Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
Рассказчик: Михаил Левин
По убыванию: %, гг., S ; По возрастанию: %, гг., S
Скажи ка, дядя, ведь недаром страна под нефтяным угаром Володе отдана? Ведь кризис был, дефолты были, о них еще не позабыли недаром славим всей Россией Володю ПутинА?
Да, были встряски в наше время Чубайс, Мавроди - было племя мы многим им должны. Тебе, племяш, скажу как другу, во все века, в любом недуге Москву всегда спасало чудо в масштабах всей страны.
Наполеон тому примером; пришел, померялся он хером, увидел, победил. А подойдя к стенам столицы курнул россейской он елдицы когда увидел, как дымится весь бородинский тыл.
И двинул армию изгоем, земли не чуя под собою в обратный долгий путь. И пало той зимой в сугробах поболе, чем во всех походах французов этих на дорогах. Такая вышла чудь.
Пример другой, уже с фашистом; пронесся духом он нечистым аж до московских стен. Боец жестокий, смелый, ловкий, а тут мороз, что стыло в легких, а у него экипировки на зиму нет совсем.
И как в депешах ни кричали, чтоб рождество в Москве встречали - к чертям померз блитцкриг. И до весны околевали, а мы, хоть армию просрали, ушанку, ватник одевали, дружину новую собрали и вышел немцу фиг.
А вот про чудо из последних: Сказал Борис, что есть наследник, а сам он занемог. В те времена мечтать боялись, чтобы нули не удлинялись, на тех купюрах, что менялись по паре раз за год.
Наш внешний долг бюджета больше, Казалось, что не сдюжим дольше, конец стране пришел. Но тут цена на нефть скакнула и как ракета потянула и от Москвы до Барнаула забыли про дефолт.
Случилось так, скажу без лести, Что в нужном времени и месте случился сгоряча кто на гребне волне валютной сегодня правит челн наш утлый и может спать спокойно, будто всегда горит свеча.
И все же дядя странно вроде, что как царем у нас Володя, так в чудесах страна. Ведь были Бори и Сережи, Алеши, Пети, Миши тоже и по характеру похожи, а чуда - ни хрена.
Один, в прекрасном настроении я ехал на дачу навестить и снабдить продовольствием семью. Дорога выдалась спокойная; машин было мало, никаких тебе двойных обгонов и прочих адреналиновых впрысков. Моя трешка (дело было в начале 90-х) замыкала коротенькую, состоящую из трех (включая мою), процессию машин. Всех троих устраивала скорость, никто не рвался в лидеры и ощущалась даже в сердце взаимная водительская симпатия, выражаемая в корректно выдерживаемой дистанции, заблаговременными миганиями поворотника при редких обгонах и прочими проявлениями культурного стиля езды. Одним словом - идиллия.
Но все идиллии рано, или поздно нарушаются, и, как правило, чем идиллия идилличней, тем ее нарушение грубее. Навстречу нам, двигаясь согласно правил дорожного движения по обочине нашей стороны дороги, следовала молодая девушка типа пешеход.
К моменту, когда расстояние между ней и головной машиной нашего идиллического союза составляло где-то 40-50 метров, она неожиданно задрала обеими руками подол своего свободного летнего платья, выставив на обозрение дружественных по отношению друг к другу водителей весьма пикантные прелести, самая пикантная часть которых не была прикрыта ничем, кроме естественного волосяного покрова.
В одно мнгновение взор мой обрел острейшую сфокусированность орлиного, я впился им именно в самую пикантную часть тела девушки-пешехода, отмечая периферийным зрением загоревшиеся тормозные огни на следующей впереди меня восьмерке и нажал на тормоза. Потом машину затрясло, несколько раз подкинуло, мимо понеслись полосы некошенного разнотравья, машину в последний раз дернуло, мотор заглох и все остановилось.
Секунд с десять я сидел неподвижно и переосмысливал случившееся. Мы стояли недалеко от шоссе в том же порядке, в каком следовали по нему всего какую-то минуту назад, а вокруг нас звенели остервеневшие от похоти кузнечики. Из стоящей первой четверки показался ошарашенный грузный, усатый водитель, выпрыгнул из восьмерки моложавый, поджарый военный, а уж потом, следуя очередности, открыл дверь я. Ни одна из машин по счастью не пострадала. Мы принялись искать глазами на дороге виновницу, но она уже успела скрыться за кудрявой, прилегающей к шоссе, рощей.
- Догнать эту стерву и отодрать, как сидорову кóзу! - Гаркнул усатый. Мы с военным в недоумении уставились на него: Отодрать? То есть "доставить удовольствие" за причиненный стресс? - Ремнем по голой сраке выдрать, чтобы сесть потом, сучара не могла! - Поправился усатый с надеждой глядя то на военного, то на меня. Мы с военным солидарно кивнули и прыгнули в машины, усатый поспешил последовать нашему примеру.
Суетясь, я завел мотор, газанул, вывернул руль и немедленно сел в мягком грунте на задний мост. Я очень надежно сел на задний мост. Впрочем не я один. Мы снова повылазили из машин. Увязли все трое, с тем только разлчичием, что военный зарылся передними колесами, а мы с усатым задними. Потолкали друг друга по очереди, с тоской посмотрели на шоссе. Еще раз потолкали, хотя, в принципе, можно было и не толкать. Догонять провокаторшу пешим ходом поленились, хотя шансы еще были. Застряли в поле часа на три, матерясь и голосуя на обочине, пока, нервные, отчаявшиеся и вконец измучанные солнцепеком не остановили трактор. Выволакивались по одному и разъезжались тоже по одному, махнув в досаде рукой на прощание.
Я ехал и думал. Вот если бы женщины почаще поступали так. То есть, кокетничали и провоцировали бы не к месту, то глядишь и выработался бы у нашего брата особый рефлекс: Нам, к примеру, голую ляжку в капроне показывают, а мы с кулаками кидаемся. Забавно бы было. Едешь эдак в метро. Напротив дама, "случайно" демонстрирующая ногу. А с сидения напротив вскакивают мужики и орут "Пшла вон, сука, не видишь - едем!". Впрочем, до такого не дойдет. Природный инстинкт все равно сильнее. И слава Богу.
В приснопамятную студенческую бытность сподобило нас сколотить институтскую рок-группу (не к ночи упоминать имя ее). Качество институтской аппаратуры было в меру неважным; посвистывающие и подхрипывающие колонки, малохольная, выламывающаяся, что расхлябаный циркуль стойка для микрофона, мигающая на один глаз в нервическом тике светомузыка, да потрескивающий потенциометрами микшерный пульт с расшатанными разъемами.
Репетиции проходили по субботам с трех дня до поздней ночи. Мы были предоставлены сами себе, играли что хотели и расходились по домам усталые, счастливые, неся в оглушенном сердце ритмы и переливы фальшевато отыгранных мелодий.
На нашу беду, в институте с, вообще-то, ярко выраженным машиностроительным уклоном, образовалась группа не по делу инициативных, жаждущих духовного, студентов. Замаявшись от сильно и не очень легированных сталей, а также от перспективы связать себя на всю жизнь с холодной обработкой металлов резанием, их потянуло в творчество; им приспичило создать театр. Идея эта не имела к нам прямого отношения лишь на первый взгляд.
Начинаясь с вешалки и далее в буфет, всякий театр заканчивается подмостками. В нашем случае именно теми подмостками, коими мы нераздельно владели до сей поры по субботам. Театр взгромоздился на сцене всей тяжестью картонных реквизитов, замаячил тенями суетливых, мечущихся актеров, и уполовинил время наших репетиций.
Театр нам не нравился: По сцене носилась Дульсинея в глубоковатом декольте. В его распахнутостях выдавалась огромных размеров накладная резиново-параллоновая грудь, сильно смахивающая из-за отсутствия на ней сосков на выросшую в неправильном месте задницу. Нервный Дон-Кихот с деревянным копьем дружил и колобродил с прыщавым Санчо-Пансой и неизвестного происхождения грустным рабочим в танкистком шлеме. Этот рабочий, по замыслу, должен был быть безнадежно влюбленным в некую Зинку-студентку на высокой подошве и с косичками. Странную эту компанию колоритно дополняли юноша, превращающийся с помощью ваты в Старика-Черномора, развеселый и, похоже, действительно пьяный десантник с патриотично-красными ушами, моложавая плоская буфетчица, а также несколько артистов вторых ролей, лишенных театральных костюмов и права голоса.
