Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
Рассказчик: Сергей ОК
По убыванию: %, гг., S ; По возрастанию: %, гг., S
Гид в Стамбуле попался отличный. Русский он учил на базаре в Лалели — русском районе Стамбула. Рассказывает артистично, слушать интересно, хотя и путает иногда слова, вместо «унаследовали» говорит «наследили». Но он турок, стамбулец, и это замечательно, намного лучше гида-эмигранта. Знает всех торговцев и официантов огромного города, длину всех мостов, все арабские вязи в мечетях и всех оттоманских правителей. Вот только ошибся, сказав, что первым ребенком Хюррем-султан была девочка. — Мальчик! — поправила гида моя шестилетняя дочка. Они с мамой смотрели сериал «Великолепный век». Этот сериал, по словам нашего гида, увеличил посещаемость Стамбула в разы. Особенно много, почему-то, стало приезжать незамужних женщин. Все они покупают билет и идут смотреть гарем. Я не смотрел «Великолепный век». Но видел, как его смотрят другие. Из сокровищ Топкапы больше прочего понравилась мне парадная сабля Сулеймана, понимаешь, Великолепного.
Паспортный стол, очередь, народу много. У заветной двери немолодая нервная женщина: ― Проходите, я давно тут стою, но я перепускаю, мужа жду, мужа. Время от времени звонит: ― Мишенька, ты где? Где? Все ещё едешь? Миша, ну давай же быстрее, пожалуйста. Я ведь уже полтора часа здесь. И снова: ― Я перепускаю, проходите, я мужа жду. Очередной звонок, и вдруг глаза женщины беспредельно расширяются. ― Что??? Ярославская улица? Сейчас, подожди секундочку, ― женщина выбегает из зала и мы все слышим её крик снаружи, ― Ты, бл…, что творишь, бл…! Козлина херов! Ты же доктор наук! Как можно, бл…, улицу, бл…, с проспектом перепутать, бл…! Ярославский, сука, проспект! Двадцать минут тебе на всё, иначе …здец! Полный, бл…, … здец! Женщина возвращается на своё место у двери, дрожащей рукой пряча мобильник в карман. Мы стараемся не смотреть в её сторону. Мы ждём Мишу. Те, чья очередь на подходе переживают ― дождутся ли? Я спокоен, мне ещё долго, посматриваю на часы. Миша появляется через двадцать три минуты. Невысокий, пожилой, в пуховом пальто до пола и с огромной маской на лице. В руках портфель и пять ярких полиэтиленовых пакетов, невесть чем набитых. ― Миша, ― почти ласково зовёт его женщина, ― сюда, сюда иди, ко мне. Паспорт не забыл? Я уже всё подготовила, заходи. ― Как же я зайду туда со всем этим? ― негромко спрашивает Михаил, кивая на пакеты.
Пакеты с икрой и шампанским как-то быстро стали нестерпимо оттягивать руки. Синюхин такого не ожидал, думал ― донесёт. Ставить на землю ― плохо, запачкаются. И тут вдруг какой-то крупный парень схватил Синюхина за грудки и, прижав к стене, прорычал: ― Я её брат! Ты понял! Брат! ― Чей брат? ― просипел Синюхин. Его ноги болтались в воздухе. ― Что ещё за чей? Я брат Наташи, ты понял? ― А ведёшь себя как брат Зухры, ― сообщил Синюхин, успев подумать, что с Наташами всякий раз проблема. ― Какой ещё Зухры? Ты чего плетёшь, падаль? ― напавший пытался разглядеть в глазах Синюхина испуг. Но не разглядел. А ведь он тяжелее категории на три, если не больше, подумал Синюхин. Сколько вообще в боксе категорий? Пожалуй, не нужно его спрашивать, о какой Наташе речь. ― Что ты хочешь? Чтобы я женился? ― спокойно спросил прижатый к стенке Синюхин, ― Хорошо. Вдвоём легче ипотеку выплачивать. ― А-а-а, квартиру взял? ― всё ещё рычал крупный парень, ― Большую? Где? ― Да не то чтобы взял… ЖК «Высокие дятлы». Они обанкротились, а ипотека осталась. Ещё тринадцать лет платить. ― Так в суд надо подавать, дубина! ― Был уже суд. Выиграли. А толку? ― У тебя же есть хата, однушка, ― голос стал посдержанней. ― Стало быть, из тех Наташ, которые у меня дома бывали, хм… Всё равно непонятно, ― размышлял про себя Синюхин, а вслух сказал ― Хата в залоге, я ж кредит брал, чтобы первый взнос в «Высокие дятлы» внести. Можно меня держать пониже? Пакеты тяжёлые, а бросить нельзя ― разобьётся что-нибудь. Или сам подержи. Парень отпустил Синюхина, отошёл на полшага, посмотрел на пакеты, которые Синюхин пристраивал возле стенки, найдя место почище. ― По ходу жируешь, вон сколько икры набрал… ― Я курьер, ― сообщил Синюхин, ― у меня и терминал из кармана торчит. ― Вот дура. Что ж она в тебе нашла?― почти простонал брат неизвестно какой Наташи, ― Дрыщ с долгами. Увижу возле сестры ― закопаю, понял? Сказав это, он двинул Синюхину кулаком под дых, так, на ход ноги, чтоб запомнил. И тут же скривился от боли, прижимая к губам ушибленную до крови руку, ― А-а-а…Что у тебя там, заморыш? ― Аппликатор Кузнецова игольчатый, ― охотно пояснил Синюхин, поднимая пакеты и набирая на воротах код для входа во двор. ― Я ещё и в ортопедической аптеке курьером работаю. Хорошая вещь, от нервов. Себе купи, а то уж очень ты взбалмошный. ― Какой, какой? ― грозно прошипел парень, но железная калитка уже захлопнулась за Синюхиным, и ответа не последовало. Слово «взбалмошный» давно нравилось Синюхину, он всё искал случая применить. ― К Зухре больше не пойду, ― решил Синюхин, заходя в лифт.
Допустим, захотелось вам пересечь Ла Манш евротунелем. Берете билет, вам говорят ― вот там купите сувенир на последние фунты, сходите в туалет и садитесь в автобус. Ну, вроде, всё как ожидалось. Сейчас подъедем на автобусе к вокзалу, пересядем в поезд… И тут автобус начинает заезжать в какой-то огромный контейнер. Прямо целиком! За окнами неприятно темнеет, загорается надпись: «Сидеть ровно и не высовываться». Не высовываемся, сидим ровно, вскоре начинаем ощущать легкое покачивание. Похоже, понеслась. Минут через пятнадцать покачивания в темноте непонятно как приходит смс от телефонного оператора: «Приветствуем вас во Франции!». Какая еще Франция? Да вы под толщей воды, где туннель, а в туннеле контейнер, а в контейнере автобус, а в автобусе кресло, а в кресле ― вы. Не хватает только яйца да иголки.
— Привет, это Синюхин. — Алё? Кто это? А, Синюхин. Я поняла, да. Ну, привет. Чего так рано-то? — Полдень уже. Пойдем, посидим где-нибудь. В кафе? — Не, не хочу в людное место. И вообще, жарко сегодня, солнце, вон, шпарит. — Пойдем на пляж? — На пляже вообще людей овердофига. Сейчас бы на лесном озере чилить, в тишине, без мусора... Знаешь такое? — Знаю. Можно поехать. Не знаю на чём. Моя машина не проедет. — Вау, так моя по-любому проедет. Точнее — папина машина. Огромный внедорожник! Как раз из ремонта его получишь, а то уже ругаются. Я им позвоню, пиши адрес.
С Ксенией Синюхин познакомился в нотариальной конторе. Она пришла туда что-то оформлять и ждала назначенного времени. Синюхину у нотариуса оформлять было нечего, он зашёл ради симпатичной помощницы, но её не оказалось на месте. Из тех, кто был, Синюхину понравилась Ксения, живенькая юная брюнетка с множеством браслетиков на тонких загорелых руках. Он подсел к ней и предложил познакомиться. Ксения не возражала, ей было скучно в очереди. Вечер у неё был занят, договорились, что Синюхин позвонит на следующий день.
В мастерской Синюхина подвели к огромному Шевроле Суборбану, занимавшую половину площадки перед боксами. Машина сама открылась. — На ключ реагирует, — пояснил мастер, — на вот, держи ключ. Значит, тут у нас полный порядок, всё проверили, всё работает. Да и что ему сделается. Серьёзный аппарат. Жрёт только до фига. — Это сколько? — спросил Синюхин. — Ну, по городу все двадцать пять. — А чего так много? — Так бронированный же. Считай, что танк, — ухмыльнулся мастер. — На нём только по минному полю зайцев гонять. Синюхин открыл невероятно толстую дверь и уселся в мягкое, удобное кресло. С интересом осмотрел приборы. — Ты раньше-то водил такие? — спросил мастер. — Танки? Нет, только БТР. — Ну, смотри, не поцарапай. Сам знаешь, чья тачка.
