. Лед глотал стаканами, сложно жестикулировал и всячески отлынивал от продолжения беседы. Короче, хороший фильм. Будил воспоминания.
А было так (конец 80-х): Стянул я у дядюшки мотоцикл. И двинул по вдоль черного моря. Катил к побережью. Вдыхал ионы йода. Жизни радовался. Решил сгонять в Адлер, где по слухам на въезде в город висел билборд: «Да здравствует русский народ – вечный строитель коммунизма!» Хотелось удостовериться. Ехал долго. Отдыхал, как придется. Бензобак был полон, но в организме не хватало мяса. Вот тут и нарисовалась придорожная забегаловка в районе Цхалтубо. Судя по запаху, кормили вкусно. У столиков – стоя – несколько грузинских шоферюг жевали мясо с батонами. Поливали соусом. Галдели. «Ара… Ара…» Обстановка раскованная. За прилавком буфетчица. Добротная как монумент. Подошел к ней приветливо. - И мне, - говорю, - того же. И на водил показываю. Плечи буфетчицы выразили сомнение. - Русский? - спрашивает. - Ну да… - Ничего для тебя нет! - Как так?! – растерялся. Мы же Великий Советский народ. А тут форменная неприязнь на национальной почве. Конфликт, если вдуматься. Ну и буфетчица, видимо, скумекала себе что-то в том же роде. Смягчилась. - На тебе, - говорит. И подает тарелку мяса. Батон и три компота. Настроение стало тухлое. Но в животе сосало – хоть плачь. Взял мясо. И батон. И компот. Один. Остальные в руках не уместились. Поленился, раззява! Подсел к окну. Разместился за столиком. Отодвинул вазочку с цветами. За вилкой сходил. Гомон в зале заметно ослаб. Возле буфетчицы нарисовалась посудомойка. И еще один парень. Мутный. В моей истории пусть будет Багдадский вор. Стоял, скалился. Будто бы я ему Винокур на концерте. Я от этих их совместных взглядов разволновался. Размахнулся. Заложил кусок мяса в рот, да еще и прожевал как следует. На нервах, видать, у меня анестезия сработала. Но не долго. То есть со второй минуты я уже точно знал, что занес в себя вместо шашлыка угли с близлежащего мангала. «Ох и влип, - понял, - запалился!» Слезы в глазах мешали воспринимать действительность в полной мере. Но про то, что публика уже оценила радость от перемен в моем теле, сомневаться не приходилось. Мысли лихорадило. Все потому, что выдохнуть боялся. Тем более – вздохнуть. «Без паники, - думаю. - Исполнить танец праздничных зулусов и поплевать огнем – формат не тот». Сосредоточился. Решил схитрить. То есть заесть. Засунул в себя батон. Но и он там и застрял. Не смог преодолеть спазм в пищеводе. Залил поверх компот. Понял, что пью керосин, и удивился, что его так запросто подают в буфете. Так что, под тем, где у некоторых энтузиастов «пламенный мотор», разгорался мой обугленный желудок. Процесс заливки требовал разгона. Из подручных средств оставалась вазочка с цветами. Я ее тоже выпил. Не помогло. Пригорюнился. Сижу – скучаю. Сам себе думаю: «Дым из ушей уже идет? Или так – втихаря - помирать стану?» Багдадский вор надо мной сжалился. Пришел на помощь. Поднес оставшийся компот. Проявил сочувствие. Молодец! Одно расстраивает – кошелек увел. Не гостеприимный субъект попался. Попросил бы вежливо. Я б ему и так его подарил. За гуманитарную помощь. Однако ж, как саданул я два стакана залпом, хоть бы вздохнуть смог. Тут в меня вселился дух защитников Брестской крепости. Встал я. - Соотечественники, - говорю, - спасибо за угощение! И к выходу двинул. За спиной снова гул возник. Я так понял – на меня ставки делали – дотяну или нет. Защитники Брестской крепости напряглись – как один. Мотоцикл мой нашли и назад поехали. Добрались до первой родной столовки. И нажрался я там как слепая лошадь. Смел все, что не прибито. Завалил пожар подручными средствами. Водрузил саркофаг. Спасся. Три недели потом я тем мясом икал. Заодно так свои внутренности стерилизовал - три года потом никакие микробы не липли. С тех самых пор эксперименты с всякими специями мне нипочем. А уж с нашенским васаби – тем более. Сую его в рот. И даже улыбаюсь. Женщины ахают и стонут: - Как романтично! Вполне мог бы стать Жаном Рено. Только носом не вышел.