Театралы всегда приходили в семь, на пол-часа ранее условленного времени. Они выволакивали картонное барахло из нашей общей подсобки, шлялись, задевая провода по сцене, демонстративно игнорировали наши возмущенные возгласы, отсвечивали туловищами и мешали жить.
Начало военным действиям положил наш ударник, умело разрисовавший с помощью шариковой ручки бутаффорскую грудь Дульсинеи волосами. Кроме того он дополнил ее бюст зорко глазеющим в складке ягодичных грудей анусом. Нательное сооружение Дульсинеи окончательно и бесповоротно приобрело вид увесистой и бесстыжей жопы. Мы слышали, как вскрикнула Дульсинея, увидев поруганную грудь в первый раз, как загудели возмущенно театральные гласы, как заливисто хохотнул и тут же заткнулся под неободрительными шиками поддатый красноухий десантник.
Началась война: Проколотый басовый динамик, надрезанная мембрана на бас-бочке ударной установки, вконец раскуроченная, лишенная некоторых винтов микрофонная стойка, безнадежно заваливающаяся теперь при попытке ее установки... Зияющий, неправдободобно широкий анус на груди, точнее теперь уже на заднице у Дульсинеи, неприличное слово, написанное на бутаффорской кирпичной стене (закрашенное артистами при помощи акварельных красок), прибитые к полу гвоздями сапоги-скороходы Дон-Кихота... Что и говорить: Мы искренне ненавидели театр, а театр искренне ненавидел нас, вкупе со всей прочей рок-музыкой.
Но репетиции продолжались.. Когда у нас не клеилось с новой вещью, мы отвлекались и пародировали наспех какую-нибудь из общеизвестных песен. В день генеральной репитиции, прогнав репертуар несколько раз, мы, решив под конец расслабиться, исполнили песенку из Бременских Музыкантов. Песенка предварилась коротким вступительным словом в честь нашего идеологического руководителя и цензора; худой, как смерть от впитаных по самые кости продуктов идеологического распада, женщине.
Бывшие тут же театралы, изменив привычке, собрались у сцены и внимали взглядами верных фанатов. Это было странно, но мы приободрились. Нас попросили исполнить на бис. Мы исполнили. Зашлепали жидкие апплодисменты. Нас попросили повторить вступительное слово и спеть еще раз. Вдохновленные успехом, мы опять согласились.
План следующего вечера был расписан и утвержден загодя: Театральная премьера, наше выступление и, в заключение, дискотека, проводимая одним из театралов.
Ухищрения Дульсинеи по перекройке и технике ношения платья не смогли все же скрыть от публики ни сверлящего, пронизительного анусова взгляда, ни потертого и оттого еще более натурально выглядещего волосяного покрова на груди. Всякое ее нервозное движение способствовало раскрытию новых перспектив.
В зале с самого начала воцарилась нездоровая атмосфера; в первом же действии раздался неестестванный, истерический смешок задающего тон неизвестного заводилы, вызвавший тут же всплеск смехов, посмешек и хихиканий. Дульсинея побледнела, растерялась, оробела и стрельнув двусмысленным взглядом из грудей, оправила платье.
Мы сидели в первом ряду и мстительно ухмылялись. У конкурентов все шло наперекосяк. Потеющий от конфуза Дон-Кихот в какой-то момент зацепился копьем за платье Дульсинеи и оттянул его настолько, что целиком выставил накладные прелести на всеобщее обозрение. Зал зааплодировал, взвыл и заулюлюкал. Кто-то корчился, кто-то тихо подвывал, поколачивая себя кулаком по коленям, кто-то тихо трясся в беззвучном смехе.
С этого момента артисты, как бы решив разделится на партии стыдливых здоровяков и полумертвой нежити, окрасились лицами в багрово-красный и бледно-зеленый. Я поймал на себе лучистый взгляд нашего ударника и мы кивнули друг другу; нас переполняло чувство гордости; спектакль словно бы стал нашим творением.
В разгар нескладного действа, вконец потерявшийся, багровый Дон Кихот неподвижно и молча встал, опустив копье, перед Дульсинеей. Забыв роль, он упирался мутным взором в грудь возлюбленной; он словно решал - овладевать ею сейчас, или все же вообще оставить это дело, принимая во внимание наличие у возлюбленной столь серъезного физического уродства. Дульсинея не двигалась, прикрывалась рукой и запахивала вырез платья. Она не сводила полного отчаяния взгляда с умолкнувшего партнера. Губы ее шевелились, подсказывали ему нужные слова. Но он не смотрел на губы. Зал замер. Театральная труппа медленно, как стадо баранов сбилась к рыцарю печального образа.
- Дульсинея! - Пустив на первом слоге петуха, гаркнул вдруг Дон-Кихот. Зал отозвался сдавленным смехом. - Толик, все хорошо! - Пискнула Дульсинея и зажала ладонью рот. - Как твои дела? - Дон Кихот, загипнотизированно таращился на дульсинееву грудь. Он покачивался, словно в трансе. - Кончай! - Встрял десантник. - Заканчивай! Там не так! - Уйдите от меня! - Дульсинея брызнула слезами и бросилась бегом со сцены.
Группа артистов, сбившись в кучу, потолпилась на сцене в молчании, пока грустный рабочий в танкистком шлеме, решив осмелеть, не объявил: - Пока все.. - И тут же поправившись, спешно добавил, - Мы не успели дальше..
Зал взорвался апплодисментами и хохотом.. премьера с грохотом состоялась, пусть только и в масштабах студенческой столовой.
Мы были счастливы; нам казалось, что после случившегося театру не бывать и мы снова станем безраздельными хозяевами сцены. Настала наша очередь. Отгрохотав репертуар, мы замерли в свете одинокого красного прожектора почившей от руки театралов светомузыки. Затихали последние ноты, зашипели на холостом ходу колонки, мы чувствовали себя победителями. Попрощавшись, мы сходили со сцены.
- А сейчас предлагаем Вашему вниманию песню, посвященную нашей любимой, всеми нами недо.. недолюбимой.. Пацаны, ее любил кто-нибудь, вообще? Нет? Я тоже нет. А может надо было? Точно, давай ее вы.. полюбим. Юра, ты будешь? Или давай ты спереди, я сзади.. Короче эта песня посвящается...
Это было посвящение музыкальной руководительнице, той, от которой зависело наше все, идиотская пародия на песню из Бременских музыкантов, исполненная на генеральной репетиции. Голос Лени, нашего вокала, разливался из колонок. А потом грянула песня:
Ты неправильно ширяешься, дурочка Посмотри, как исхудала фигурочка Хочешь я с тобой вдвоем заторчу? Ни-че-го я не хо-чу.
Нам не сразу удалось собраться с мыслями. То, что нас записали было ясно. Зал нехорошо затих; в нем находилось и несколько преподавателей, не было по счастью той, которой было адресовано посвящение. Я был словно оглушен и никак не мог взять в толк, где спрятан магнитофон.
Состояние у тебя истерическое Скушай, детка, колесо наркотическое Выбирай любое - все оплачу Ни-че-го я не хо-чу
Магнотофон находился в подсобке. Дверь в нее закрыта изнутри. Из под двери тянулся провод к пульту. Я бросился на пустующую сцену. Третий куплет был много хуже. ... ... Хочешь я тебе рукой подро
Я выдернул шнур. Наступила тишина. А потом зал вновь взорвался свистом, ревом и улюлюканием.. Позже, все присутствующие, за исключением преподавателей, как один называли этот вечер лучшим за все годы....