К машине Синюхин приноровился быстро. На заправке купил букетик, бутылку белого вина, воды и закусок. В указанном месте подождал Ксению. Она опоздала всего на четверть часа, пришла с пляжным полотенцем, в коротких шортах, одетых, как показалось Синюхину, прямо на закрытый купальник. Синюхин вручил Ксении букет и с чувством поцеловал в щеку. Ксения хмыкнула. Они двинулись в путь, девушка включила громкую музыку и всю дорогу пританцовывала в кресле. Проехав полсотни километров, Синюхин свернул с шоссе на чуть заметную тропу, после чего они долго двигались по лесу, пересекая размытые ручьями низины. — Обратно-то дорогу найдешь? — спросила Ксения, сделав музыку потише. Озабоченной она не выглядела. — Найду, — кивнул Синюхин. — Слушай, в мастерской сказали, что я папу твоего должен знать. Он кто? Какой-то известный человек? Ксения, назвала фамилию, пожав плечами. Фамилия показалось Синюхину смутно знакомой. Дальше расспрашивать он не стал. Между деревьями показалось озеро. Маленькое и красивое. Съехав по песчаной дюне, Синюхин поставил Суборбан у самой воды. — Ух ты, топчик! — Ксения вышла из машины и грациозно потянулась всем телом, — И микропляжик имеется. Как называется? — Озеро Ксюшное. — Ксюшное? Лайк тебе, Синюхин. — Вино будешь? — Буду. А шняжка есть какая-нибудь? Синюхин открыл багажник, разворошил пакет с едой и начал открывать бутылку карманным ножиком. — Ветчина, маслины, крекеры... Фу... Не зожно! — Ксения наморщила носик, — Ну ладно, мы ж природе в самое лоно заехали. Музыку включим? — Ты вроде хотела в тишине чилить, — улыбнулся Синюхин. — Ну, я не громко. Пили из горлышка, Синюхин — пару глотков, Ксения всё остальное. Про вилки Синюхин тоже забыл, ели руками, труднее всего было с маслинами. — Будем купаться без шмотья! — заявила Ксения, расстегивая шорты. Синюхин, понятно, не возражал. Девушка нравилась ему всё больше и не терпелось посмотреть, как там у неё всё устроено. Ксения разделась и пошла к воде. Прекрасна, как Афродита с татушками, — поэтично подумал Синюхин. Все вещи были сложены в машине. Голый Синюхин посмотрел на ключ и задумался. — Машину закрой обязательно! — крикнула ему Ксения из озера. — А то как-то у нас всё стырили, в таком же месте. А у меня там мобильник и ценные фенечки. Синюхин отошёл от автомобиля на пару шагов — замки щелкнули, стёкла, толщиной с ладонь, поднялись, — и руками, пахнущими ветчиной, закопал ключ в песок под корягой. Потом побежал догонять девушку. Ксения плыла уверенным кролем. — Куда это она пьяная, не догнать же, — забеспокоился Синюхин, — ишь как рассекает, занималась, наверное. Они встретились на середине озера и поцеловались с разгона. На другом, заболоченном берегу, Ксении не понравилось. Повсюду в озеро били со дна родники, вода над ними была холодная, Синюхин предложил искать тёплые места ближе к берегу. Ксения то подплывала и обнимала Синюхина, то вдруг ускользала от него в воде. В порывах нежности Синюхин раньше не называл девушек "рыбками", но в данном случае ничего другого в голову и не приходило.
Мельком взглянув на машину, Синюхин разглядел какую-то собаку, даже не собаку, а лису. Животное рылось под корягой, где был спрятан ключ. Синюхин почувствовал недоброе и заспешил на берег. — Ты куда? — окликнула его девушка. — Да там лиса. — Какая лиса? — Из леса. Завидев человека, рыжая неприятность скрылась в кустах. Синюхин подбежал к коряге — зверюга успела выкопать несколько ямок. Синюхин бросился их перекапывать. Ключа не было. Не было его и вокруг. — Что случилось? — спросила подошедшая Ксения, голая и стройная. — Лиса ключ похитила. — Съела?! — Вряд ли. Задевала куда-то. Может песком где присыпало. Или в траве не виден. Надо искать. — И не открыть теперь? Попандос... Ой, ну давай искать. Синюхин разбил территорию вокруг коряги на квадраты поиска. Самые сложные, где надо было просеивать песок руками, взял себе. — Ключик, ключик, найдись, пожалуйста, маленький, зараза такая, — приговаривала Ксения, на четвереньках ползая по траве. Искали долго. Но тщетно. — Но мы же его найдем, скажи мне, найдем ведь? — Найдем, — как можно уверенней отвечал Синюхин. — А где же мы его найдем? Его же нет нигде. Мы уже по второму разу ищем. Ой, меня комар укусил. Скоро нас комары сожрут. Мы же голые вообще. Синюхин! Мы все умрем! Давай стекло выбьем? Вон, камни есть, большие. Разбей стекло, а? — Не получится. Машина ведь бронированная, сама знаешь. На ней можно по минному полю зайцев гонять. — Каких ещё зайцев? То лиса, то зайцы, то комары. Ну открывайся же! — Ксения стукнула несколько раз ладонью по стеклу и заплакала, — Пожалуйста, придумай что-нибудь! — Ну, до деревни тут километра четыре, — начал вслух размышлять Синюхин, не прекращая поиски, — босиком сложно, но я дойду. Позвоню другу, он заедет к твоему отцу за вторым ключом, потом к нам. А я, если машины в деревне не найду, вернусь пешком, принесу одежду и... — Синюхин осекся, увидев изумленный взгляд Ксении, — хм... ну да, отец твой тоже, наверное, приедет. Я бы приехал, как тут иначе... — Я своего отца никогда не видела, — сказала девушка, вытирая слёзы ладонью, — у меня только мама и бабушка. — Но ты же говорила, что машина — папина. Ксения вздохнула, и с какой-то взрослой досадой в голосе объяснила: — Папика. Машина папика. Он с твоего друга вначале кожу живьем снимет, потом спросит зачем приходил, а после за нас примется. Синюхин наконец вспомнил, где слышал эту фамилию. — Погоди, он же, вроде, сидит. — Да всё уже, вышел. Вернулся в Госдуму. — Значит, нет второго ключа, ну и ладно, — продолжил размышления Синюхин, — Знаю я одного рукастого, любую тачку откроет. Если не сидит, конечно. И не в Госдуме. — Что же я за дура такая! — Ксения уже рыдала, — Мне же эту машину просто продать надо было. А мне покататься захотелось! Блин... Сделай же что-нибудь, ты же мужчина! — Ну, если как мужчина, то сейчас я могу сделать только одно. — Синюхин встал перед Ксенией и крепко поцеловал её в соленые от слёз губы. — Ты с ума сошёл? — Я без ума от тебя. — Ой! — Ксения опустила глаза и убедилась в твердости синюхинских намерений. — Но ведь даже постелить нечего. А песок пыльный, фу. — А мы на крыше. — На крыше?! — Там места много. Давай ополоснемся и наверх, там тепло, солнце нагрело.
Крыша Суборбана действительно оказалась просторной и теплой, но слегка скользкой для мокрых тел. — Ты, если что, — шептал Синюхин среди подготовительных поцелуев, — за рейлинги хватайся. — Что?.. Что такое... рейлинги? — Да уже не важно. В общем-то худощавый Синюхин действовал столь решительно и энергично, что многотонный автомобиль раскачивался всё сильнее и сильнее, войдя, судя по всему, в резонанс. Подпрыгивающая верхняя палуба веселила Ксению, они и постанывала, и заливалась хохотом и пыталась узнать, не проломят ли они крышу, ведь ей ещё продавать... Вдруг снизу раздался сильный щелчок. — Слышал? — Да. — Замки?! Синюхин мигом слетел вниз и дёрнул ручку — дверь открылась! — Вау! — выдохнула Ксения с крыши — Очешуенно! Прямо оргазм какой-то. Из серии хё фёст тайм. Помоги слезть. Спустившись, она открыла заднюю дверь и, почему-то, первым делом натянула шорты. — А чего замки открылись-то? Синюхин задумчиво пожал голыми плечами. — Может лиса нас услышала и пришла поглазеть? — И ключ с собой принесла? — А ключ у неё в зубах застрял. — Всё должно быть проще, — рассудительно заговорил Синюхин. — Ключ где-то совсем рядом. Он на границе зоны открытия. Когда я раскачал машину... — Мы раскачали! — Мы раскачали, всё как-то сместилось и сигнал прошёл. Ключ... возле колеса! Одного из колёс. Под машиной, мы ведь там и не смотрели. Вроде в багажнике фонарик был. — Большой и толстый, — подтвердила Ксения. Взяв фонарь, Синюхин полез под Субурбан. — Ты бы хоть постелил что-нибудь, там ведь шишки — заботливо подсказала девушка. — Ничего, я привык уже, — отозвался Синюхин, а через полминуты крикнул — Эврика! Он выкатился из под машины и, вскочив на ноги, как чемпионский кубок поднял над головой ключ. Ксения, радостно завизжав, бросилась ему на шею. Они весело закружились и плюхнулись в озеро. — Ключ не замочил? — испугалась девушка. — Ключ сух! — с гордостью констатировал Синюхин, — А вот шорты твои намокли. — Да по фигу, — отозвалась Ксения и тут же их стянула. — Мы должны важное дело закончить. — Точнее не скажешь, — согласился Синюхин. — Ну, полезай. — Куда? — На крышу. — Да какую ещё крышу, — рассмеялась девушка. Она вернулась к машине и стала возиться с задними креслами, — Тут же такой траходром можно разложить. Так, держи полотенце. Где этот рычажок? Вот рычажок. Вот хорошо как. Мягонько. Залезай сюда. Дай полотенце, ой нет, мокрое. Ты смотри тут аккуратней, не напачкай, мне же продавать. Ну, иди ко мне, иди. Машинку продам — куплю себе шубу лисью. Рыжую-прерыжую. Из лисы. Из ли-сы-из-ле-са...