А билборда я тогда так и не встретил. Зато потом в Саксонской Швейцарии, что тянется по берегам Эльбы, вычитал: «Отсюда прогрессивная немецкая молодежь любуется красотами любимой Родины» (мой перевод). Выходит, есть на свете еще большие чудаки. Но это уже совсем другая история.
У меня есть хобби. Подрабатываю профессором в ВУЗе. Мзды не беру, даже «борзыми щенками» – соблюдаю чистоту эксперимента. Развлекаюсь. Встаю по субботам ни свет, ни заря и еду заниматься просветительством. Хожу по аудитории, пишу на доске разные формулы, излагаю полезные мысли. Разглагольствую. Наблюдаю интерес в глазах студенток. Очень ценная вещь, надо сказать. Как профилактика кризиса среднего возраста. Поскольку долгие думы про эти кризисы и коллапсы приводят к помутнению рассудка и прочим пагубным тенденциям в области мотиваций. Как-то раз я от таких размышлений почти собрался начать жизнь заново: пить, курить, есть мясо – бросить; ходить в спортзал по нескольку раз в неделю, купаться в речке летом, ходить на лыжах зимой, делать зарядку каждое утро, проводить разгрузочные дни не менее раза в неделю, учитывать калории, не забывать про витамины и читать правильные книги – начать. То есть изжить лишний вес. Стать любимцем женщин и распоследним занудой на всем земном шаре. Но что-то не заладилось. Сорвалось. Отложил до другого года. Да что я! Один наш энтузиаст предпенсионного возраста подался в приверженцы теории омоложения через близкие контакты с девичьей кровью. Он задался целью поиметь по студентке каждый месяц в каждой аудитории. Коллекционер, одним словом. Взялся рьяно, но осилил только четыре. В пятой стояли камеры слежения за дорогой аналитической аппаратурой. По этому поводу энтузиаста вызвали в ректорат и пожурили за неуважительное отношение к импортной технике. Тот после этого случая сразу сдал и даже как-то обрюзг. Пожух самую малость. Видимо, совесть его замучила, ну, по поводу отсутствия близких контактов. Во мне тоже есть чувство прекрасного. Просыпается иногда. Но к контактам первого рода отношусь скептически. Впрочем, возможно, свой письменный стол берегу. Как-то он слишком хлипким выглядит для сеансов омоложения. Так вот, хожу себе, бубню, рисую там на доске чего-нибудь. Студенты пишут – точно также – там себе чего-нибудь. В перерывах пью чай со старой (три раза подчеркиваю это слово) профессурой и веду беседы о скором технологическом коллапсе, крахе промышленности и о том, что перестройка в высшей школе возможна только динамитом. Впрочем, последнюю мысль я, как правило, не развиваю. По причине природной стеснительности. А беседы наши и без того очень занятными выходят. В виду великой душевности работников Высшей школы. Пошли мы тут с одним Профом в столовку. Старый Проф. Матерый. Я уж и не знаю, где теперь такие родятся. И все его уважают. Студенты сразу очередь уступают. Но он все равно становится в самый конец и дожидается. Правда тогда другие юнцы к приятелям своим уже не пристраиваются, и очередь идет в два раза быстрей. Взяли мы с ним по обеду. Проф к тому же еще два рогалика, которые, как я полагаю, специально для него то ли пекут, то ли так по особенному засушивают, что их приходилось чуть не целый час грызть. И поэтому, кроме Профа их больше никто и не берет. И еще чай – в граненых стаканах. Проф для этого специальный подстаканник с собой носит. Мельхиоровый. Со сложным узором. И ложечку серебряную в вензелях. То есть к засушенным рогаликам полный комплект. Разговор, между тем, шел вполне заурядный. О возможности прогнозирования биологической активности природных соединений на основе рассмотрения конформационных взаимодействий заместителей в молекуле исследуемого вещества. Без выкрутасов, чтобы не отвлекаться от пищеварения. Я немного расслабился. И совсем не заметил, как к столику приблизился наш Декан. – Позволите присесть? – осведомился. Развитие событий было воспринято мной фрагментарно, по причине некоторой ошарашенности. Зато подробно. Проф подскочил тут же со стула и, делая реверанс, произнес: – Присаживайтесь, уважаемый. Не побрезгуйте! – подождал, пока тот не угнездится за столом и задаст вопрос: – Ну-с, как отдых прошел? – Что изволите? – невозмутимо ответил Проф. – Лето для стариков – лучшее время. Поехал в деревню. Нажрался водки с чесноком. Вышел на пленэр. Порыгал. Попердел. Любо-дорого, право слово. И тут же начал рассказывать про свою соседку по даче. Что она медсестра. Одинокая, но старательная. Есть у нее козы и куры. И еще мент – ее хахаль. Довольно развязный тип. Имеет жену и двоих дочерей. Но в женском поле требует разнообразия. Поскольку в деревне утаивать нечего, потому что никак, ментовская баба прознала про мужнины шашни и засекла их прямо в фельдшерском пункте за актом соития. Расчувствовавшись