В этой войне победил театр. И остался. А проиграли мы. И ушли. Но ведь говорят "что ни делается - все к лучшему". На новой точке нас уже не тревожили ни жутковатые бюсты Дульсинеи, ни блудливые, выдирающие провода, артистические ноги, ни прочая торопливая суета нарождающихся дарований. И правильно; каждому есть место под солнцем. Всем под одним солнцем. Но не всем на одном месте.. Во всяком случае, если этим местом является сцена. Да и не только сцена.
Много лет назад учился я в одном довольно задрипанном ленинградском институте, называемом ВТУЗ (высшее техническое учебное заведение). По поводу "учился" должен сразу оговориться, что не учился, а уклонялся от армии, в коей служить не хотел, так как играл на гитаре, носил длинные волосы, обожал рок и т.д. В институте я появлялся только на зачетной неделе с целью любыми правдами и неправдами сдать зачеты. К этому времени я уже был, как правило, представлен к отчислению, что еще более нагнетало стресс. Был я конечно такой не один на нашем факультете. Пусть не все мне подобные играли на гитарах, или тащились от рока, но раздолбаи были отъявленные и в институте появлялись не чаще моего, что и явилось предпосылкой для этой истории. Я и мои, так сказать, коллеги, преподователей своих ни в лицо, ни по фамилии конечно не знали и заполняли сей пробел уже когда жаренный петух исклевывал наши ленивые задницы. Мда, вообщем нужно было сдавать зачет по ТКМ (по-моему технология конструкционных материалов) и известно мне было, что преподователя нашего зовут Бени Андерсен. Согласен, что для России имя слегка экзотическое, но какое мое, пардон, дело кого и как зовут, особенно если этот кто-то - преподаватель, от которого зависит моя дальнейшая судьба. В общем, поперлись мы (я и еще двое мне подобных) на кафедру ТКМ и, встав перед дверью, принялись изучать график дежурства преподователей во время зачетной недели. Странным образом никакого Б. Андерсена в списке преподавателей не значилось... Повернулся ко мне один из моих спутников Миша Теселкин (уникальный человек, который заикался так, что это даже помогало ему иногда на экзаменах, когда нетерпеливый преподаватель ставил ему вожделенный "удовл." так и не дождавшись услышать что-либо вразумительное) и издал приблизительно следующее: - Ака, (слово-паразит, нужное Теселке для разгона) Миш-миш-миш (это я)! Ака уть, ака уть, ака уть а какого х... (мат получался у Теселки всегда без сбоя) этого муд... ака бэ, ака бэ, ака бэ, ага Бэни Андерсена нет на кафедре? Я и сам растерялся, ведь в самом деле, что это такое: Зачетная неделя, а преподавателя нет... Как руководитель группы (это там, где я играл на гитаре) я взял ситуацию в свои руки и властно постучал в кафедральную дверь. Голос за дверью сказал "Войдите" и я вошел. За столом восседал достаточно молодой преподаватель немного смахивающий внешне на гитариста и певца из в те времена популярной группы АВВА. Придав голосу твердости я обратился к нему: - Здравствуйте, прошу прощения, не могли бы вы сказать, как могло случиться такое, что нашего преподавателя нет в списке преподавателей, дежурящих по кафедре? Преподаватель, слегка удивившись, поинтересовался кто конкретно является нашим преподавателем, на что я ответил, что нашим преподавателем является Бени Андерсен. В глазах препода что-то мелькнуло, но я не придал тогда этому значения. - А из какой вы группы? - поинтересовался он. - Я из группы 2502, - ответил я. - А ваша фамилия? - Моя фамилия Левин. Сказав "Угу" он уставился в стол и в комнате повисла нехорошая пауза. Нарушил ее он. - Ну что же, раз вашим преподавателем является Бени Андерсен, то и сдавать зачет вы будете Бени Андерсену. Желаю вам удачи, Левин. - Так в этом-то и весь вопрос, - мудро парировал я, - как же я ему сдам зачет, если я не знаю, когда он будет на кафедре? - А вы ищите, - ответствовал он, - я уверен, что вы его обязательно найдете. Вы только ищите и он обязательно найдется. Я вышел в коридор, неся на лице ненужную улыбку. - Ака оть, ну-у-у-у-у-у-у что там у нас? - спросил Теселка. - Да хрен его знает, вообще ничего не понятно, - ответил я и пересказал суть нашего разговора. Третий мой товарищ, называемый Вова Налимов побагровел от праведного гнева и не менее властно, чем я постучал в дверь кафедры. Затем я услышал его полную возмущения речь. - Прошу прощения, а в чем, собственно, дело? С каких это пор студенты должны розыскивать собственного преподавателя, особенно в зачетную неделю, когда он обязан и так дежурить на кафедре? Вся наша группа не может сдать зачет, а времени осталось неделя. Неразборчиво донесся вопрос преподавателя и громкий ответ Вовы Налимова: - Бени Андерсен. Преподователь, спросив Вову, как его зовут, довольно зычно прорычал, что Вова, как и Левин, будет сдавать зачет Бени Андерсену и только ему, даже если для этого им придеться искать его до второго пришествия и просит его (Вову) закрыть дверь с той стороны, пока он (препод) не выставил его (Вову) сам за ту сторону двери и не закрыл за ним ее (дверь) навсегда; что немало напуганный Вова и исполнил, представ перед нами немало обескураженный. Надо сказать, что к этому моменту некая догадка шевельнулась в моем мозгу, но вмешался Теселка: Он, надо сказать, терпеть не мог несправедливость, о чем сам посетовал мне как-то по-пьяни, аргументируя свою ненависть к несправедливости тем, что она несправедлива. Так вот Теселка: - Ака эс, Ака эс, Ака эс, ака эс какого х-я мы должны ака те-е-е, ака те-е-е, ака те-е-ерпеть эти из, ну эти из, эти издевательства ну этого пи-и-и, ну этого пи... са? И он пошел выяснять отношения с "ну этим пи..." Вошел он, кстати, даже не постучав и сразу перешел в нападение: - Но это (разговаривая с начальством Теселка почему-то предпочитал начинать фразу с "Но это", вместо дежурного "Ака"; не знаю какие уж там процессы происходили в его теселочьей голове, но было это так), но это ты-ы-ы (когда Тесел злился, он обращался к собеседнику на ты), но это ну-у-у, ну это ты зря ака ох, ака ох... (пауза)... пизда (к этому крепкому выражению Теселка прибегал, когда оказывался в речевом тупике; препод молчал).... Но-о-о этот Бэн, ака этот Бэн, ака этот Бэн, Бэн Андерсен, ака не прав! - Вы кто? - спросил потрясенный препод. - Но это у-у-у, но это у-у-у, скажем у-у-у не важно. Ака твой Бэн, ага твой Бэн, ну-у-у Бэн все равно не прав! Аминь, ага аминь, ака аминь а меня зовут все равно ака Те-е-е ака те-е-е, ну ака Теселкин. Я слушал этот кошмар и все сильнее ощущал, что ТКМ я не сдам никогда; впрочем как и Налимов с Теселкиным. Перевозбудившийся Тесел вышел из кабинета, хлопнув дверью и выдав не с первой, конечно, попытки "У-у-ух, как я его!" Зачет мы (я и Налимов) в итоге все-таки кое как сдали 31-го декабря и никому иному, как Бени Андерсену: им оказался тот самый препод с кафедры. Звали его, конечно, не Бени, а как-то иначе; оказывается, что Бени Андерсеном звали музыканта из АВВА за сходство с которым и был наш препод прозван. Тесел сдал зачет много позднее, но все равно вылетел из института, как несдавший что-то там...
С одним моим знакомым по кличке Кузя произошла довольно забавная история, о которой он поведал только много лет спустя.
Неподалеку от его дачи в Парголово, что в ленинградской области образовалась некая псевдо-религиозная община. Собирались себе люди, молились коллективно, доводили себя до экзальтации, тряслись, лепетали тарабарщину, называя сие "говорением на иных языцах". Ничего особеннного, словом, мало ли таких на свете.