— Это несерьёзно! — сказал фотограф Скворцов. На рекламном плакате к острову Тюленей подплывал неказистый кораблик, битком набитый толстыми туристами с дешевыми фотокамерами. Ограниченный ракурс, нет возможности выбрать правильный угол к солнцу, всеобщая толкотня, грязь и хаос, думал Скворцов. Нет, надо нанять лодку. Отельный консьерж тут же раскрыл перед ним альбом с красивыми катерами. Поглядев на цены, Скворцов подумал, что не так уж и любит тюленей. Но выход, как всегда, нашёлся. Таксист, отвозивший вечером Скворцова в портовый ресторан, рассказал, что у рыбаков можно найти лодку на весь день, не дороже пятисот рандов. С опытным шкипером. Скворцов одобрил и дал таксисту поручение. В порт Скворцов направился, поскольку предположил, что если где и умеют готовить рыбу, то у самого моря. Пока что в Африке кормили только невкусной рыбой. К тому же, Скворцову захотелось немного романтики: сидя в Кейптаунском порту за бокалом минералки, напевать песенку «В Кейптаунском порту». Последнее вполне удалось, хотя кроме первой строки ничего не вспомнилось. Звучал джаз, сотни лампочек отражались в темной воде, от бара к бару гуляли веселые люди. Рыба, креветки, мидии — всё, что заказал Скворцов, на вкус было одинаковым и напоминало соленую вату. Рано утром, таксист, как и обещал, ждал у входа в отель. В багажник уже поставили заказанный Скворцовым "пикник" — большой пластмассовый ящик-холодильник, где лежали во льду бутылки с минералкой, два банана и диетический бутерброд с брокколи. Дорога оказалось долгой. Скворцов успел вздремнуть. Проснувшись понял, что город остался далеко позади. Они ехали вдоль океана, вокруг было пустынно, изредка попадались дома и большие указатели с надписью "Пляж". — А вот и рыбацкий порт! — наконец сказал таксист и, заметив удивление на лице Скворцова, добавил, — Старый рыбацкий порт. Весь порт состоял из бетонного мола, длинным полукругом уходящим в море. С внутренней стороны болтались на воде лодочки, с мачтами и без. На берегу стояли ржавые контейнеры, используемые, видимо, для хранения, и высилась сооруженная из тех же контейнеров будка, с гордой надписью "Офис". От этого офиса к ним направился чёрный мускулистый парень, очень чёрный, намного чернее таксиста. — Это ваш шкипер, — радостно объявил таксист. Скворцов для начала уточнил расценки. Парень подтвердил, что за пятьсот рандов лодка до темна в распоряжении Скворцова, но бензин оплачивается отдельно, по факту. — Окей! — сказал Скворцов. Он был рад, что всё удачно складывается. Шкипер взял пикник, потянулся было за фоторюкзаком, но Скворцов понёс фоторюкзак сам. Идти пришлось немало. Уже у самого конца мола шкипер вдруг резко повернул направо и исчез. Скворцову в первый миг показалось — прыгнул в воду, но нет, парень, как по лестнице, не останавливаясь, сошёл в небольшую моторную лодку. Скворцов устремился было за ним, но замер на бетонном краю. Ступить вниз, на качающийся нос лодки он не решался, да и высота была пугающая. Шкипер прижал борт к молу, принял у Скворцова рюкзак. Скворцов же сел на край, потом развернулся и, опираясь на руки, попытался спуститься. Шкипер поймал болтающиеся в воздухе ноги фотографа и направил их в нужное место. Изнутри лодка показалась не такой маленькой, как снаружи. Имелся тент и непромокаемое отделение, куда Скворцов тут же запихал рюкзак. Шкипер на корме возился с мотором. Скворцов решил сказать ему что-нибудь приятное. — А мне тут гид рассказывал, что чёрные люди боятся моря. Плохо же он знает свою страну — сказал Скворцов и посмотрел на облака. Те были не особо фотогеничны, но в целом подходили. И тут Скворцов почувствовал неладное. Наверное, парень должен был что-то ответить, но ответа не было. Скворцов перевёл взгляд на шкипера и понял, что тот побледнел. Заметить этого Скворцов никак не мог, но каким-то образом почувствовал. Выкатив глаза, парень смотрел то на Скворцова, то на воду, на Скворцова, на воду и вдруг, одним прыжком выскочив из лодки, побежал к берегу. — Куда же... эээ, — не успел спросить Скворцов и подумал, — наверное, парень забыл что-то. Важное. Бензин, к примеру. Скворцов обвыкся в лодке, посидел на разных скамьях, определил самую удобную. Дул лёгкий ветерок. Было приятно дышать морем, похлёбывая прохладную воду из пикника. По молу шёл черный человек с ящиком, похожим на скворцовский, но крупнее. Вскоре стало ясно, что это не шкипер. — Доброе утро, сэр! — сказал человек, подойдя. — Не желаете мороженого? — Нет, не желаю, — ответил ему Скворцов. Мороженщик как будто не расслышал, он поставил ящик, открыл и стал вынимать и показывать образцы продукции. — Очень вкусное, очень холодное, сэр! С тёмным шоколадом, с белым шоколадом. С орехами, без орехов, с кокосовой стружкой. Отличная цена, сэр! — Я сказал уже, мне ничего не надо. — А мороженого? — Нет. — Окей, сэр! Я понял вас, сэр. Я могу принести пива. Есть настоящее намибийское! Для вас шесть банок по цене пяти! — Послушай, — с лёгким раздражением сказал Скворцов, — я ничего у тебя покупать не буду. Это понятно? Мороженщик не ответил. Он не торопясь уложил продукцию в холодильник, присыпал льдом, и, не без труда подняв ящик, медленно зашагал к берегу. Столько прошёл и зря, думал Скворцов, провожая его взглядом. Бизнесмен то он плохенький, не то что... я. Неожиданно пришедшее на ум сравнение пляжного мороженщика с собственным бизнесом показалось Скворцову забавным. Он рассмеялся. Затем долго наблюдал за морем, птицами, мелкими рыбками, кружившими вокруг лодки. Думал о том, как велик мир. Снова смотрел на рыбок. Прошло, однако, минут двадцать пять. Пора уже что-то предпринять. Вокруг не было ни души. — Для рыбаков поздно, для туристов рано, — подумал Скворцов настороженно. — Если здесь вообще бывают туристы. Посмотрел в телефон, связи не было. Да если бы даже была, позвонить Скворцов мог только в Россию. В далекую, заснеженную Россию. Попил воды, пожевал бутерброд. Возникло ощущение, что шкипер не вернётся никогда. Надо было вылезать из катера и топать к офису. Скворцов надел рюкзак, поднял пикник, подержал и опустил. Над лодкой возвышалась ровная бетонная стена, зацепиться не за что. Самым высоким местом лодки был нос, но выйти на него Скворцов не решался. Волнение моря усилилось, лодку неприятно подкидывало. Чтобы хоть как-то уцепиться за мол, надо было встать на бортик, но суденышко опасно кренилось. Тяжелый рюкзак стеснял движения. В лодке его не оставишь, это же Африка. Людей вроде нет, но стоит только отойти, как тут же появятся люди и всё сопрут. Кидать рюкзак на бетон, в надежде, что не все объективы разобьются, Скворцов не собирался. Похоже, единственный вариант сделать как шкипер — оттолкнувшись от скамьи выпрыгнуть из лодки. Но это грозит падением и гибелью всей фототехники в морской воде. Не хотелось Скворцову и акул. Он поставил ногу на скамью и тут же убрал. Скворцов не был склонен переоценивать свои прыгательные способности. Решил подождать ещё какое-то время и съесть банан. Банан Скворцову не понравился — слишком сладкий. Кожуру он положил обратно в холодильник, завернув в салфетку. Ещё можно попытаться завести мотор и поплыть. Но куда? К берегу не подойти, там острые камни, да и волны нехорошие. Вот в порту, где вчера ужинал Скворцов, были удобные причалы и людей много. Но где тот порт, сколько туда плыть, сколько в лодке горючего? Скворцов не рискнул оценить свои мореходные способности выше прыгательных. Собственно, он даже не знал, в каком из двух океанов, Атлантическом или Индийском, сейчас находится. И вдруг то, на что не решался Скворцов, с блеском исполнил... тюлень. Метрах в пяти от лодки из воды высоко выпрыгнул морской котик и плюхнулся на мол. — Ух ты! — только и сказал Скворцов и осторожно полез за фотоаппаратом, боясь спугнуть. Но котик и не думал пугаться. Он преданно смотрел на Скворцова и негромко тявкал. Скворцов защёлкал камерой. С одним объективом, с другим, с фильтрами и без, меняя параметры съемки на сколько хватало фантазии. Котик вёл себя превосходно, переворачивался с боку на бок и махал Скворцову ластами. Сзади послышались шаги. Скворцов оглянулся — шкипер? — нет, снова мороженщик. — Добрый день, сэр! — начал Скворцов как можно вежливее, — Я хотел вам объяснить, но не успел. У меня диабет, это такая болезнь, и я не ем ничего сладкого, никаких десертов. Вы не поможете мне вылезти из лодки? — Но вы же ничего не купили, — как-то задумчиво произнёс мороженщик. — Я же говорю, мне нельзя мороженого. — Так ему можно. — Кому ему? — Ему, — мороженщик показал на тюленя. — А, я понял, конечно, сейчас, — покопавшись в кармане, Скворцов протянул мятую бумажку в десять рандов. Но мороженщик не стал за ней наклоняться. Солнце светило ему в спину, темным силуэтом возвышался он над Скворцовым. — Сэр, — заговорил мороженщик, усиливая речь жестами, — дайте мне сразу четыреста рандов. Вынем вас из лодки, накормим тюленя, а потом мой брат отвезет вас в отель, другое такси сюда всё равно не вызвать. Подумав пару секунд, Скворцов решил не торговаться. Он передал наверх пикник, потом, с опаской, фоторюкзак. Вцепившись в руку мороженщика, выбрался на мол и ощутил приятную твердость под ногами. Фразу про твердость Скворцов раньше где-то читал, но теперь прочувствовал и глубоко. Дал мороженщику две купюры по двести рандов. Тот принял деньги обеими руками и поблагодарил. Затем протянул Скворцову мороженое. — Снимите обёртку и бросайте. Он поймает. Тюлень, тем временем, аж подпрыгивал на животе от нетерпения. — Лучше ты бросай, — распорядился Скворцов, доставая камеру, — а я фотографировать буду. Морской котик безошибочно хватал мороженое на лету, с удивительной ловкостью вертя гибкой шеей. На десятой порции Скворцов озаботился защитой природы. — А ему плохо не станет? Не заболеет? — Он привычный, — уверенно сообщил мороженщик. Скворцов взглянул на него с подозрением. — Так это твой тюлень? Ручной? — Нет, сэр. Это дикий тюлень. Совсем дикий. Но мы с ним родственники через третью жену. — Как это? — Она тоже очень любит мороженое и такая же дикая, как он. — А сколько у тебя жён? — уважительно спросил Скворцов. — Четыре жены, сэр. Скворцов подумал, что поспешил с выводом о размахе бизнеса мороженщика. Всё-таки парень содержит четырёх жен и контролирует немалую территорию на берегу неизвестно какого океана. Поймав ещё порций пять, тюлень, похоже, наелся. Он лежал на спине и вяло похлопывал себя ластами по животу. Скворцов собрал рюкзак. Решил высыпать лед из пикника, чтобы легче было нести. Хотел было предложить мороженщику банан, но испугался, что будет неправильно понят. Пикник и без льда нести было тяжело. Поднявшийся ветер мешал разговору, но идти молча мороженщик, похоже, считал невежливым. — А пиво вам тоже нельзя? — Тоже нельзя. — Вон за теми горами живет колдун. Могущественный колдун. Лечит от всех болезней. Мой брат много пил, а теперь не пьет, боится колдуна. — Это тот брат, который таксист? — Нет, сэр, другой. У меня восемь братьев. А у вас? — Четверо, — ответил Скворцов, посчитав всех двоюродных и троюродных, включая тех, кого бы и не узнал при встрече. Отчего-то захотелось, чтобы у него тоже были братья. Между двумя порывами ветра Скворцов спросил: — Почему шкипер убежал и не вернулся? — А вы дали ему денег вперёд? — Нет, не давал. Мороженщик всем своим видом показал, что в таком случае не видит причин для беспокойства. — Ну как же, — настаивал Скворцов, — мы же договорились, а он куда-то делся. Мог денег заработать. — Чёрные люди, сэр. Никогда не знаешь, что у них на уме. Скворцов отметил про себя, что чёрный мороженщик далеко не такой чёрный, как шкипер. Видимо, в этих краях это важно. Они подошли к офису. То, что таксист оказался тем же самым, Скворцова уже не удивило. Вид у таксиста был виноватый. Опять же, мороженщик издалека начал выговаривать брату на неизвестном Скворцову языке. — Мне так жаль, сэр, так жаль, — бормотал таксист, принимая у Скворцова пикник. — Так что случилось со шкипером? — спросил его Скворцов. — Не знаю, сэр, не знаю. Быть может, он на выборы побежал, у них, вроде, выборы сегодня. — Выборы? Кого выбирают? — Вождя. — Всюду политика, — чертыхнулся Скворцов, — куда ни плюнь. Он простился с мороженщиком, обещав подумать насчёт колдуна. Сел в машину. Снова замелькали пустынные пляжи. Горы то приближались, то удалялись от шоссе. Потом пошли ухоженные коттеджные поселки, пристани с множеством яхт. Вскоре начался город. Скворцов узнал набережную, где ужинал вчера. — А я знаю, почему тюлень так мороженое любит, — сказал Скворцов. — Почему же? — живо заинтересовался таксист. — Рыба у вас невкусная.