по этому поводу, она приложила супруга тем, что попалось – чугунной сковородой, которую прихватила заранее из-за возможности актуализации возникших подозрений. Мент, понятное дело, после такого выступления жены впал в бессознательное состояние, а у медсестры от страха произошла судорога внизу живота. Разлепить полюбовников самостоятельно милицейская супружница не сумела и в праведном гневе вызвала скорую из района. Те приехали. Но забыли спазмолитический препарат. Пришлось грузить пару на носилки (с великими трудностями всей деревней) и везти в стационар. В прежние времена случился бы скандал на весь район. А ныне медсестра уже на второй день на работу вышла, потому как женщина она старательная. Про то каждый в деревне подтвердить может. Проф повествовал заливисто. С ярмарочными интонациями. Лесика изложения включала весь фольклерный материал по поводу анатомических подробностей инцидента. Так что первая фраза про: «поехал в деревню», выглядела данью французскому этикету. Декан покраснел до ушей, что для мужчины семидесяти лет, в общем, не свойственно. Поерзал. Понял, что сбежать невозможно. Уткнулся в тарелку и сметал в себя еду со скоростью проглатывания. Молодец! Уложился за пять минут. Рассказ Профа как раз к концу подошел. Декан залил в себя стакан компота, пожелал нам приятного аппетита и опрометью бросился из столовой. – Очень щепетильный у нас Декан, – порадовался Проф. В голосе его неожиданно проступала сварливая старческая нежность. – Институтка, право слово, – и тут же перестал ерничать. Продолжил. – Если молекула имеет хотя бы три заместителя, один из которых – гидроксил в цис-положении и при этом отсутствуют конформационные затруднения активизации этой группировки, то можно априори рассматривать исследуемое соединение как проявляющее выраженную канцеростатическую активность… – А как же мент? – изводился я отсутствием информации. – Он-то потом что? – да так и не спросил, по причине природной стеснительности.
Одна знакомая ехала за рулем, разговаривая со мной по телефону, и попала в сложную ситуацию. Далее ее монолог могу литературно передать только азбукой Морзе. Затем последовала пауза, в конце которой женщина извинилась: - Сергей прости, я забыла, что вы с аппаратом у меня между ног. Была эта знакомая когда-то школьной учительницей и страшно влюбилась лет десять назад. Объект обожания, как положено, оказался женат. Но ребенка заделал. После чего снова увлекся семейным благополучием. Вот только знакомая его не забыла и решила рожать. И родила, но опять же попала в сложную ситуацию. Беременность у нее была ягодичная. И младенец получил родовую травму. Врачи потом, конечно, много чего от нее услышали. Но ребенок от этого здоровее не стал. И его надо было растить. А для этого опять же нужны врачи. А врачам опять же нужны деньги. Так и пошло: есть деньги – есть врачи; нет денег – нет врачей. И никакого роста сознательности. Понятно, что педагогическая зарплата в этой схеме в понятие «деньги» не входит. Пришлось подрабатывать. Возник вопрос: как может подработать школьный учитель. Заработки от частных уроков, клининга и прочих занятий до понятия «деньги» не дотягивали, мужей с достатком не попадалось, врачей-альтруистов – тем более. Пошла в проститутки. Долго ли, коротко – выходила сына. Он сейчас в математической школе учится и большие надежды подает. Чем мама занималась, не знает. У нее теперь цветочный бутик и целая армия VIP-клиентов. Иногда мы встречаемся, я смотрю на нее и вспоминаю Ахматовское: «Когда б вы знали, из какого сора, растут цветы, не ведая стыда…»
Большинство людей в родительский дом приносят аисты. Меня же доставил дятел. Об этом мне мать однажды проговорилась. Не знаю, откуда она взяла. Но ей видней. Должно быть, такой подход разъясняет многие вопросы в моем воспитании.
В километре от гарнизонного городка, где текло мое детство, был овраг, тянущийся до самого горизонта. Пологие края его густо заросли травой и кустами. Ничего необычного с виду. Овраг как овраг – противотанковый ров времен последней войны. Рядом убогий столп с надписью о жертвах оккупации. Терновник и акации кое-где по закрайкам. Мимо по шоссе катили машины. К горизонту уходили изумрудные поля озимых. Слева на взгорье ютилось крохотное сельское кладбище. Назывался овраг тот Багеровским рвом. И старшие говорили, что в войну там расстреляли десятки тысяч. И один раз пацан из соседней квартиры под страхом смертельной тайны рассказал мне, что один Димон – тот, что из дома напротив – нашел во рву почти целый человеческий череп с зубами. – А хранит его где-то в подвале, – выдавил сосед загробным голосом и потребовал. – Поклянись, что никому не скажешь! – Клянусь! – отрапортовал я и отправился на поиски Димона.