Но был нюанс. Нюанс, запавший Кузе в самое сердце. Поговаривали знающие люди, что по-достижении откровенческого пика местный владыка объявлял о наступлении сакраментальной фазы собрания: - А теперь, братья и сестры, любите друг друга, как нам заповедовано было.
И начинали собравшиеся друг друга любить как заповедано-то, собственно, и не было, но очень зажигательно с другой стороны; просто шли себе братья на сестер и любили их. А потом трапезничали и расходились по домам.
Решил Кузя во что бы то ни стало хоть разок побывать на том собрании. Решение пришло само, после того, как он приметил бредущих на моление нескольких весьма хорошеньких сестер.
Кузю встретили весьма настороженно и сразу направили к главе общины, изможденному ношей тяжелых богослужений человеку средних лет с тяжелым, проницательным взглядом. Кузя пришел с готовой легендой и отвечал на вопросы без запинки: Пришел к вам, потому что верую, а в церковь не хожу. Узнал, что рядом община настоящих христиан. И так далее в том же духе.
- Жена, подруга есть, или один? - Один, никого нету. - Крышу шифером перекрыть сможешь? - Смогу. С батей в прошлом году как раз дом перекрывали.
До собрания Кузю не допустили, зато дали шифер, лестницу, гвозди и помошника. Крыть попросили в немолельное время, чтобы не мешал возней и стуком. Кузя взялся за дело и за неделю перекрыл всю крышу.
- Ну так что, можно теперь на собрание? - спрашивал Кузя с надеждой вглядываясь в уставшие пророческие глаза предводителя. - Тебе нельзя одному, сестру бы себе нашел. Тогда и приходите вместе. У нас и так братьев больше, чем сестер. Трудно им стало хозяйничать, не успевают, народу много. - Я ж вам крышу перекрыл... как же "нельзя"? - растерялся Кузя. - Не нельзя, можно, только ты с сестрой приходи. А что трудился, за то тебе воздасться и в этой жизни и в следующей. Мы за тебя молиться будем.
Кузю расстроился настолько сильно, что хотел уже было сказать "Да идите вы знаете куда со своими < молитвами > ", но воздержался под проницательным взглядом пророка и тихо побрел домой.
В скорости Кузя нашел себе "сестру". Однако не отправился с ней на моление, как предлагал святейший. И правильно поступил; зачем ему было идти на то моление, если сестра и так под боком.
Дело было в один из теплых летних выходных 1995 года. Я с женой и четырехлетним сыном отправились прогуляться в город. Одним из мероприятий оказалось катание на неком аттракционе, который представлял из себя двух металлических лебедей из толстого металла, по размеру и аэродинамике напоминающих истребитель второй мировой войны. Эти лебеди вращались по кругу, поднимаясь при этом вверх приблизительно метров на 10-12. Мы сели в этого лебедя вдвоем с сыном и предались вращению с одновременным поднятием. В какой-то момент я заметил на себе снизу пристальные взгляды прохожих. Я понял, что их внимание привлек мужик, катающийся на лебеде. Я попросил сына сесть поглубже, чтобы его не было видно снизу. Взглядов стало больше. Украдкой, я наблюдал за наблюдаюшими и видел, что кое-кто из них остановился. Когда мы стали опускаться мой сын попал в поле зрение наблюдающих и они разочарованно разошлись. В голове созрел план: В обмен на мороженое мой сын согласился подождать меня внизу с мамой. А я купил билет и сел один. Увидев, что в ожидающем взлета лебеде сидит одинокий угрюмый мужик некоторые из прохожих сразу остановились. А потом включился мотор и мы (я и лебеди) тронулись. На меня украдкой показывали пальцем и что-то говорили. Я свешивался слегка за борт, словно летчик биплана, высматривая в дали что-то одному мне ведомое. Я летел. Когда мы спускались зевак собралось уже много, им нетерпелось увидеть, точно ли я один. И они убедились в этом. Последним актом стала Фраза моей жены (мы договорились об этом заранее): - Ну что, стоило устраивать мне такой скандал из-за одного лебедя? - Послушай, мы же договаривались еще утром, - ответил я, - сыну мороженое, а мне лебедь! Прикол удался, зеваки были в прострации. А мы втроем отправились дальше.
Были времена, когда слово "порнуха" вызвало бы удивленный взгляд собеседника, а к сфере познавательно-наглядных пособий на эту тему относились, разьве что, черно-белые сомнительного качества фотографии, распространямые подпольно в кругу половозреющих приятелей; жалкие, двуцветные перепечатки никем не виденных воочию порнографическо-журнальных оригиналов.
Эти веселые картинки были и у моего школьного приятеля Гоши. Все бы хорошо, да факт их хранения, ввиду возможной реакции родителей в случае обнаружения, являлся довольно нервозным мероприятием и, как-то раз, повладев недолго своим сокровищем, Гоша не выдержал и договорился об оптовой продаже всей коллекции.
В момент перемещения горячего материала из ящика стола в карман висящего в корридоре пальто, Гоша едва не попался с поличным, но успел в последний момент с ловкостью вора-карманника пробежать пальцами по подкладке, найти вожделенный карман и одним движением спрятать в нем худенькую пачку. Акция удалась за одним небольшим исключением - на следующий день карман гошиного пальто оказался предательски-пуст...
... Вечером Гоша и его отец отравились в Апраксин Двор покупать у тамошних спекулянтов двухкассетный магнитофон Шарп; акция по тем временам настолько серъезная, что сопровождать их двинулась целая процессия в лице взрослого приятеля-соседа и группы гошиных школьных товарищей. Шутка ли, эта пластмассовая херовина, нагло кичащаяся якобы четырехсотватными динамиками и частотой по верхам до двадцати тысяч герц, стоила по тем временам шесть-семь инженерских зарплат.
Подойдя к условленному месту, гошин отец о чем-то пошушукавшись с надменного вида спекулянтом, повел нас в скверик напротив. Вскорости подтянулся и знакомый спекулянт с большой спортивной сумкой через плечо.
Посмотрели, повключали, послушали, повосхищались, поцокали языками, все это не доставая магнитофона из сумки. Наступил момент расплаты.
Гошин отец, придав лицу столь официальный вид, словно находился при выполнении отвественнейшего государственного задания, принялся доставатъ деньги из разных карманов. Спекулянт, вежливо отвернувшись в сторону, наблюдал прохожих.
Внезапно в монотонных движениях гошиного родителя наступил какой-то сбой и он замер, словно истукан, уперевшись ошалелым взглядом во что-то, находящееся в его руках. Я заметил, что лица стоящих рядом снова изобразили выражение вдохновленного восхищения, причем даже большего, чем в момент любования двухкарманным монстром. Я приблизился и вытянул шею: Да, было отчего раскрыть варежку по-новой - в центре внимания оказалась фотография, запечатлевшая двух агрессивного вида молодых людей одновременно и энергично употребляющих естесственным образом застывшую в немом крике экстаза сильно немолодую уже партнершу. Гошин папа по лошадиному шумно выдохнул и, перевернув снимок обратной стороной, словно ожидая прочесть на нем дарственную надпись, перешел к следующей карточке. Кольцо вокруг него сдвинулось плотней.
- Не мое! - Папин возглас прозвучал настолько не к месту, что на него не обратили ни малейшего внимания, только приятель-сосед с видом эксперта властно потянув пачку, принялся неспеша перелистывать снимки. - Как это ко мне попало???!!! - Снова подал голос гошин родитель. - Это не для детей. - Многозначительно молвил приятель-сосед. - Нужно выбросить, а лучше сжечь. Сожгу дома. - Подожди! Не так! Дай подумать... Давай я сожгу, или в милицию отнесу! - Заволновался папа гоши. - Чего тебе возиться, а мне еще разобраться надо. - У тебя сын... Зачем? Я дома... сам... - А мне выяснить нужно... - Возьму, - встрял вдруг спекулянт. - Сколько тут снимков? Сосед неохотно пересчитал: - Восемнадцать. - За треху, - спекулянт с откровенной ухмылкой наблюдал за гошиным отцом. - Дык... отпечатки бы надо снять... ведь... не знаю, как попало... подсудное дело... Спекулянт выжидающе помолчав, веско добавил: - Если все равно выбрасывать собираетесь, так уж лучше капусты срубить.