Рэйнер Шмукеншлейгер — богатый человек, с какой стороны не погляди. Он владеет сельскохозяйственным предприятием с оборотом в два миллиона евро. Основной доход дают виноградники. Они расположены близко к Вене, где земля золотая. Пожелай Рэйнер продать их — мог бы получить любую цену. Но Рэйнер и не думает о продаже. Каждый день он встает в шесть утра и трудится, пока не устанет, то есть до темноты. Работников Рэйнер нанимает на сбор урожая, в иное время — редко. Ему помогают жена Магдалена и пятеро детей. Старший, Йоханнес, дипломированный винодел. Он закончил не что-нибудь, а британский институт Магистров вина. Через год Йоханнеса изберут президентом австрийского винодельческого союза, и он станет самым молодым президентом за всю историю достопочтенной организации. Конечно, Йоханнес будет ещё реже бывать дома, чем сейчас, но Рэйнер всё равно рад и гордится успехами сына. Лара, жена Йоханнеса, шесть лет назад родила близнецов — Якоба и Пауля. В тот славный день Рэйнер поставил двух деревянных аистов у дороги, потом долго смотрел на свой большой, трехэтажный дом со множеством комнат, с примыкающей к дому конюшней, яблочным садом и ухоженными лугами вокруг и радовался, что места хватит всем. Впрочем, их дочь Эмма живёт в Вене. Её муж, Наум Грин, занимается оптовыми продажами вина и логистикой. Рэйнер доволен зятем. А свою внучку, трёхлетнюю Магдалену-младшую, считает самой красивой девочкой на свете. Третий сын, Леон, учится в лётной школе, но каждые выходные приезжает домой. Отец Магдалены владеет компанией сельской авиации, и Рэйнер надеется, что со временем компания перейдет к Леону. Но, возможно, сын захочет посмотреть мир, полетать на больших самолетах. Ему решать. Младший сын, Фабиан, помогает родителям после школы. Он также берёт уроки скрипки, учитель его хвалит. Больше всего проблем было у Рэйнера со вторым сыном, Тобиасом. Тот зачем-то выучился на театрального художника, а потом отправился стажироваться в Санкт-Петербург, в Мариинский театр, где пристрастился нюхать кокаин и женился на хористке. Целый год Рэйнер пытался вернуть сына домой, и это было самое трудное время в жизни семьи. Но, к счастью, всё получилось, во многом благодаря русской жене Тобиаса. Очень помог и доктор Хофер, а также парное молоко и свежий воздух. Сейчас Тобиас работает в семейном хозяйстве, а творческий голод утоляет, сплетая из соломы всякие забавные фигуры. Поначалу это были два смешных гнома, похожие на близнецов, потом у гномов появились домики, башни, висячие мосты и трактир, в гости пришли всякие добрые звери, прилетел дракон, но тоже оказался не злым, соломенные лабиринты протянулись от дома до дороги. Рэйнер никогда не отвлекал сына от работы в соломенном городе, видел, какой он там счастливый. Соседи со всей округи стали приводить детей, поглядеть на диковинку. А зять, Наум Грин, предложил возить китайских туристов, и придумал, как это сделать. Вначале приехал один автобус, через месяц — другой. А нынче автобусы приезжают ежедневно, иной раз по пять за день. Для приема гостей приспособили бывший ремонтный ангар. Он пустовал, потому что вся техника у Рэйнера новая и на гарантии, если что ломается, тут же привозят замену. Ангар украсили цветами, поставили длинные деревянные столы, бочки с молодым вином, прилавок с местными продуктами и сувенирами. Кормят шницелем с картофельным салатом, перед подачей шницель мелко нарезают, чтобы удобно было есть палочками. Сувениры и продукты китайцы почти не покупают, за вино Рэйнер денег не берет — наливай и пей, сколько хочешь. Зато платным сделан вход в туалет — специально построенный павильончик, который Тобиас расписал под позднего Климта, с акцентом на золотой и красный. За вход берут четыре евро, китайцы стоят в очередях. Жену Тобиаса, Елизавету, симпатичную пухленькую блондинку, приняли хорошо. Обрадовавшись понятному имени, тут же стали звать её Си́си, на что Елизавета обреченно кивнула, не умея возразить. Поначалу она мало что понимала и, на всякий случай, всё время улыбалась, отчего прослыла девушкой приветливой и весёлого нрава. От Елизаветы не требовали никакой работы, но радовались её попыткам быть полезной. Хуже всего у неё получалось с курами, лучше — с китайцами. Китайцев ей в конце концов и поручили. В малиново-зеленом платье с пышными рукавами и глубоким декольте, Си́си разносит шницели и поёт тирольские песни с неимоверным акцентом, который китайцы, понятно, не замечают. А местных её акцент умиляет, и они считают Елизавету бо́льшей достопримечательностью, чем, собственно, соломенный город. Каждый год, в конце ноября, Рэйнер и Магдалена едут в Вену отмечать годовщину свадьбы. Они выезжают субботним утром, аккуратно разместив в машине костюмы. Приехав в город, селятся в отеле Захер, что в самом центре, и сразу идут по магазинам, прежде всего, за подарками детям и внукам. Магдалена улыбается, глядя, с какой серьезностью Рэйнер выбирает для внучки плюшевого зайца. Они относят покупки в отель, обедают, затем, немножко отдохнув, надевают выходные костюмы и отправляются в Оперу. На Рэйнере красный галстук, клетчатый жилет и темно-зеленый пиджак из толстой шерсти, с низким воротником-стойкой, а также шляпа под цвет пиджака, с пером. Шляпу он сдаст в гардероб. На Магдалене сарафан с ярким фартуком и большим бантом на поясе, шерстяной жакет и туфли, отороченные мехом, всё-таки, ноябрь. Впрочем, театр совсем близко. Оба они любят музыку. Рэйнер даже немного играл на скрипке в юности. В антрактах пьют шампанское и общаются со старыми и новыми знакомыми. По окончании спектакля не уходят, вместе со всеми добрую четверть часа аплодируют артистам, выходящим на поклоны. Затем, не торопясь, возвращаются в отель. — Тебе не понравился спектакль? Мне показалось, ты думал о чем-то другом, — озабоченно спросила Магдалена. — Я думал о Фабиане и его увлечении скрипкой, — вздохнул Рэйнер. — Вчера учитель снова сказал,что у него большие способности. — Он талантливый мальчик! Помнишь рождественский концерт в Гумпольдскирхен? — Да, но вся эта театральная жизнь... — Рэйнер замолчал. Молчала и Магдалена. Потом, взяв мужа за руку, сказала: — Но ведь не всех скрипачей посылают на стажировку в Санкт-Петербург. — Надо будет расспросить об этом доктора Хофера. Боюсь, он в курсе, — невесело пошутил Рэйнер. Воскресным утром они позволили себе встать много позже обычного и долго завтракали. К десяти часам пошли на утреннюю мессу в собор Святого Стефана, чуть раньше начала, чтобы занять хорошие места. После мессы Рэйнер и Магдалена взяли подарки и поехали к Магдалене-младшей и её родителям. Их ждал вкусный домашний обед, в конце которого внучка залезла к деду на колени, чтобы подёргать его за усы. После чего они долго играли и были очень довольны друг другом. Когда Магдалена-младшая, утомившись, заснула, зять угостил Рэйнера оранжевым вином, весьма модным на рынке. Рэйнер, немного подумав, сообщил, что хорошее вино можно сделать только из грюнера. Впрочем, он всегда так говорил, чтобы ему не наливали. Тем временем, Эмма и Магдалена-старшая пришли к выводу, что Си́си в скором времени даст повод ставить у дороги деревянного аиста. На следующее утро не было ещё и половины восьмого, когда Шмукеншлейгеры выехали из Вены. Оказавшись на полупустой загородной дороге, Рэйнер облегченно вздохнул, а потом сказал жене: — Я считаю, что на том концерте, в Гумпольдскирхен, Фабиан играл лучше всех!