Димон обнаружился возле баков с отходами местной столовой. Пацан как пацан – ничего особенного. Щупленький и белобрысый. Разве что левый глаз немного косил. Вид он имел потрепанный, но гордый. Светлые волосы торчали в разные стороны. На рубашке не хватало нескольких пуговиц, а задний карман был и вовсе оторван наполовину. Зато в руках красовалась здоровущая рогатка. – Спугнешь крысу, – зашипел Димон вместо приветствия, – самого укакошу, – и потряс рогаткой. Для убедительности. Я понял, что тут не до шуток, но виду не подал. – Ты что ли череп нашел? – спросил, расковыривая палкой дырку в заборе. – Петух заложил? Язык ему отрезать! – глаза парня зловеще сузились. – Покажь? – предложил я для продолжения знакомства. – А может, ты его стыришь. Я почем знаю! – Могила! – заверил его и вытаращил глаза – для правдивости. – У-ку… – он помотал головой. – А слабо со мной на поиск идти? Да хоть ныне вечером. Сдрейфил? – Чего это сдрейфил?! – обиделся я. – Слово? – Слово! – И мертвяков не боишься? – А чего их бояться! – принял я независимый вид, чувствуя, как сердце уходит в пятки.
– Здесь после каждой грозы кости выносит, – поведал мне Димон, когда мы пару часов спустя добрались до оврага, – но все больше – позвонки да лодыжки. Черепа – редкость. А народищу-то здесь поубивали прорву! Мне дед рассказывал. И детей, и теток иудейских. Раздевали голыми. Зимой как раз снег пошел. Приводили и стреляли, чтоб не возиться. Кого засыпали, кого – так. Вот они и бродят до сих пор – могилы ищут. – Кто бродит? – спросил я, старательно выговаривая слова, чтобы (не дай Бог!) не зашепелявить от страха.. – Как кто? Мертвяки, понятное дело! Не-гро-мантия. Ага! – Ах, вот кто это что! – поразился я. При этих моих словах по дну оврага пролетела тень от легкого облака. Порыв ветра пригнул траву. Я с трудом подавил в себе желание броситься прочь. Руки похолодели. – Ну че, айда! – скомандовал мой провожатый. – Погнали! – я бодрился отчаянно и под ноги не смотрел. Мы полезли вниз по склону. И уже через пару метров я поскользнулся и полетел вниз. – О-о-о-о-о-о-о!!! – слышал я собственный ор, пока катился по склону. – О-о-о-о-о!!! – продолжал орать, когда уцепил по дороге веревку, и та мигом обвилась вокруг моего запястья. Склон закончился глинистой лужей. Я сунулся в нее по самые уши и затих. – Ни фига себе! – обсуждал сцену Димон, пока тянул меня из грязюки. – Летел, орал, а ужа сграбастал – только видели! Покажь! – Да, забирай уже! – разрешил я, не соображая, куда теперь деть эту большую черную змеюку с двумя рыжими пятнами у основания головы. – Во – класс! – обрадовался Димон. – У меня дома аквариум пустует. Я засмеялся, сам не зная – чему. И мы решили, что поход оказался удачным. Ужа поместили в большой стеклянный ящик и кормили его лягушатами из ближайшей канавы. Через неделю я уговорил Димона пристроить туда же и спрятанный в подвале череп – для красоты. И когда это все увидел Димонов дед, рассвирепел, обозвал нас Гамлетами недорезанными и выпорол нещадно – обоих. С этого-то и началась наша с ним закадычная дружба. – Послушай, – спросил назавтра Димон, потирая саднившие ягодицы. – Кощунство – когда до экзекуции или после? Я огляделся по сторонам. В ту пору зацвели вишни, и сады стали походить на присевшие отдохнуть облака. Ничего кроме них в округе не наблюдалось. – Ты это о чем? – задал я резонный вопрос. – Да так – в плане возмездия… И мы пошли в новый поиск. На этот раз рыбу ловить.
Женщины – суровый народ. И мыслей, пришедших им в голову, никогда не теряют. Иногда эти мысли курсируют в другие части их организма, но от этого становятся только увесистей – от внутренних соков.