Сосед помрачнел, а гошин родителеь с некоторой обреченностью пожал плечами: - Берите. Берите за треху, если так хотите, хотя я бы лучше сжег. А сначала разобрался... - Итого восемьсот девяноста семь. Сэкономили! - Во рту у спекулянта весело блеснуло золотом.
Сделка состоялась. Магнитофон упаковали в рюкзак, но почему-то медлили уходить. Все смотрели вслед удаляющемуся продавцу. Кто-то из взрослых вздохнул. - Надо было за пять продавать, - тоскливо заметил один из подростков. - Вообще продавать не надо было! - Взвился сосед, но тут же, сбавив тон, поправился, - Сжечь надо было, говорил же, или на помойку выбросить, я как раз рядом живу. - Надо было разобраться... - Гошин отец понуро двинулся из сквера и мы, испытывая странную досаду, потащились за ним. - Живут же, блядь, на Западе, - буркнул мне в спину приятель-сосед и на меня потянуло дымком закуренного им Беломора.
Азарт - страшная вещь. Сужу по собственному опыту; пал я его жертвой вкупе со школьными товарищами в десятом классе. Мы тогда играли в карты. Не на что попало, а в основном на марки, монеты, да многое другое, нередко являющееся предметами "семейной гордости".
Игры протекали страстно, с эпизодическими мордобоями и непременной установкой будильника, дабы безоговорочно оборвать игру по его звонку: Ведь тот, кому не повезло, стремился отыграться во что бы то ни стало, а так - звонок, партия прервана, карты на стол, каждый забирает из банка свое и "до потом".
Большой помехой в деле были наши родители и, в попытках представить происходящее поневинней, мы изголялись как могли: Кукарекания, кудахтания, блеяния и мычания принадлежали в числе прочего к излюбленнейшим дезинформационным мерам, но это плохо помогало; тучи над нашими головами сгущались, родители что-то замышляли, ведь в домах постоянно пропадали собственные и появлялись чужие вещи. И тогда мы придумали отчаянный, немедленно же примененный на практике способ.
Во время очередной игры дома у Гоги, до нас донесся звук открываемой входной двери. Все четверо, как по команде, мы попрятали в сумки стоящее на кону и быстро разделись кто по пояс, а кто и до трусов (никакой личной инициативы, все решил брошенный загодя жребий). Заслышав приближающиеся шаги, мы бросились одеваться, как если бы были застигнуты врасплох и, как и было задуманно, предстали перед глазами Гогиной мамы в наинелепейшем виде. Особенно "получилось" у Гоги, пританцовывающем на одной ноге, в попытке попасть другою в штанину.
Вид полуголой четверки с раскрасневшимися (от азарта, но мама ведь подумала иначе) харями заставил гогину маму побледнеть, замерев у входa в комнату и тихо, не сказав ни слова, притворить за собою дверь. Маму было жалко, но нам показалось, что на этот раз мы добились своего.
Однако события обернулись неожиданным зигзагом:
Для начала у всех нас вдруг поисчезали комплекты игральных карт; пришлось покупать по новой и прятать.
Затем сами собою стали появляться в домах книги и вырезки из журналов о пагубности гомосексуализма, при этом бесследно исчезли безобидные на первый взгляд статуэтки Петра Ильича Чайковского и знаменитого античного Дискобола, пластинка Queen, настенный плакат-календарь, изображающий разрывающего пасть льву Самсона, томик по сексопатологии и даже пластмассовый писающий мальчик с двери туалета.
Кроме того одному из нас родители дали вдруг добро на покупку мотоцикла и даже поучавствовали в приобретении (лучше, чтобы сын навернулся на мотоцикле, чем стал педерастом). Другой же, подготавливаемый прежде к поступлению в "мореходку", оказался под прессингом собственного дедушки, высокопоставленного флотского офицера в отставке, принявшегося вдруг агитировать внука забыть морскую романтику и поступить в "нормальный" институт. Самым потрясающим были клятвенные заверения морского волка отмазать внука от армии в случае провала на вступительных экзаменах.
Но самое главное - в наших домах вдруг сами собою стали образовываться девушки; все как одна - дочери подружек наших матерей. Особенно врезалось в память случившееся с Гогой. Первый Гогин вариант был отвергнут им по-кавказски темпераментно: "Чем с таким крокодилом - уж лучше с одноклассником!". Но вторая кандидатша оказалась настолько бронебойной, что Гога в первый же день потерял голову и даже наш общий приятель Фил разлюбил на время Лен***ву.
Это была, безусловно, ЖЕНЩИНА! Одни только помышления о НЕЙ задрали на порядок частоту ночных поллюций в кругу "перевоспитуемых малолетних педерастов". Гога стал неотъемлимым гостем на всех наших сборищах, потому как повсюду появлялся теперь только с НЕЙ. Наши подружки и одноклассницы кривили рты в ее присутствии, всем видом демонстрируя торжество красоты душевной над физической..
Что и говорить, сам факт ее присутствия на одном из последних картежных игрищ выбил нас из колеи настолько, что мы ходили и отбивались чем ни попадя, забывали очередность и даже не завели непременного будильника.
Родители наши радовались несказанно, ведь программа полового воспитания приносила долгожданные плоды. Впрочем не одна программа. Гогина знакомая тоже решила поучавствовать в плодоношении, ошеломив его в один из дней известием о надвигавшемся отцовстве. Гогина мама, узнав об этом, побледнела и осела на пол не дойдя до табуретки. Отец же, одобрительно и грозно сверкнув черными, как грузинская ночь глазами, молвил только: - Маладэц! Нэ пэдэрас! Жэнис!
Собственно и все. Гогина свадьба праздновалась с нехарактерным для Питера размахом: Несколько сотен гостей включая бесчисленную родню, гульбище чуть не до утра в ресторане "Невский", разливы вина, коньяка и водки, кавалькада такси до домов и гостинниц, невиданное море цветов.
Гога был первым из нас. Он женился, едва поступив в институт. И исчез для нас навсегда, зажив новой, правильной жизнью, в которой не осталось уже места для азартных игр, раздолбаев-приятелей и многого другого, что заставляет улыбнуться даже по прошествии многих лет.
В перестроечные годы задумал я с двумя своими прителями открыть свой бизнес типа "Ларек для торговли". Идею эту мы, правда не реaлизовали, но не в этом суть. А нужен был нам для нашего ларька металл, много металла, так как ларек мы хотели большой. С металлом была проблема; то есть он в стране был, но либо слишком дорогой, либо слишком тонкий, и. т. д. Я дал обявление в газету, что хочу купить листовой металл и мне вскорости позвонил некий мужик, желающий его продать. Цена была какая-то мифически доступная! Металл правда по словам мужика был хоть и листовой, но с небольщим углублением, наподобии ванночки, но неглубокой, а длина и щирина подходили. Я представил себе Ларек с не совсем плоскими стенками, но посоветовашись с коллегами, решил все же съездить посмотреть. Тащиться пришлось на другой конец Питера, но цена привлекала. Я приехал на огромный пустырь, где меня на автобусной остановке дожидался продавец и повел по пустырю в даль, где белело и серело нечто достаточно громоздкое, сваленное по кучам. Приблизившись и приглядевшись я с тревогой увидел что это сильно напоминает бывшие в употреблении обыкновенные ванны. - Это и есть металл? - С тревогой спросил я показывая в даль. - Металла много! - ответил продавец, - Пойдемте туда, там я для вас уже отложил получьше, вам ведь для ларька надо. Мы подошли к лежащей обособленно куче ванн, все в ржавых подтеках и со сколовшейся эмалью. - Эти железные, - пояснил продавец, - вам ведь их сваривать надо, чугунные конечно тоже можно, но эти будет лучьше. - Ларек из ванн? - словно находясь во сне переспросил я, - Вы в своем уме? Это и есть ваш металл? - А что, я же вам сказал, что металл с углублением. - Да, но не с таким же, вы же сказали углубнение совсем небольшое! - А оно разьве большое? Я стоял и не верил, что происходящее действительно реальностъ. - Но какого черта вы не сказали мне, что это просто ванны? Я бы тогда и ехать не стал, на кой черт мне ванны? - Вот именно, - подхватил он, - а так вы здесь и может быть решите купить. Металл-то хороший, еще сто лет простоит и отдаю за бесценок. Ну что, будем выбиратъ? Где ржавое - можно закрасить... Давайте поторгуемся, я уступлю еще... Варить-то лучьше будет по углам, просто хорошенько прихватить электродом, а сплошной шов и не нужен... Он все пытался меня убедить. Мне захотелось уложить его самого в ванну, закрыть другой ванной на манер саркофага и к чертовой матери заварить его сплошным швом раз и навсегда! Думаю, при таких обстоятельствах суд мог бы меня и оправдать. Но сварочного аппарата, равно как и сварщика поблизости не было и пришлось переться домой не солоно хлебавши... Отойдя недалеко я, полный негодования, повернился и спросил: - А дверь тоже из ванной? - Какую дверь? - не понял он. - Ну, дверь, вход в ларек тоже из ванной? - А почему бы и нет? - Спросил он и развел еще, помню, руками. Мда... В самом деле, а почему бы и нет? - Повезло вам, что я добрый, другой бы на моем месте похоронил вас под вашими ваннами. Я развернулся и пошел. - А что, приежают люди, смотрят, - вяло бросил он мне в спину. Правда сказать, что покупают его язык не повернулся.