Лида всегда звонила заранее. Она знала, что у Синюхина часто бывают женщины. Хотя Синюхин никогда не рассказывал одним своим женщинам про других. Приходила Лида редко, только в те дни, когда начальник стройки, где работали они оба, Лида ― психологом, а Синюхин на экскаваторе, уезжал куда-нибудь с семьей. Когда шеф был в городе, он звонил Лиде и требовал доложить, где она и чем занимается. Один раз, вернувшись неожиданно, он позвонил, когда Лида была у Синюхина. Лида, краснея, соврала, что она в «Звёздочке», так назывался модный салон красоты. ― Я любовница Владимира Яковлевича, ― сказала Лида, выключив телефон. ― А зачем он тебе? ― спросил Синюхин. ― Квартиру обещал. В новом доме. ― совсем тихо ответила Лида. С тех пор они почти не говорили. Лида была очень начитанной девушкой, и Синюхин полагал, что вряд ли сможет удивить её какими-то рассказами. Лиду, похоже, молчание устраивало. Без слов и целиком она отдавала инициативу Синюхину, а на прощанье улыбалась и целовала в щёку. Копая траншею, Синюхин думал, что здесь будет дом, в котором будет жить такая хорошая девушка, как Лида. И ему было приятно от этой мысли. Если, конечно, начальник её не обманет ― приходила к Синюхину следующая мысль, и ему делалось неприятно. Он мысленно закапывал Владимира Яковлевича в траншею, с контрольным ударом ковшом по голове. Владимир Яковлевич приезжал на стройку по вторникам. На двух больших чёрных внедорожниках, с челядью и охраной. Вид у него был неимоверно грозный. Начальника боялись все, кроме Синюхина. Синюхин людей не боялся. Никаких и никогда. Два-три раза в месяц, почему-то никогда не пересекаясь с Лидой, к Синюхину приезжала Женя. Познакомились они, будучи сильно пьяными. Синюхин тогда покинул бар и, шатаясь, брёл по ночной улице. Его внимание привлекла броско одетая женщина, которая, громко ругаясь, пыталась открыть дорогую машину. Нажимала на брелок, дёргала ручку. Машина не открывалась и женщина била её за это сумочкой по капоту. ― Мужчина! Помогите даме открыть… ― обратилась женщина к Синюхину, ― Дама пьяна… ― Не вопрос. ― отозвался Синюхин и принял у дамы брелок. В этот момент из ближайшего ресторана выбежал крупный и злой мужик. ― Ты чо сука делаешь! ― заорал он, обращаясь к женщине. ― Так нельзя говорить, ― сказал Синюхин и мгновенно загородил даму телом. От своего резкого движения Синюхин споткнулся и, замахав руками, упал прямо на мужика, попав ему головой в живот. Мужик, пьяный, как и все, грохнулся на газон и затих. Синюхин поднялся. ― Кто это? ― спросила женщина у Синюхина. ― Не знаю. ― А ты кто? ― Синюхин. ― Класс! Машину открой тогда. ― А это не ваша машина. Это порш, а у вас брелок от мерседеса. ― Мерседес? А, точно, вон стоит. Пойдем. Ты мой герой. Я тебя люблю, Си-ню-хин. А я ― золотая рыбка. Исполню любое твое желание. Во, открылось. Синюхин садись, будем исполнять. Чего ты желаешь? ― Тебя как зовут? ― Женя. ― Моё желание, чтоб ты за руль не садилась, а поедем на такси. ― Ну нееет. ― Да. Такси быстро приехало, они уселись на заднее сидение. Женя потянулась к Синюхину и поцеловала его. ― У нас будут дети, Синюхин. Много детей. Такие же смелые, как ты, и такие же пьяные, как я. Сказав это, Женя отключилась. Синюхину ничего не оставалось, как привезти её к себе. В квартире новая знакомая очнулась и сразу стала раздеваться. ― Это предбанник? А где вход в парилку? ― Это моя квартира. ― Ты живешь в предбаннике, бедненький, и джинсы у тебя такие старые, а сам ты такой молоденький, ― Женя завалила Синюхина на кровать, стянула с него джинсы, легла сверху и снова отключилась. Они проспали часов пять. Синюхин встал выпить воды, вернулся к постели и стал рассматривать голую Женю. Она была, возможно, старше Синюхина, но фигуру являла спортивную и загорелую, как на картинке. «Интересно, ― думал Синюхин, ― грудь у неё натуральная? Как их вообще различают?». Синюхин лёг рядом и положил ладонь на ближайшую. Ладонь приятно наполнилась. ― Ты чего делаешь, гад? ― Женя проснулась. ― Я замужем! ― Я ещё ничего не делал, ― ответил Синюхин, не убирая руки. ― А чего ждёшь? ― Так ты ведь замужем. ― Так ты ведь ― гад. Женя никогда не предупреждала Синюхина о своих визитах. Как-то, вернувшись позже обычного, Синюхин даже обнаружил её сидящей на лестничном подоконнике. ― Ты где так долго шляешься, пьянь подзаборная? ― с деланным возмущением спросила Женя, ― сижу тут в этой пылище, а у меня юбка от Эскады, дороже чем весь этот дом! А ты всё не идёшь! Время-то уже сколько, девки из салона меня только до десяти страхуют, потом закроются. ― Из «Звездочки»? ― спросил Синюхин, улыбаясь. Других салонов он не знал. ― Не по́няла, ― Женя зачем-то сделала ударение на первый слог, ― откуда знаешь, что «Звёздочка» - мой салон? Следишь за мной? ― Просто «Звёздочка» - самый модный сейчас, ― нашёлся Синюхин. ― Ответил правильно! Ишь! Ну, иди ко мне, следопыт немытый. Женя беспрерывно говорила во время их свиданий. Темы были бесконечно далекие от синюхинской жизни: Женя жаловалась на учителей элитной школы, где учился её сын, на ленивых и вороватых работниц своего салона. А также на мужа, крупного, видимо, бизнесмена, на его болезни, на его отлучки, и на то, что он совершенно не слушает жену. В последнем Синюхин вполне мог понять её супруга, и частенько предлагал формы близости, исключающие устную речь. Впрочем, руководить Женей не получалась, а фантазии её были чрезвычайно богаты. Женя забавляла Синюхина, он вообще любил всех своих женщин. Из-за этой нежной любви Синюхин не стал развивать отношения с Лариской. Они познакомились в баре, Лариска была симпатичной, общительной и в меру пьяной девушкой. Вскоре выяснилось, что она работает в модном салоне «Звездочка», на что Синюхин улыбнулся в усы. Точнее, усов Синюхин не носил, но он представил себе усы, а потом представил, как в них улыбается. Лариска поинтересовалась, где трудится Синюхин, он ответил. ― Ух ты! ― всплеснула руками Лариска, ― Мы работаем на одну семью! ― Почему? ― удивился Синюхин. ― Так Евгения Павловна наша – жена твоего шефа главного. ― Владимира Яковлевича? ― Ну да. Он ей и салон построил, чтобы по бабам бегать не мешала. А она сама-то чего может? Только орать и может, такая стерва конченная, сука. Лариска добавила ещё с десяток слов, которые Синюхин относил к мужскому лексикону и не любил слушать в женском исполнении. Ему было неприятно слышать плохие слова про Женю. Он решил продолжить вечер в другом баре, в поиске ещё какой-нибудь девушки. «Пожалуй, со «Звездочкой» уже перебор», ― подумал Синюхин. С другой стороны, Женя в адрес Лиды может и похуже высказаться, намного хуже, несравнимо по масштабу и глубине с ларискиными потугами. Да и Лида вполне способна прервать обет молчания и сообщить нечто неожиданное о Жене. Всё это навело на Синюхина такую грусть, что он решил никого уже не искать, а просто напиться.
Утром Синюхину позвонил начальник участка и указал срочно прибыть к шефу. ― К Владимиру Яковлевичу? ― уточнил Синюхин спросонок. ― А к кому ещё? ― вопросом на вопрос ответил начальник и протяжно выругался. И на стройку, значит, не заезжать, сразу в управление ехать, думал Синюхин, одеваясь. По дороге он не стал ни о чем не размышлять, чтобы не запутаться, решил держать голову пустой. Перед кабинетом Владимира Яковлевича толпились несколько человек: начальник участка, бригадир ремонтников, кто-то из инженеров. У стены, рядом со столом секретарши, сидел охранник. Все мужчины глядели на Синюхина зло. Секретарша, красивая девушка с пухлыми губами, смотрела на Синюхина с интересом, но интерес этот был каким-то плохим. Между тем Синюхин подошел поближе к её столу, чтобы лучше рассмотреть. Увиденное ему понравилось. ― Заходите, ― сказала девушка. Синюхин зашёл. Владимир Яковлевич не предложил ему сесть, а встал сам и, подойдя вплотную, заорал: ― Ты совсем охренел, чмошник?! Ты чем думаешь, обсос? После таких слов Синюхин всегда бил собеседника в лицо. Но сейчас он сдержался. Причин было несколько. Во-первых, Владимир Яковлевич намного старше. Во-вторых, он страдал множеством паршивых болезней, о которых так подробно рассказывала Женя. В третьих, Синюхин хотел всё же выяснить, по какому поводу вызывали. Он точно знал про два повода, которые можно было обозначить, как жена и любовница. Причины для недовольства им, Синюхиным, конечно, веские, одна из причин даже законная, но ведь у Владимира Яковлевича могли быть и другие увлечения, секретарша, к примеру, хотя Синюхин здесь пока ни при чём.