Так что в тот благословенный Богом день, когда Сашкина жена решила, что ей нужна массажистка на дом, он понял – этого не избежать. Но и Сашка – тоже не прост – сразу объявил наемного медработника ведьмой на выгуле и выклянчил себе кошку. Для компенсации порчи и прочих сглазов. Обязательно рыжую и беспородную. От корней. А, поскольку парень он компанейский, и меня с собой потащил. Для обмена опытом. Подумав немного, я согласился. Все-таки кошка лучше, чем пингвин.
Собрались мы. Поехали. Махнули на птичий рынок. Купили. Про рынок я тоже не понял. Почему он птичий, если там, в основном, рыбок продают. В продолжение этой мысли я предложил завести еще чижика и черепаху. Но идея моя была зарублена в корне – чтоб не нервировать рыжего зверя. Котенок мне, надо думать, смышленый попался. Пару раз подрался сам с собой в зеркале. Потом понял, что его разводят, и стал обживаться. Признал туалет. Смахнул все мелкие предметы со всех горизонтальных поверхностей. И оборудовал себе нору в шкафу за одеялом.
Не то, чтобы он сидел там в этой норе. Скорее наоборот, падал время от времени на голову из-за одеяла с подходящего шкафа. То есть подходящим был я. Шкаф – платяным. А падал он, потому что изображал охотящуюся рысь домашнего применения. В результате у меня выработалась масса полезных привычек. Как то: не класть ничего ценного ни на один стол; ни в коем случае не оставлять на виду рулон туалетной бумаги; ни в коем случае не забывать открытой дверь в комнату, где есть аквариум или канарейка, и тем более – не орать, если на тебя кто-то упал со шкафа. Последствия будут еще трагичней. Получается, с кошачьими вполне возможно ужиться. Если не считать игру с гвоздиком посреди ночи. И поездок на дачу. Особенно по весне, когда кошка и так не в духе. А тут еще соседский кот орет под окнами. И сразу ясно – ему ништяк.
Я решил не давать кошке имя, пока не разберусь в ее характере. И поскольку в характере так и не разобрался, то до сих пор и зову ее: Кошка. Ей все равно. Иногда я использую: Мява. Но это почти то же самое, что Кошка. Поэтому не в счет. С другой стороны, зачем кошке имя, если ее все равно никогда не дозовешься. Философия жизни заключается в том, что не надо даже пытаться найти с ней резон или компромисс. С кошкой договариваться бесполезно. Она всегда права. Так что с точки зрения систематики моя Кошка из разряда непарнокопытных. Потому что, если ей что-то приспичило, она становится упрямой как мул. Или это в плане переселения душ у нее проступает? Для себя я еще окончательно не решил. Зато со временем научился угадывать настроение зверя по состоянию его хвоста. По большей части он находится в положении: «Отвали!»
Тут надо заметить – Кошка отчего-то влюблена в Сашку. Она чует его даже на фото. Выбирает эти снимки и смахивает их со стола. Собственница, одним словом. Сашка ее чувства разделяет, но не всегда. То есть со стола ее не смахивает. Скорее ловит. Особенно то, что кошка только что решила смахнуть. О своей кошке он такого же мнения. – Я котенка хотел, – выразился он после очередного падения в ванну очередного его мобильного телефона. – А мы что купили? Самого вредного зверя со всего рынка! После этого заявления, Сашка решил сплавить кошку теще. Но та ни в какую. Я же и говорю: женщины народ решительный. И на уговоры не поддаются, если сами это не хотят.
Но я ведь про кошку. Так вот. Кошка у меня специфическая. Пьет со мной пиво. Особенно, под креветки. К гостям женского пола относится пристально. Без понимания. И пресекает несвоевременные нежности. Сразу – лапой в нос: «Знай свое место!» Это мое самое любимое место в наших с ней взаимоотношениях. В последний раз она так пошипела из-под кровати, что заглянувшая в гости дама мухой взлетела на стул. Да еще платье задирать стала на манер жен Абдулы из «Белого солнца пустыни». Надо отметить, у тамошних женщин это эффектней выходит. Или у наших шаровары не в тот фасон?
Кстати, о мухах. В последнее время я стал проницателен. Не хуже Кассандры. И точно знаю: если в комнату залетело насекомое. Все занавески будут оборваны. Сметены вазы, в которых были цветы. А в которых не было – тем более. Слава Богу, до люстры ей теперь не допрыгнуть. Оно и понято. Если задница больше головы раза в три, никакие лапы уже не помогут. Кошка это тоже смекнула. Охотится на мух, применяя навыки знакомой лайки. Вначале тявкает. Потом сидит в засаде возле кастрюли. Действует безотказно. С одной стороны – полезное занятие. С другой – найти в супе двукрылый инсект с мохнатым брюхом – не всегда праздник. Но я мирюсь. Все ее пакости бескорыстны. Только кошка может проследовать мимо разнесенного интерьера, словно совсем не имеет к этому никакого отношения. Особенно удачные пантомимы на тему: «Я здесь не при чем…» удаются ей на стуле рядом с расколоченной вазой. А что она хвостом при этом вытворяет! Жаль, что у людей такого нет. Можно было бы строить гримасы, не прибегая к усилиям мимических мышц.