- Я тут позавчера, когда от тебя возвращался, вообще обалдел: Турчанка твоя, что со второго этажа с балкона орала по-своему, с соседкой, что напротив перекрикивалась. Другая турчанка белье во дворе на сушилках развешивает. Во дворе три мамашки с колясками по-нашему щебечут. Вьетнамцев штук пять на балконе мясо на гриле жарит, по-своему что-то мяукают. Детвора то ли албанская, то ли турецкая мяч гоняет. И только один немец на балконе сидит. Грустный такой, одинокий. Сидит и молчит. Даже жалко стало. А тут мне еще как раз Серый на мобильный позвонил, спрашивает какую я водку на пятницу купил; такой же взять хочет. Я с ним, ясное дело, по-русски. Так этот немец как меня до кучи услышал - окончательно скис. - Немец... А с какого этажа? - Да с того же, где турчанка твоя, балконы рядом. - А-а-а. Так это не немец. Поляк он. Яшеком зовут. Нормальный мужик, кстати, пару раз его от бодуна спасал. По-русски здорово говорит. Он с бодуна всегда грустный на балконе сидит, выветривается. - Вот оно что... Так он, выходит, понял, о чем я. А я еще говорил громко, орал почти, слышимость неважная была. А он с бодуна... Нехорошо получилось. А я как чувствовал, даже жаль было стало. Как немца жаль.
Ехал я как-то в автобусе, пассажиров было трое: я, пожилой краснолицый мужик и грузная пожилая дама с серебристо-синей старомодной прической. При одном взгляде на эту даму было ясно, что она скорее всего учительница, причем такая, что класс вздрагивает при ее появлении. Ну и если она имела зятя, то его можно было пожалеть. В автобус на очередной остановке вошла девушка, сразу наполнив все пространство запахом парфюма и села позади мужика. Практически сразу мужик захрипел, лицо его приняло страшный багровый окрас и он повернулся боком что-то явно пытаясь нам сказать. Девушка вскочила с места и склонилась над мужиком с тем, чтобы выяснить что с ним и как ему можно помочь. Мужик, однако, отмахивался от девушки, словно поставил себе целью умереть, а девушка ему в этом мешала. При этом, страшно хрипя, он все время повторял одну и ту же фразу, но ее было не разобрать по причине этих самых хрипов. Я крикнул водителю, чтобы он остановил автобус, что с одним из пассажиров плохо и надо что-то делать (автобус, впрочем продолжил ехать дальше) и тогда в действие вступила грузная дама. Не пошевелившись корпусом, а только слегка повернув к девушке свою массивную голову, она выдала вот что: - Девушка, вам что не понятно, что у него аллергия на вашу косметику? Ведь он же вам русским языком твердит "Идите на хуй"! Отойдите же от него, наконец и дайте ему дышать! Девушка сразу отшатнулась от потерпервшего и нетвердой походкой отправилась в самый конец автобуса. Автобус наконец остановился и открыл двери. Ощутимо потянуло свежим воздухом и мужик, покачивая головой и обведя автобус налившимися кровью глазами изрек: - Чуть не сдох! - Потом, остановившись на девушке взглядом словно по инерции добавил, - Идите на хуй! - Да я же и так ушла! - Дрогнувшим голосом крикнула девушка с последнего сидения. Тогда случилось последнее: Грузная дама повернулась всем своим корпусом и уставившись на девушку ненавидящим взглядом рявкнула: - Да идите же вы на хуй, наконец! Девушка пулей выскочила из автобуса и, убедившись, что все устаканилось водитель тронулся. Мужик прошелся по обнаглевшей в наше время молодежи, а грузная дама добавила, что во время Ее ПРЕПОДАВАНИЯ В ШКОЛЕ (!!!) вообще все было не так и она решала вопросы кардинально... Мой Бог! Куда уж еще кардинальнее? Пожалуй только расстрел...
Есть в Питере институт, в нем кафедра физики, а на кафедре доцент по фамилии Боровой. Есть ли теперь не знаю, но то, что был - вне всяких сомнений. Мутноглазый и раздражительный с бодуна, тихий и задумчивый в моменты нечастых рюмочных реинкарнаций. Таким он запомнился студентам.
В зачетные недели Боровой являл себя миру задумчивым и тихим. Порою даже до полного умиротворения. А способствовали тому все те же студенты. В оправдание Борового надо сказать, что время было очень нелегкое; водка по талонам, в магазинах сухое в очередь, а тут, можно сказать, само шло в руки.
Жизнь катилась своим чередом от тяжелых будней бодунных семестров к благословенным праздникам сессий, пока не вмешался один лаборант. То ли пошутить хотел, то ли насолить Боровому, но пустил он слух, будто Боровой завязал со спиртным, собирается жениться и берет теперь не водкой, а разными безделушками в подарок невесте. Слух в один день облетел круги недостойных, но алчущих зачета.
На попытку первого из них одарить его палочкой польской губной помады мучимый бодуном физик отреагировал недоуменно и с презрением. В другой раз, опознав в подношении лак для ногтей, Боровой изумился еще более, разгневался и выгнал студента из тесной кафедральной комнатушки, где свершались обычно зачетные священнодействия.
Капроновые колготки привели Борового в настоящую ярость, к слову, очень сильно усугубившую бодун. Последовавшие за ними тени для век, еще одна пара колготок, увлажняющий крем для лица, дурацкая вазочка из крашеного стекла и, как завершающий аккорд, набор бигудей окончательно доканали Борового. Он прекратил практиковать в каморке и восседал теперь в аудитории лютый и неприступный. Зачет по физике первратился в камень преткновения. Даже для тех немногих, кто по праву считал себя достойным.
Стреляный еще в первом семестре Костыль с усмешкой выслушивал истории о зверствах новоиспеченного трезвенника-жениха. Улучив момент, он ввалился в каморку и бойко объявил о намерении сдать зачет не сходя с этого самого места. Не предвкушающий ничего хорошего Боровой зловеще блеснул мутным глазом, придвинул лист бумаги и предложил изобразить не сходя с этого самого места схему какой-то мудренейшей электрической цепи. Костыль не медля склонился над столом, поводил ручкой и победоносно предъявил листок. - Это еще что такое? - Взревел Боровой, уставившись в странную надпись. - C2H5OH. Формула такая. Лицо Борового отяжелело и потемнело от обиды. - Формула спирта. - Невозмутимо продолжал Костыль. - А если вот так... Он коротко черкнул и снова придвинул листок Боровому. - ... если C2H5OH плюс H2O, то на выходе имеем обычную водку. Правда H2O я не принес. И еще спирт очень хорошо проводит электричество. Боровой оживился и не без тревоги проследил за манипуляцией скользнувшей в сумку костылевой руки. Из сумки обнадеживающе и знакомо звякнуло. - Самому без надобности, - честно соврал Костыль, - а на кафедре пригодится. Чистый, медицинский. Контакты какие-нибудь протирать. Боровой осмотрелся словно бы в поисках контактов и кивнул. - Предмет вы знаете. Да и контакты протереть пора. Окислились. - Это потому что медь. Она тоже очень хорошо проводит электричество.