― Ты алкаш конченный. Тебе только с белочками дружить. На кой чёрт мы тебя в Германию посылали! Про алкоголизм и белочек Синюхин не понял, как это связано? Но он вспомнил чудесную неделю в Баварии и свою подругу Дитрих. Женщина высокая и решительная, привычная к трактирным дракам, Дитрих как будто бы стояла теперь рядом с ним и осуждающе смотрела на Владимира Яковлевича. ― Да из какого говна тебя делали, тупица? ― продолжал орать начальник. Синюхин был чуть выше ростом и, глядя на лысину шефа, подсознательно разыскивал там следы растущих рогов. ― У тебя мозги отмороженные? Ты о последствиях совсем не думал? Владимир Яковлевич даже не представлял, до какой степени Синюхин не думал о последствиях. Думать о последствиях Синюхину не нравилось. Он не формулировал эту мысль, но чувствовал, что намного легче поступать правильно, если не думать о последствиях. ― Что ты молчишь, идиотина? ― А что, собственно, случилось? ― с искренним интересом (так Лида или Женя?) спросил Синюхин. ― Кого же мы набрали… У тебя экскаватор в хлам! Гидравлика восстановлению не подлежит! Ты ковш сломал! Ковш! Ковш вообще нельзя сломать! Но тебе, Синюхин, это удалось! Что ты лыбишься, клоун?! Синюхин не мог не улыбаться. Проблема не касалась его женщин, и стало быть, не было нужды их защищать. Более того, и проблемы не было, Синюхин точно знал, что экскаватор он не ломал. А ещё Синюхин представил, как ковш трескается от контрольного удара по рогатой голове Владимира Яковлевича, и ему стало смешно. ― Ты ещё посмейся тут! Ты что думаешь, я тебя уволю и всё? ― не унимался шеф, ― Нет, дорогой мой, ты мне за всё заплатишь, ты всю жизнь, падла, пахать будешь на ремонт этого экскаватора, я у тебя всё изыму, и квартиру, и машину, всё что есть! Синюхин задумался. Экскаватор уделал его сменщик, Свинаренко, это ясно. Показал на Синюхина, паскуда. У Свинаренко четверо детей, один из них инвалид. Жена, толстая и некрасивая, ипотека или две ипотеки, мать больная, теща вредная и чего-то там ещё, всего не упомнишь. У Синюхина квартира в залоге, не отнимешь, машину Гольф не жалко, всё равно не заводится, про всю жизнь думать тоже самое что о последствиях, а самое главное, что Владимира Яковлевича категорически больше не хочется видеть и слышать. Вот только робот-пылесос, маленький, преданный, надежный…Шарик… ― А пылесос я вам не отдам, ― сказал Синюхин решительно, ― и не ждите!
Удивительны и неожиданны вопросы о правдивости истории. Это доклады с отчетами могут быть как правдоподобными так и неправдоподобными, а у рассказа другие критерии, поскольку другая цель. Наше впечатление о картине разве менее правдоподобно для нас, чем сама картина? Впрочем, дабы не растекаться по древу мыслью, вот вам история, тесно связанная с упомянутой.
Угораздило меня однажды оказаться в московском метро на кольцевой линии. Дело было вечером и планы у меня были легкомысленные. Рядом со мной сидела молодая женщина, беременная. Сидела и клевала носом. А потом привалилась к моему плече и заснула. Да так сладко, так по-детски, что будить её совсем не хотелось. Пересадку свою я проехал, да и ладно, кольцевая же. Еду дальше, а делать-то могу только одно — думать. И стал думать о работе, долго и обстоятельно, чего раньше за мной не водилось. И пришёл к выводу, что в старой теме меня держат только усилия, ранее на неё же и потраченные. И лучше будет начать новую. Сформулировал аргументы, продумал шаги. Как выяснится позже — не ошибся, всё сложилось удачно. Девушка проснулась, когда мы почти круг проехали. — Ой, — говорит, — простите, пожалуйста. — Не за что, — отвечаю, разминая плечо. — Я сейчас почти не сплю, трудно немножко, — объясняет будущая мама, — спасибо вам. — Был рад помочь. Будет мальчик — назовите Серёжей. — Ой, а мы уже решили Георгием назвать, извините, — говорит молодая женщина испуганно, будто бы я могу обидеться или проверить. — Ну, в таком случае я напишу историю про сон и опубликую на анекдотру. Согласны? — А ребенку это не повредит? — Не повредит, абсолютно.
Нам, гибридным, тоже не просто. Родители надеялись, что мы возьмём лучшее от двух великих народов, не допуская, что нам достанется оставшееся. Зато ведь можно быть своим и для этих, и для тех. Меня растили русским. Точнее ― советским. Так было легче, возможно, безопаснее. В школе всё было хорошо. В институте случались намёки, которых я не понимал, поскольку совершенно не заморачивался на эту тему. А потом очень хотелось преподавать, но меня не взяли. Мне передали слова ректора: хватит и одного еврея на кафедру. Я не поверил, ведь ректор прекрасно знал моего совершенно русского отца. Ну, не взяли и ладно. Я ушёл в бизнес и преуспел. Я продолжал жить русским в России, потому что так удобнее. Правда, по арабо-израильскому конфликту позиция моя всегда была однозначная, впитанная с молоком моей еврейской мамы. В питерской забегаловке ко мне подсело пьяное быдло. ― А я не против, что бы вы жили в моем городе, ― услышал я. ― Считаю, что евреи тоже люди. Много лет прошло, а я так и не придумал, как нужно было реагировать. Сказать, что по отцу я из Рюриковичей? Смешная еврейская фамилия ― Рюрикович. Дать в морду? Но там уже и так места не было. Я продолжил жить, тем, кто я и есть ― полукровкой. Я никогда не стану своим ни для тех, ни для этих. Я буду переживать за два великих народа, которых ненавидит весь остальной мир.
Мы стояли на краю кипящего серного озера и рейнджер сказал: ― Это единственный в Новой Зеландии активный вулкан. Остров-вулкан. Сейчас ученые-вулканологи мониторят тут всё, температуру измеряют. Одно время здесь производство организовали, видите ― вон там, развалины цеха. А вулкан всё разрушил, люди погибли. ― А что здесь производили? ― спросили мы. ― Софа,― ответил рейнджер. ― Диваны? ― удивились мы. Рейнджер говорил на киви-инглиш, понимать его было сложно. Я попытался представить технологический процесс. Ловить в море мореный дуб, обмазывать его вулканическими красками, выпиливать чего-то. Как-то не складывалось. ― Софа, в смысле, мебель? ― переспросили мы рейнджера. ― Нет, химия. Порошки. ― А, сульфиды, ясно. А сейчас не будет извержения? ― Не, успеем. Но лучше уже улетать. Рейнджер не ошибся, мы успели. А извержение случилось два дня назад. Погибли многие. Люди наивны и самонадеянны. Люди склонны забывать сколь грозна и могущественна природа. Мы лишь песчинки перед её высокой волной, все мы, и вулканологи и мебельщики.
Русские любят зиму. И гордятся, что русская зима очень холодная.
У входа в дом русские ставят короткую метлу, называемую «venik». Этой метлой они сбивают снег с обуви. Потом заходят, сразу снимают зимнюю обувь и надевают «tapochki». Это специальная обувь (home slippers), в которой больше никуда не ходят. Если приходят гости, то им тоже дают «tapochki».
Если прийти в гости и принести свои «tapochki», то русские удивляются и спрашивают: «Unahuya?».
Этому соответствуют следующие русские поговорки: «В Тулу со своим самоваром». Имеется в виду, что в город Тула можно ехать без самовара, поскольку самоваров там очень много. Самовар – разукрашенный прибор для кипячения воды с помощью тлеющих шишек, основа русской чайной церемонии.
«Nakhrena козе bayan». Имеется в виду, что козе не нужен баян (кнопочный аккордеон).
Если температура в доме меньше 73 градусов, то русские считают ― в доме холодно. В их квартирах обычно очень тепло. Поэтому русские никогда не переодеваются к ужину. Ходят по дому в нижнем белье или голыми. Русские любят ходить по дому голыми, надев «tapochki».
Если русские выходят из дома и видят, что метлы нет, то они с большим разочарованием произносят: «Venik spizdili». После чего смотрят на двери соседних квартир.
Пучок подсушенных веток с листьями, которым русские бьют друг друга в бане тоже называется «venik». И пишется одинаково, но русские их не путают.
Русские настороженно относятся ко всему, что стоит дёшево, но при этом с удовольствием едят и пьют всё, что бесплатно. Это называется: «Halyava».
Чем-то вроде полицейской ленты русские заранее огораживают места, где сосулька должна убить человека.
Русские говорят: «Naglost' ― второе счастье». Имеется в виду, что человек решительный и невежливый обязательно преуспеет в жизни.
Русские очень широко паркуют машины, чтобы «сохранить возможность выпасть из кабины пьяным на снег».
На улицах часто бывают очень скользко. Русские называют это «лёд без одежды». Когда русские поскальзываются и падают, то громко кричат: «Blyat'!».
Скользкий валик по коже, туда-сюда. ― Ооо….Уууу…Печень то у вас….Дааа…Совсем уж… Что я хочу сказать…Вы же еще молодой относительно человек. Пить надо бросать. ― Я не пью. ― Понимаю, что сегодня вы не пили. Но видите ли… Надо совсем не пить. ― Я совсем не пью. Даже по праздникам. ― Неужто? И давно? ― Всегда. С детства. Ну, то есть, никогда не пил. ― Ох ты… Вам срочно надо к врачу. ― А вы-то кто? ― А я ― узист.
― Таблетки от кашля? ― заговорщицким тоном прошептал Дима, ― А знаешь, что их наркоманы едят? Им аптеки не продают, так они пацанов просят зайти и купить. Понял? ― Понял, ― прошептал я и разволновался. Диме было двенадцать, он знал много всякого такого. А мне девять, я был советский школьник, почти отличник. Слово «наркоман» я слышал, раза три. И никогда не видел написанным. Недавно я впервые увидел написанным слово «еврей» и тоже разволновался. ― А знаешь, как наркоманы время проводят? ― продолжил Дима, ― Сидят за столом, на столе ваза, в вазе таблетки от кашля. И весь вечер таблетки эти глотают. Я представил себе круглый стол, вокруг которого сидели аккуратно одетые, серьезные наркоманы. На столе ваза, похожая на белый эмалированный тазик. В тазу таблетки, гора таблеток, как черепа с картины «Апофеоз войны» художника Верещагина, мне ее тоже Дима показывал, чтобы напугать. ― Весь вечер таблетки едят? ― переспросил я. ― И не кашляют? ― Не, ― ответил Дима, подумав, ― не кашляют.
Окончив строительный институт, я поехал на севера́ за длинным рублем. Очень на машину хотелось заработать, квартира-то у меня и так была, от бабушки. С заработками получалось не особо, зато познакомился, и даже, можно сказать, подружился с ростовчанином Аршаком.
— А хочешь я тебе свою машина отдам? — сказал мне как-то Аршак, — SAAB 900, космического синего цвета, авиационные технологии, турбонаддув и все дела. Трёхлетка, как за невестой ухаживал, да. Никому бы не отдал, только тебе. Триста тысяч как другу, ничего больше не надо, только чтоб ты был доволен.
Аршак знал, что больше трёхсот мне и не поднять. И начал я всё сильнее и сильнее мечтать об этой машине, воображая её себе чуть ли не космолётом.