Кстати о дамах. Тут у них с Кошкой жутко много общего. Не в смысле мелкой вредности. Скорее напротив – на вроде родства души. В плане мировоззрения у них теперь тоже многое сходится. Это я делаю такой вывод по реакциям на внешние раздражители. Привез я, к примеру, миног с рыбалки. Выложил в тазик и посолил их наскоро. Те, кто видел этот процесс, меня поймут. Для тех, кто не видел, поясняю. Миноги в момент засолки становятся ужасно вертлявыми. Подпрыгивают к тому же чуть не на полметра и норовят расползтись по всей квартире. Так вот, кошка рассматривала эту сцену, взлетев на шкаф. У давешней дамы, должно быть, опыт переняла. Повыше взобралась, чтобы лучше видеть. Когда я пристроил улов на сковородку и стал убеждать ее спуститься, отказалась на отрез, сославшись на стресс. И выглядела при этом совершенно искренне. Есть миног отказалась. И правильно! Очень я этих рыбок люблю. Под водочку – сплошной деликатес. Особенно под маринадом.
Кстати про массаж. С ним у меня теперь тоже дело наладилось. Стоит завалиться смотреть футбол, Кошка тут же включает «моторчик» и лезет мять лапами мою поясницу. Не хуже Сашкиной ведьмы-массажистки. И совершенно бесплатно. Пусть завидует!
Общие мысли. Совершенно непонятно, почему женщины любят кошек. Кошки существа независимые – делают вид, что не слышат, когда их зовут, любят шляться по ночам, потом приходят, чтобы их накормили и приласкали. Потом они сразу хотят, чтобы от них отвалили. Другими словами, в кошках женщины любят именно то, что ненавидят в нас – мужиках. Уже одно это заставляет меня проникаться к ним глубокой завистью. Надеюсь, белой.
P.S. Пока я писал эту историю, кошка сидела рядом и наблюдала за моей деятельностью. Потом влезла на клавиатуру и выдала:
Был у меня в детстве друг. Петька Шервуд. Внук профессора. Классный парень. Только фамилия у профессора была Тольский. Но он все равно был дед. А отец у внука был капитан. Может, и не капитан, а радист. Но в морской форме. И мы его уважали. Я так – даже восхищался. Пока тот однажды не подтвердил, что машины со скоростью звука ездить не могут, и его авторитет сразу рухнул во мне. То есть в глазах. Я-то как раз в журнале вычитал про гонки на соляных озерах. Имел достоверный источник. Но ему показывать не стал. Пусть не знает. Опровержения – не мое кредо. Так вот. Петькин батя – капитан (или радист) – он в загранку плавал. И всяких штук оттуда привозил. Жевачки разные, комиксы и книги про динозавров – по тем временам большую редкость. На жевачку, скажем, можно было резинового индейца выменять. Да что индейца – целый пистолет или змею пластмассовую. Пластмассовые змеи ценились не меньше настоящих. Есть не просят, и можно в кармане носить. Со змеей у меня тоже случай был. Только с настоящей. Поехал я на птичий рынок рыбок покупать. А там ужей продают. Королевских. Черных с рыжими пятнами. Маленьких таких. Как три червяка. Но не больше школьной линейки. В банку из-под монпансье легко влезает. Так вот. Посадил я его в аквариум. Только без воды. То есть с водой. Но так – в виде лужи. Лягушат прикупил. Растения всякие. Короче, стал жить уж, как у меня за пазухой. И я – молодец – достиг результата! Как тут не похвастаться? Вот и подвернись эта злосчастная банка. Посадил туда ужа и в школу понес. Показал пацанам. Те глянули. «Ну и что? Вот был бы удав – другое дело. А тут – уж. Ординарное пресмыкающееся средних широт. Эка невидаль!» И отбыли в трясучку играть. Я загрустил: как так – уж есть, восторга нет? Пришлось искать другую целевую аудиторию. Думал, что по наитию. А вышло как всегда. Задействовал резерв, то есть женскую составляющую. И золотое правило: главные гадости – самым близким. Была у меня соседка по парте Маша. Девочка – персик. У нее в пятнадцать лет уже пятый размер был. Если не шестой. Это я сейчас знаю. А тогда изнывал от осознания. То есть присутствия ее рельефа на расстоянии локтя. При наличии глубокого декольте. Так, что ложбинка посередь того ландшафта поджидала меня во всех эротических снах – точно по Фрейду. По нему же – старику Зигмунду – все и стряслось. Руки сами извлекли ужонка и пристроили в зазор между кожей и лифчиком. И тот – шустрый такой – шмыг в норку. И там затих. Состояние «врасплох» было у нашей классной – она как раз литературу преподавала. Маша – та и взвизгнуть не успела, как в обморок бухнулась. – Ну;….! – озадачилась классная, прервав речь о Наташе Ростовой. – Кто это там?! – Змея! – обозначил Витек с задней парты. – Ура!!! – О нет!... – расстроилась наша матрона, метнувшись из класса. События развивались стремительно. Девицы лупили меня всем, что попало. Пацаны – молодцы. Подмогли – спасли ситуацию. Осознали – настоящая сцена еще впереди. Одна Маша была не при чем. Потому как в отключке. Я ее даже пожалел чуть-чуть. В том смысле, что такой спектакль пропустила. Тут администрация подоспела в лице всех, кто был, включая завуча и директрису. Созвали консилиум. Педсовет, другими словами. Участники тонули в разногласиях. С одной стороны – женский коллектив мог бы обнажить девушку, но гада извлечь?!? У тетей к змеям заведомый трепет. Мужики, так те – поголовно любопытством маялись. Стремились. И смогли бы. Но боялись, что от этого пострадает психика директрисы. И последующий карьерный рост. Рядили часа четыре. Гад за это время соскучился и вылез сам. Кто прознал – история умалчивает. Но смогли. Оживились. Бросились змея давить. Тут биологиня – дай Бог ей здоровья – ужонка спасла. Накрыла плошкой и перевела в живой уголок. Там он и процветал, как школьная знаменитость, пока не помер на старости лет.
Меня потом по-всякому вызвали. Подвергали обструкции – песочили, сигнализировали РайОНО по поводу осквернения женской психики соученицы путем воздействия пресмыкающимся на ее тело выше пупка. И я, понятно, в том деле был главный фигурант. Инспекторша на мое счастье только что закончила курс сексуальной психологии подростков и внесла меня как факт в свою диссертацию. Потому сохранила в школе – в порядке научного эксперимента. Отделался «парой» по поведению. Так с кем не бывает? То, что эта девочка – уже давно тетя, и все равно со мной не разговаривает – я не обижаюсь. Заслуженно. Хотя, зря она так. Такой жизненный опыт деве дал – закачаешься. Неповторимый. Два снаряда в одну воронку не в раз попадут. А уж два ужа – тем более…
Так вот. Я же все-таки о друзьях. Петька Шервуд меня тоже тогда укорил. Сказал, что змеиная психика у дамочек и так со временем разовьется. И не зачем этот процесс провоцировать. Приглядись только – у всех у них язык раздвоен. Откуда он это взял? Проявил, то есть, не детскую прозорливость. Вопрос. Потому как, видимо, внук профессора. Так что – спасибо деду! Даром, что у Петьки с ним фамилия не совпадала.
Венец перестройки. В стране все в порядке. То есть – ничего нет. Очередь в магазин за спиртным. По талонам. Давали «Сибирскую». Самый смак. Потому как 42 градуса. Без балды. То есть – с балдой. Самой что ни на есть настоящей. Очередь всего ничего – человек пятьдесят. И я пристроился. День рожденья впереди как-никак. Пора проставляться. Простоял минут пять. Заскучал. Стал по сторонам озираться. Народ в очередь набрался свирепый. Жаждал. Гудел. В нем – россыпью – пенсионерки – на реализацию. И еще кое-кто. По мелочи. Персонаж передо мной, например. Через два человека. В кармане расческа. На носу очки. В руках авоська. Интеллигент, одним словом. Мечтатель. Ботинки стоптанные. На локте заплата. Точно – интеллигент. И тоже стоит. Думу думает. То ли: «Кто виноват?», то ли: «Что делать?», то ли: «Сколько взять?». Достоял он. Выбил бутылку. Сунул мимо сетки. Та об пол – хрясь – вдребезги. Народ вокруг замер: такая потеря! Для многих травма на все мозги. Очкарик – и тот – выглядел изумленным. Порылся в карманах. Пересчитал мелочь. Обрадовался: хватит! Выбил еще одну. С ве-ли-чай-шей осторожностью поставил покупку в сетку. А там дыра на все дно. И бутылка опять об пол – бзынь. То, что он высказал потом, было скорей рефлекторно, но смачно: – Д* з****** т* п*****, у***** з***********! – рубанул. После чего выругался матом. Продавщица ахнула и прослезилась. Народ безмолвствовал. Даже бабки и те прониклись. Да и что тут скажешь? Сунул бедолага палец в лужу. Облизал. Языком причмокнул. И пошел понуро. Я не собираюсь делать выводы из этой истории. Особенно про загадочную русскую душу, невезуху и вселенский стресс. Но ведь бывает же! Случаются в жизни такие вещи, что даже нашу интеллигенцию из ступора вывести могут. Факт.