Через минуту Боровой уже заходил за стеллажик, с целью немедленно заняться протиранием контактов, а счастливый Костыль тихо прикрывал за собой старую кафедральную дверь. И все вошло в накатанное русло. Вот только зачет по химии дался Костылю много труднее. И не потому, что Костыль забыл формулу спирта. Просто доцент попался непрактикующий.
Захотелось мне как-то песочного пирога и решил я не просить об этом жену, а зделать его сам. Узнал у жены рецепт и принялся за дело. Но отличие нас мужиков от женщин в том, что творческий мы народ и простое следование какому-либо рецепту не способствует нашему вдохновению. Не спроста ведь в тех же ресторанах работают шеф-повара, а не шеф-поварихи; вдохновение в этом процессе нужно. Вот и я сразу же решил отклониться от рутины и добавить в песочное тесто меду. С медом ведь должно быть вкусней, вопрос только, а сколько его класть? Сначала я замесил его примерно со стакан, но потом подумал, что не стоит мелочиться и вбухал еще с полтора стакана. Мда... Следующей блестящей кулинарной новацией стала сгущенка; ведь она должна свариться при высокой температуре и придать пирогу неповторимый карамельный привкус! Опять же сколько? Да столько же, сколько и меда, а то ведь чего доброго мед перебьет вкус сгущенки и поедающие пирог не поймут, есть ли она там вообще. Так в тесто последовали две банки сгущенки. Пришлось добавить побольше муки, чтобы добиться нужной густоты. Тесто получилось очень плотным и тяжелым, оно липло к рукам и напоминало круто замешанную эпоксидную шпатлевку; внутренний голос говорил мне, что я на правильном пути. Дальше тесто следовало слегка заморозить с тем, чтобы его можно было натереть на терке. После заморозки сходство со шпатлевкой усилилось в том смысле, что шпатлевка так сказать "схватилась": Я слегка подустал, пока натирал нижний слой; отдохнул, пока обмазывал вареньем и уже в конец задолбался, натирая верхний слой. Запихивая противень в духовку, я отметил про себя, что пирог получился преизрядно тяжелым (в весовом отношении) и порадовался этому обстоятельству: Ведь его тогда на дольше хватит; а то ведь обычно как: Сегодня есть пирог, а завтра уже съели. Эх, знал бы я, что этого пирога хватит так надолго... Короче, когда пирог испекся, дал я ему остыть, а потом дал добро своей семье; мол ешьте. От взрезки пирога я отказался, мол дело мастера - сделать, а резать может каждый. С отрезанием вышла загвоздка: Пирог таки приобрел некоторые качества эпоксидной шпатлевки и отвердел настолько, что наш дежурный кухонный нож его не взял. Пришлось мне, дабы не ударить лицом в грязь, самому взяться за дело и, вооружившись увесистым тесаком, я довольно легко отрезал каждому по куску. Куски эти с нехорошим кирпичным звуком брякались по тарелкам, вызывая вопросительные взгляды домочадцев.
Пирог оказался очень вкусным, если бы не проблема с его поеданием; с непривычки я ободрал себе десна об его монолитную твердь. Жена и сын после нескольких попыток отказались калечиться и только допытывались как мне вообще удалось такое. Одна только трехлетняя дочька не расставалась со своим кусочком и терпеливо мусолила и обсасывала его края. В итоге основными поедателями пирога так и остались мы с дочкой. С каждым днем пирог все более каменел, невзирая на то, что находился в полиэтиленовом пакете; очевидно его твердость была вызвана не нехваткой влаги, а химическим составом. Подруги моей жены, часто посещающие наш дом очень хвалили мой пирог, хоть и не ели его (к чести их надо отметить, что они честно пытались). Я предлагал гостям алтернативный и на мой взгляд довольно приемлимый способ внедрения: Рассасывать маленькими кусосками как леденец, которые я со своей стороны брался наколоть. Некоторые соглашались и сидели потом с оттопыренной щекой в ожидании, когда пирог рассосется. А потом настало время прощаться с останками пирога; я погреб их в мусорном ведре, куда он рухнул, издав на прощание звук падающего утюга. Память о нем осталась в нашей семье надолго.
Немецкие врачи практикуют нередко в маленьких особнячках, а у кого дела похуже - снимают небольшие помещения, соседствуя при этом с кем ни попадя. Чаще всего такого рода соседство вполне нейтрально, но порой... впрочем, судите сами:
Соседями по этажу одного немецкого сексотерапевта оказались с некоторых пор трое приятелей, партнеров по бизнесу русского происхождения. Нечастые удачные сделки отмечались ими с несвойственными западному зашоренному уму широтой и размахом прямо в офисе. Праздновали по нехитрой схеме: Сначала пили, потом, если оставались силы - звали женщин, а если не оставалось - продолжали пить.
В тот памятный день начали в обеденное время. Силы были, поэтому несколько позже из офиса стали доноситься характерные стоны и вскрикивания, столь явственно слышимые пришедшими на прием к сексопатологу пациентами, что те поначалу обалдели, но потом, подумав, что рядом могут проводиться сеансы терапии, слегка поуспокоились.
В это время сексотерапевт принимал блеклого вида девушку, страдающую от нехватки мужского внимания и отсутствия в этой связи оргазмов. Научив пациентку правильно принимать медикаменты, врач попросил ее заглянуть в соседний кабинет, чтобы оговорить с медсестрой время очередного визита.
Следующий пациент, стареющий юноша, мучимый полным отсутствием женского внимания и, как следствие, неполноценностью оргазма, последовал на прием, а девушка, движимая верным предчувствием, двинулась к заветной двери.
Страдающий неправильным оргазмом юноша был вскорости снабжен необходимыми рецептами и, проинструктированный по части приема антидепрессантов, отпущен до следующего раза. Ведомый правильным предчувствием, он тоже двинулся к заветной двери.
Вскорости к звукам оргии примешались арии ритмичных шлепков по голому телу, подвывания в духе "Дас ист фантастиш" и грозное рычание медведя, страдающего запором после спячки. Ожидающие приема опять забеспокоились.
В конце рабочего дня, несказанно удивленный сексотерапевт принимал бурные благодарности сразу от четырех весьма нетрезвых пациентов и в полном замешательстве косился на притихшую вдруг дверь соседей. Еще пару часов назад блеклая, а теперь раскрасневшаяся девушка лучилась томным взглядом, а безнадежный хмурый пациент, вдруг преобразившись, дышал нестерпимым перегаром и тряс руку, восхищаясь методикой лечения и профессионализмом ассистентов. Двое других, мужчина и женщина средних лет, преданно кивали сексотерапевту и жались друг к другу в пьяном пошатывании.
Внезапно дверь бизнесменов распахнулась, на пороге возник расхристанного вида человек и, обведя столпившихся тяжелым пьяным взглядом, прорычал на неплохом немецком: - Людям ебаться надо, а не аспирин глотать! Поставь у себя софу и кассируй клиентуру, или в долю нас бери, Пилюлькин! Дверь захлопнулась и наступила тишина.
Какие выводы сделал сексотерапевт и испытал ли чувство профессиональной гордости за себя и "коллег" - неизвестно никому. Известно только, что пациенты удалились преисполненные счастья и больше на прием не приходили. Вот так, запросто, не по вине конкурентов, а за здорово живешь, можно потерять постоянную клиентуру и лишиться стабильного источника дохода. А вы говорите - рыночная экономика.