Не отдохнув после вахты и недели, поехал в Ростов-на-Дону. От вокзала до Аршака шёл пешком и чуть ли не вприпрыжку — было начало октября, светило ласковое солнце, настроение было прекрасным.
Аршак же встретил меня заспанным и хмурым. Как-то нехотя повёл к машине, у яблони припаркованной. Под слоем пыли и листьев с трудом угадывался "космический" синий цвет. Здесь и там виднелись потёртости, левая фара как-то странно косила.
— Немножко тут крыло помяли, фара новая ровно не встала, — зевая, пояснил Аршак. — Но светит как прожектор на китайской границе!
Я приуныл и отпросился погулять по городу, проветриться после поезда. Гулял долго, запомнил рынок у красивого белого собора — такая там жизнь кипела, южная, шумная, необычная. Не смог пройти мимо квашенного баклажана, фаршированного жёлтыми, красными и зелёными овощами, купил из-за красоты, по вкусу-то потом окажется не лучше уксуса.
На выходе с рынка меня плотно окружила толпа цыганок. Ни к кому больше не цеплялись, только ко мне, как-то вычислили, что соглашусь. Может баклажан их сориентировал или сомнения на лице прочли. Да и вообще, вид у меня двадцать лет назад был непутёвый. Допускаю, что и сейчас такой же, но за килограммами прожитых лет не так заметно.
— Ваша взяла, — говорю я самой цепкой и самой старой, ей бы Бабу-Ягу без грима играть, — гадай.
Цыганка в ладонь мою уставилась и затараторила как понаписанному:
— Человек ты хороший, ой, хороший, добрый, жить долго будешь, детей у тебя двое будет, радость тебе принесут, а вот жена тебя обманет...
— Стоп! — прерываю. — Это всё не научно и не интересно. Ты конкретно ответь, покупать ли мне синюю машину?
— Так ты сюда за машиной приехал? — спрашивает меня цыганка и смотрит пристально.
— Да, но деньги в банке! — соврал я на всякий случай.
Тут эта Баба-Яга руку мою бросила и отступила на шаг:
— Не покупай, не покупай эту машину. Большую беду накличешь, не покупай.
И ушла, утянув за собой весь табор, даже про деньги не спросила. Потом правда, мелкая меня догнала, выпросила пару бумажек.
По дороге к дому Аршака я, помахивая баклажаном в пакетике, составлял отказную речь. Пришёл — а там в саду большой стол накрыт, шашлык-хоровац, колбаса домашняя, гусь копченый, хрустящий суп Тутмач, пирожки с солёной лебедой и ещё всякой всячины. Кругом родственники Аршака, на барабане играют, песни поют и все как один уверяют меня, что синий SAAB не иначе как подарок судьбы. А заодно обещают на обратный путь багажник арбузами забить, да такими, что я сроду не пробовал.
Арбузы и в самом деле были очень вкусные. И к машине больших претензий нет. Отъездил без малого три года. Рейку рулевую менял, шаровые, амортизаторы, в общем, по мелочи. Правда, ездил аккуратно, как-то всё цыганка из головы не шла.
А при первой возможности взял SAAB поновее и с кондиционером. Старый продал, и так меня отпустило после продажи, что даже напился. Всё убеждал собутыльников не верить цыганам, хотя никто и не спорил.
Пришло время — женился. Родился сын, потом второй. Взяв на руки третьего сына, я, зачем-то, обратился мыслями к цыганке, хоть к тому времени почти забыл о ней:
— Ну что, ведьма ты старая, съела? Дуришь народ почем зря, стыд и срам.
И вот работаю я в строительном тресте, начальником участка. Строим дом аж в двадцать пять этажей. И с этого самого двадцать пятого этажа летит вниз шестиметровая стальная балка-двутавр. Ударяется обо что-то, пружинит, перелетает забор, которым стройка как полагается огорожена, и впечатывает в асфальт проезжавшую мимо машину вместе с водителем. Сразу насмерть.
Иду я к месту происшествия и холодею, вижу — синий SAAB. Ближе подошёл — левая фара косит.
Начальство порешило меня крайним сделать. Не поленились даже задним числом выговор нарисовать, причём за основу взяли мои же доклады, о том, где непорядок и что требуется исправить. Получай статью 216, часть 2. Восемь месяцев гадал — посадят или нет. Плохие были месяцы. Дали два года условно с запретом руководящих должностей. Как смягчающие обстоятельства были приняты отсутствие судимостей, трое детей и мочекаменная болезнь. По гражданскому иску изъяли машину и гараж. Счастье, что квартиру оставили.
Ну а сейчас жизнь налаживается потихоньку. Вначале хотел плитку класть. Заказчик же мой полстены снёс и сильно переживал, что за перепланировку накажут. А у меня опыт есть и знакомства. Я ему всё и согласовал. Он на радостях кучу денег отвалил, руками столько и за три месяца не заработаешь.
Теперь только перепланировками и занимаюсь, желающих хватает. Документы готовлю, конструкцию считаю, с использованием двутавровых балок, взятки сую кому следует. Можно сказать — своя фирма, хоть и не оформленная. Взял по кредиту внедорожник "Volvo", тянет меня, почему-то, к шведскому автопрому.
Ну а цыганку теперь уж никак не забыть. Смотрю на сыновей — двое точно на меня похожи, а вот третий как-то не совсем.
А время было если не голодное, то скудное. В ресторанах полагалось платить швейцару за вход, пить водку и танцевать. Ничего из этого я не умел. Но была навязчивая идея сводить девушку в ресторан. Да и поесть заодно. И тут, на Невском, открыли «Литературное кафе». В билет входил камерный концерт с ужином. И больше ни за что платить не надо, что меня особенно устраивало. На радостях я приобрел билеты на вечер с участием народной артистки РСФСР Нины Ургант. В тот день я не обедал. Забегался, да и толкаться в институтской столовке было неохота. Зачем, если вечером ресторан? Качество ресторана я в те годы определял по размеру порций. ― А порция огромная, на целый взвод! ― рассказывали мне знакомые. ― Ух ты ― восхищался я, ― Хороший, видать, ресторан! В Литературном кафе никто из моих знакомых не был, но я не волновался, а предвкушал. К вечеру есть хотелось сильно и в кафе мы приехали к самому началу мероприятия, чуть ли не первыми. Администраторша с легкой брезгливостью проверила наши билеты. Взгляд у нее был пронзительный. ― А кормить будут? ― я неумело попытался обратить главный вопрос в шутку. Лицо администраторши вытянулось, как под воздействием вантуза. ― Проходите в зал, молодые люди. ― холодно сказала она и отвернулась.
Мы сели за столик, в углу играл пианист, кафе медленно наполнялось. Я ёрзал, пытался острить, в основном про еду, смешно не получалось, но девушка вежливо хихикала. Наконец, к нам подошла официантка. ― У нас сегодня салат, горячее и десерт. Вы всё из этого будете? ― Да! ― крикнул я, видимо, слишком громко, многие оглянулись, а девушка испугалась. Гости расселись, концерт начался. К пианисту добавился флейтист, длинная флейта с большими клапанами напомнила мне шашлык. ― Ваш салат! Я опустил глаза и увидел очищенный от пупырышек маленький огурчик, стыдливо прикрытый укропом. Я даже не съел, я вдохнул салат. И стал растерянно оглядываться по сторонам ― всем приносили одинаковое, никто не ругался и не рыдал. На сцену вышел струнный квартет, заиграли Чайковского. Услышать эту музыку в том самом зале, где Петру Ильичу подали холерной воды, показалось мне дурным предзнаменованием. ― Налей мне водички, пожалуйста, ― попросила девушка и, заметив мой пустой взгляд, добавила ― вроде уже горячее начали разносить. Да, начали. Разумеется, не с нашего столика. Это известный закон, по которому как ни сядь, а разносить всё равно начнут не с тебя. Но время шло и официантки с большими подносами ковыляли всё ближе и ближе, стук тарелок, расставляемых под музыку погибшего от здешней еды композитора, делался громче. Запахло жареным. Жареной курой. Тем памятным вечером в Литературном кафе приготовили курицу. Именно так, в единственном числе. Одну на всех. И вот одна тридцатая часть этой пожилой птицы, зарезанной за то, что не могла уже нестись, предстала предо мною в сопровождении двадцати рисовых зернышек. Был ли я в тот миг страшен или жалок ― не знаю, но девушка отдала мне свою порцию. Облизав обе тарелки, я подумал, возможно, вслух: «Очень хочется кушать», а потом долго сидел молча. Вокруг все зашевелились, захлопали. На сцену вышла Нина Ургант, объявила романс. А я неотрывно думал про десерт, каким он будет, когда? Нина Николаевна пела, полагаю ― замечательно, я же, вытянувшись в струнку как дозорный суслик, высматривал еду. Вот, вижу, ну что, не так все и плохо, большой, жирный кусок торта, вам чай или кофе, мне торт и чай, Нина Николаевна запела следующий романс, полагаю ― замечательно, а мне уже принесли, принесли еду и я со всей дури запускаю в еду ложку, и рот мой раскрыт, глаза выпучены, рука моя уже отправляет здоровенный кусок сладкого жира в его последний подъем… И тут прямо в ухо скрипучий голос администраторши: ― Молодой человек, будьте так любезны не жрать, когда поёт народная артистка!
В общем, «Вечерний Ургант» смотрю редко. Как Ваню вижу, сразу есть охота, а время позднее и есть нельзя, потому что вредно.