Явился ко мне Прокопыч аккурат первого апреля и говорит. – Мы тут с мужиками про охоту вспоминаем частенько. Уж очень она у нас в тему пошла. – Ну и? – спрашиваю, начиная размышлять, в чем подвох. – Как и?! – возмутился Прокопыч. – Через три недели весеннюю открывают. У всех горит. Долго ли коротко. Собрались – поехали. С учетом предыдущих ошибок, между прочим. Взяли всего по минимуму. Особенно водки. Но Славу-завскладом все равно не уберегли. Он, как только отбыли, заикание лечить начал. Проверенным способом. И, когда приехали, даже «му-му» говорить отказывался. А остальные что? Выгрузили его вместе с пожитками. На охоту пошли.
Вышел я в разлив. Шалашку справил. Чучалки высадил. Сижу. Природой любуюсь. Тут откуда ни возьмись является мужик в водолазном снаряжении. – Где, – интересуется, – тут птица держится? «Молодчина, – думаю. – Может тебе еще про путь в Шамбалу намекнуть?» – Там, – отвечаю. И машу рукой во все направления. – Угу, – кивает тот. И исчезает в ближайших зарослях. «Одно из двух, – продолжаю думать. – Либо взвод «Морских котиков» сменил дислокацию, либо охотничья мода ушла далеко вперед…»
Прокопыч наш, кстати сказать, тоже за модой следит. Прикупил к выезду итальянский монок с кумулятивным динамиком. – Включишь, – говорит. – И все селезни с округи тут как тут. Только лупи. И тоже в разлив пошел. Запустил агрегат. Тот закрякал на все голоса. С придыхом и присвистом. Навроде "Эмануель", если по-утиному. Только наши селезни стойкие попались и на ихнюю замануху спешили не очень. Так что Прокопыч терпел, терпел и терпел…. И решил расширить зону охвата («Особенности национальной охоты» плохо смотрел). Врубил прибор так, что в ближней деревне чашки по столу ползать начали. Деревня та, кстати, непросвещенной оказалась. Не знали местные мужики про чудо итальянской техники и решили урезонить распоясавшуюся утку. Вышли строем. Палили на голос. То есть – на кряк. А патроны у них дедовские. Добротные. С дымным порохом. Так что те, кто рядом оказался, сразу решили вот оно - Бородино. И хоть сами из французского вспомнили разве что "хенде хох". Главное осознали: соваться не стоит. Даже наоборот. Прокопыч - тот с третьего выстрела, в чем дело, смекнул и монок этот выключил. Но выбираться все равно пришлось ползком по мелководью. В лагерь пришел. Зубами стрекочет. Почти как завскладом Слава – даже мумукает и то – с трудом. Отпоили его. Обогрели. Сюжет, как Прокопыч горлышко бутылки обсасывал, можно было смело выставить на конкурс: «Поцелуй года». – Молодец! – похвалил сисадмин Ваня Слуцкий. – Это еще хорошо, что он у тебя только крякал. Вот если б хрюкал… К кабанам у здешнего люда особая тяга… – То же мне – пошутил, – встрял скептик Катапультов. – Ты бы лучше про свои подвиги рассказал. – А что? – обиделся Ваня. – Как я к чучелам целый час крался? Так кто ж знал, что там Николаич (см. примечание 1) в скрадке сидит! А испорченные изделия я ему потом как есть все компенсирую… – Гы-гы-гы! – оживился Прокопыч. – Это ты что у шефа всех резиновых уток перестрелял? – Всех не успел, – пригорюнился сисадмин. - Пресек меня шеф. Фольклером побаловал. – Да, кстати, – вставил менеджер Костя. – Не забудь, что директор тебе за это еще и резиновую тетку купить собирался. – Гы-гы, – Прокопыч, тот и совсем отошел от бед и переохлаждения. И принялся впитывать красоту природы и восстанавливать оптимизм. Тут и я с охоты вернулся. К костру подсел. Байки послушал. Драматизм потрясающий! Даже скептик Катапультов, переживший три развода и еще много мелких радостей – и тот грустить перестал. Мужики по весне ужасно сентиментальные! В этом месте следует изобрести мораль, но что-то у меня никак не выходит. Вот, разве что: «Копить любовь к жизни в офисе – стратегически неверно».