В застойные времена, когда гормон юного полового задора вовсю забурлил в теле моего друга Фила, случилось с ним немедленно великое по меркам того возраста несчастье: Его в очередной раз предала первая и еще не совсем как следует познанная подружка. Событие это расстроило моего друга настолько, что он долго не находил себе места и даже подумывал красиво покончить жизнь самоубийством, застрелившись из охотничьего ружья своего отца под окнами бывшей возлюбленной. К счастью, нам удалось переубедить его; ведь лучше красиво отомстить, чем завалиться в красивой театральной позе раз и навсегда, не имея даже возможности насладится лицезрением общего горя, ну, и, если уж совсем бы повезло - слезами и раскаянием изменницы. Было решено явить миру правду, увековечив факт предательства посредством начертанной высоко на стене почти достроенного универсама надписи, долженствующей лаконично гласить "Лен***ва блядь". Филу очень понравился этот вариант и уже на следующий после принятия решения день, мы забрались на крышу новостройки, прихватив с собой два на половину заполненных ведра где-то позаимствованной Филом коричневой краски. Фил склонялся сначала к мысли раздобыть ярко-красную краску, но мы убедили его, что лучше подойдет все-таки коричневая. Ведь подтекст словно бы начертанной дерьмом надписи несомненно должен был усилить психологический эффект послания. По прибытии на место, мы надежно обвязали Фила веревкой, и вручив ему пол-ведра принесенной краски и кисть, приспустили его до нужной высоты. Его не было видно сверху; мы стояли подальше от края, но я представил себе, как он висит, раскорячившись над пропастью с кистью и ведром, рискуя, сорвавшись вниз свернуть себе шею. По замыслу мы должны были, следуя командам Фила, медленно перемещаться вдоль края крыши и следить, чтобы не перетерлась веревка. Каждый был при деле. Время пошло. К сожалению мы сразу привлекли к себе внимание немногочисленных прохожих. Люди смотрели на нас, явно догадываясь о наших намерениях исписать стену какой-то крамолой. Дело следовало провернуть поскорей, о чем мы, собственно, и договаривались с самого начала, но то ли медлил Фил, то ли остановилось время, но все как-то затормозилось и пошло не так. Не знаю через минуту, или через десять, заметил я вдруг подбегающего к стройке по серому апрельскому снегу маленького, суетливого и нервного нашего участкового Салькаева. Мое сердце замерло и я едва не выпустил веревку; она заскользила было из рук (теперь Салькаева разглядели все трое страхующих), а потом мы не сговариваясь принялись тащить Фила наверх. Прерванный на пол-деле, он громко запротестовал, но потом, извещенный о форс-мажоре, затих и предстал перед нами обалдевший, выпачканный в краске, без ведра и с малярной кистью. Бежать было некуда; путь, по которому мы попали на крышу наверняка был отрезан участковым; прыгать вниз было равносильно коллективному самоубийству, что, возможно подходило Филу, но никак не улыбалось нам. Совсем недолго Фил стоял, словно отрешившись от происходящего, как вдруг лицо его осветилось всполохами гениального прозрения. Он подхватил второе ведро и громко распорядился водворить его на прежнюю позицию. - Я напишу ЛЕНИН!!! - Вещие его слова до сих пор гремят в моих ушах спасительным набатом. Когда Салькаев выскочил на крышу, его слегка раскосому взору предстали три фигуры-памятника, монолитно гармонирующие с панорамой стройки и являющие собой несколько сюрреалистического вида монумент перетягивателей каната. Никто никуда не бежал, никто не обратил на участкового ни малейшего внимания. - Что здесь происходит? - Взвизгнул Салькаев, одним прыжком оказавшись около нас. - Ленин! - Просто ответил стоящий позади меня наш приятель Вадик. - Какой ЛЕНИН? - Вид Салькаева напоминал загнанную в угол клетки и готовую атаковать ворону. - Еще на полшага, - донесся из за края пропасти спокойный голос Фила. Ни слова не говоря мы сдвинулись в сторону, из-за чего Салькаев оказался вынужденным отступить немного назад. Обведя нас ошалевшим взглядом, он бросился к краю крыши, замер и тихо произнес: - Нимедленна наверх! Он помог нам вытянуть Фила, из рук которого я принял благоговейно ведро и мы встали друг против друга. - Что тут происходит? - На Салькаева было страшно смотреть. - Скоро день рождения Владимира Ильича Ленина, - торжественно объявил Фил, - а в нашем районе нигде нет никаких памятников Владимиру Ильичу Ленину... - Ему бы сейчас исполнилось 113 лет! - Добавил я, и тут же, как эхо раздался голос Ромы: - Вы - коммунист, товарищ участковый? Вам должно быть понятно. - В нашем районе даже флагов вывешивается мало, - с грустью заметил Вадик. - И ни одного портрета Владимира Ильича Ленина, даже просто кумача с его именем. - Добавил Фил и поведал Салькаеву, как четверо уставших от серой обыденности спального района друзей, решили украсить среду обитания образчиками любви и преданности тому, благодаря которому все начало быть и существовать не только в данном районе, но и на всей одной шестой части суши. Сказать, что Салькаев ох@ел, все равно что ничего не сказать. Перед ним стояли четверо реинкарнировавших молодогвардейцев, преисполненных чувства тихой горечи и скорби вследствие недостоточности почитания в народных массах любимого вождя; четверо с совершенно ненормальными, отрешенными взглядами, направленными в светлые дали торжества коммунизма и уже заметившими его первые зарницы на горизонзе. - Так, пошли, - Салькаев удрученно нахмурился, понурил голову и двинулся к спуску. - Надо закончить, так оставлять нельзя, не готово! - Запротестовал Фил. - Всем за мной, - повторил Салькаев. Пока мы спускались, Фил постоянно повторял, что надпись не готова и требовал немедленного возвращения. Когда же она предстала нашему взору это стало ясно всем: Под самой крышей универсама, вся в каких-то говняных подтеках распростерлась надпись "ЛЕНИН Х" - Я хотел написать ЛЕНИН ЖИВ! - Мрачно заметил Фил. - Вы не позволили мне. Теперь видите, что так оставлять нельзя? Мы пошли... Не задерживайте нас, или вам хочется, чтобы осталось, как есть? Салькаев только простонал что-то обреченно на своем родном языке. Он замкнул наше шествие на крышу, став при этом как-то еще меньше ростом и совсем уже понурив голову. Он помогал нам спускать Фила на веревке, стоя при этом в цепочке первым и не произнес более ни слова. В какой-то момент я представил себе, что мой товарищ Фил выводит в данный момент вожделенное "Лен***ва блядь", а прохожие наблюдают при этом не только нас, но и самоотверженно помогающего нам участкового и затрясся в приступе неодолимого, беззвучного смеха. К счастью, стоящий спиной маленький Салькаев ничего не заметил. Потом мы снова сошли вниз и некоторое время лицезрели продукт коллективного творения: Он красовался, словно материализовавшийся и высранный на стену крик всенародного отчаяния и скорби по поводу состоявшегося таки ленинского бессмертия. - Откуда же вы краску-то такую хуевую взяли? - Простонал Салькаев, не сводя с надписи полного муки взгляда. - Из гаража, - нашелся тут же Рома, - мы с отцом ею времянку красить будем. А потом было долгое сидение в опорном пункте участкового, писание объяснительных и разьяснительных. Дело начаинало принимать неприятный оборот. Салькаев отпустил нас вечером домой; потянулись дни тревожных ожиданий. Фила вызывали в "Большой Дом", как называлась в нашем городе резиденция КГБ. Мы ожидали самого худшего и были готовы стоять на своем до конца, но, к счастью, все обошлось; Фила внимательно выслушали, вежливо допросили, строго предупредили и повелели передать друзьям не заниматься более идеологической самодеятельностью, а, в случае возникновения неодолимой потребности - обращаться в органы за советом. Надпись наша радовала глаз соотечественников еще где-то с год, а потом исчезла за полосой синей краски, протянувшейся по верху фасада увековешившей некогда имя Ленина стены.