отрывок из повести «Морковь против Оливье». Продолжение, предыдущие части: Дело купца Трузе https://www.anekdot.ru/id/1162782/ Тайна Мастера https://www.anekdot.ru/id/1163973/
Погода была для Петербурга неожиданная: сухо и солнечно. Михаил Васильевич решил не брать извозчика, а пройтись пешком. Да и домой, в пустую квартиру, ему не хотелось. Немного погуляв по Университетской набережной, он свернул на 6-линию к Андреевскому рынку, чтобы пройтись по мясным рядам. Внимание его привлекла вывеска у одного из трактиров: «Оливье от Оливье». Михаил Васильевич вошёл внутрь и застал скандал. Сидевшая за столом миловидная барышня чем-то отчаянно возмущалась, чуть не плача. Нависший над ней чернобородый трактирщик с серьгой в ухе громко ругался в ответ. ― Ты что, любезный, на барышню орёшь? ― вмешался Михаил Васильевич. ― А вы ещё кто такие? ― огрызнулся мужик. ― Надворный советник Игнатьев, ― сообщил Михаил Васильевич строгим тоном. ― Э-э-э, ваше благородие… ― Ваше высокоблагородие. ― Извиняйте, ваше высокоблагородие, тут дело пустяшное, мне от этой и денег не надо, пусть только уйдёт отсель, а то будет здесь меня учить всякая…э-э-э…курсистка. ― Да вы посмотрите, господин надворный советник, что они мне принесли под видом «оливье», ― барышня, с видом взъерошенного боевого воробышка, подвинула в сторону Игнатьева стоявшую перед ней тарелку. ― Оливье? ― Михаил Васильевич с интересом осмотрел содержимое, ― Нет, это совсем не похоже. Мне ведь довелось отведать это знаменитую закуску в исполнении самого месью Оливье, в восемьдесят втором, на выставке. А здесь какое-то непотребство, да ещё и морковь покрошили. ― А у меня на кухне тоже Оливье готовит, самый что ни на есть. Семья то у них, видать, большая. Так что у нас без обману, ваше высокоблагородие, всё чин по чину. ― Вот как? А позови сюда, любезный, твоего Оливье. Хотелось бы взглянуть. ― Да ради бога, ― согласился чернобородый и зычно рявкнул вглубь трактира, ― Жак! Вьянзиси! Ан месью вё тэранконтре! Из-за кухонной двери выглянул кудрявый юноша, весьма похожий на француза. ― Да какой это Жак Оливье?! ― всплеснула руками барышня, ― это же Бенька Столов! Мы с ним на поварских курсах учились. Только его выгнали за кражу вестфальского окорока. ― Ты чего, Пелагея, городишь! ― немедленно отозвался юноша. ― С какой бы стати мне свинину красть? ― Эка ты русский язык сразу выучил, ― недобро пробасил трактирщик и двинулся на Беньку. Тот вмиг исчез за кухонной дверью. ― Полагаю, нам лучше покинуть это заведение, ― обратился Игнатьев к барышне, ― денег с вас не требуют, а оставаться здесь совершенно ни к чему. Они вышли на улицу. ― Михаил Васильевич Игнатьев, к вашим услугам. ― Пелагея Павловна Александрова, ― ответила барышня, достала платочек и промокнула им уголки глаз. Игнатьеву всё понравилось, и платочек, и прочее. ― Так вы обучаетесь на поварских курсах? У Федора Андреевича Зееста, полагаю? ― Уже окончила. А сейчас беру уроки у господина Астафьева, в паштетной мастерской. ― Как это чудесно! В паштетной мастерской! ― рассмеялся Игнатьев. ― Вы напрасно так, ― со всей серьёзностью возразила девушка, ― приготовление паштета требует многих знаний и большого терпения. ― Разумеется, Пелагея Павловна. Не извольте сомневаться, я весьма ценю паштеты, особенно от господина Астафьева. Но скажите, откуда у вас такая убежденность в отношении салата оливье? Ведь вы, в силу возраста, никак не могли кутить в московском «Эрмитаже» в те добрые времена, когда сам Оливье там распоряжался. ― Ох, ― сказала барышня, и лицо её стало задумчивым, ― я ведь росла в этом самом «Эрмитаже». Дядюшка был добр ко мне. И Пелагея Павловна рассказал Игнатьеву историю из своего детства. Услышанное привело Михаила Васильевича в немалое волнение. ― Удивительно! Как же это удивительно! ― воскликнул он, ― а ведь знаете, я редактирую журнал «Наша пища», даже иной раз пишу там ― вам одной откроюсь ― под псевдонимом Вебе. И в мартовском номере я попытался составить рецепт салата Оливье, основываясь на своих воспоминаниях. ― Я читала, ― улыбнулась барышня. ― Читали? О, боже! И какое же будет ваше суждение? ― В общих чертах верно. Можно трюфель добавить. ― Шоколадный? Пелагея Павловна звонко рассмеялась. ― Как смешно вы шутите, Михаил Васильевич! ― Счастлив, что смог вас порадовать, ― отозвался Игнатьев, весьма довольный собой, ― быть может и ещё смогу, если вы не спешите, конечно. ― Не спешу, ― сообщила Пелагея. Тем временем они миновали шумные хлебные палатки с калачами, ситниками и сайками, обогнули скученные у рыночных ворот телеги с мешками, кулями и чанами. Пройдя по Большому проспекту, свернули на 3-линию, где было уже не слышно баб, торгующих селёдкой на крик, по копейке за хвост. И вошли в Румянцевский сад. ― Так вы журналист? ― Нет, я ветеринар, магистр ветеринарных наук, городовой ветеринар Санкт-Петербурга. Читаю лекции по мясоведению, здесь неподалеку, в университете. Кулинария же моё увлечение, и, не стану скрывать, весьма сильное. ― Ох, я же читала вашу статью о мерах против заражения пузырчатой глистой! ― Вот как! ― восхитился Игнатьев, ― это ведь весьма важный вопрос! А о способах уничтожения трупов заразного скота читали? ― Нет! ― Хотите расскажу? ― Конечно! Майское солнце светило сквозь юную листву, дети заливались смехом, убегая от нянюшек. Михаил Васильевич поведал своей спутнице о многих ветеринарных открытиях, а затем начал говорить про войну, Балканы, и как турецкая пуля убила под ним лошадь. Заметив слёзы на глазах девушки, Игнатьев устыдился и повёл разговор о новом микроскопе, только что полученном от Цейса. Возможности оптического прибора заинтересовали Пелагею Павловну, и ей тут же была обещана возможность поглядеть через него на глисту. Вскоре они покинули сад и пошли вдоль Невы, по набережной, обсуждая различия харьковской и варшавской схемы сортировки мясной туши. У Дворцового моста Пелагея Павловна заметила, что некоторые лодочки по форме напоминают ей расстегаи. Игнатьев спохватился, свистнул извозчика, и они помчались на Владимирский, в трактир Давыдова, где у Михаила Васильевича как у литератора были особые привилегии, а рыбные расстегаи славились на всю столицу. Расстегаи Пелагея Павловна похвалила, налимью уху одобрила, а вот гусиный студень собралась критиковать, но тут к ним подошёл очень рослый, косая сажень в плечах, господин. Да так быстро, что девушка чуть было не испугалась. Но Игнатьев вскочил ему навстречу. Они радостно обнялись. ― Дима! ― Миша! Рад тебя видеть, дорогой. А я с Саперного семеню, аж запыхался, извозчик-то меня не берёт, говорит, рессоры проломлю. Ну представь же меня очаровательной барышне. ― Пелагея Павловна, вот, наш брат ветеринар, а нынче известный писатель, да вы, верно, читали, Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Дмитрий Наркисович вдруг преклонил колено и, оказавшись вровень с сидящей девушкой, спросил: ― Ну, Пелагеюшка, не томи, читала? Что больше прочего полюбилось? Про Серую шейку, да? ― Я о вас, конечно, слышала, Дмитрий Нар…нар… ― Дима! Для мишиных друзей я ― Дима! Так и зови. Почту за честь. ― Да, да. Видите ли, я сейчас учусь и читаю только книги по предмету, по кулинарии. И ещё по мясоведению, ― добавила Пелагея Павловна, мельком взглянув на Игнатьева. ― И чудесно! ― неожиданно одобрил Мамин-Сибиряк и не без труда поднялся с колена. ― Правильно! Вот я недоучился, а сколько бы мог кобыл спасти! Миша, Поля, простите, встреча у меня с Федькой Фидлером, а он немец, опоздаю – помрёт, я уж к нему бежал, да вас приметил, а вы на сладкое пирог с крыжовником попробуйте, ох, хорош! Они и в самом деле взяли пирог с крыжовником, Игнатьев рассказал и о других своих друзьях, а Пелагея Павловна слушала его совершенно счастливая. Когда Михаил Васильевич упомянул вскользь, что с женою они разошлись, Поля подумала, что будь такой человек её мужем, она бы с ним ни за что не рассталась.
Сосед у окна явно боялся летать, ёрзал и шумно выдыхал время от времени. Когда стюардесса показала, как надо надевать спасательный жилет, ему стало совсем невмоготу.
— Как же это всё перенести, боюсь я этих самолетов, ох, боюсь, — прошептал сосед и вытащил из кармана маленькую плоскую фляжку, — Будете?
— Спасибо. Воздержусь, — ответил я сочувственно.
Сосед хлебнул пару раз, спрятал флягу и попытался привлечь внимание стюардессы, та прошла разок мимо, потом заметила.
— Всё ли у нас в порядке, девушка? Системы, так сказать, работают?
— Не беспокойтесь, — с дежурной улыбкой ответила стюардесса. — Самолет почти новый, погода прекрасная.
— А как экипаж, опытный?
— Очень опытный. И отдохнувший,— заверила девушка и неожиданно зевнула, — вчера отлично отдохнули. Хорошего полёта.
— Что вы на это скажете? — спросил меня сосед, заметно побледнев.
— Добрый день, можно ли у вас ребенка на пони покатать? — Да, здрассте, не, нет у нас поней. А большую боится? — Большую боится. — Есть маленькая лошадь, не пони, но маленькая, все дети катаются, с утра до ночи, а она маленькая, росла-болела, сто сорок в холке. Берете? — Нам бы такая подошла, наверное. — Так всем бы подошла. Запись на нее… сейчас гляну… на следующий четверг. — Четверг?! — Так детей немерено, а лошадь одна! Одна! Маленькая! А работает как… — Ну хорошо. Стало быть, в следующий четверг вы нас покатаете? — Покатаем, конечно. Если не сдохнем. Что ж не покатать…
Синюхин и суджух (реальная история, только фамилия другая)
Намаявшись до середины июля, Синюхин поехал отдыхать в Сочи. Денег хватило на неделю. Возвращаться не хотелось, да и не на что было. Синюхин устроился в армянское кафе у пляжа, работать за еду и жилье. Жить предлагалось под перевернутым баркасом, лежавшим у моря. На баркасе были нарисованы название кафе и чьи-то гениталии. Синюхину поручили резать суджух, твердый и пахучий. В первый же день он нарезался так, что к утру кисть опухла. Синюхин засомневался, сможет ли продолжать. Но его поставили на овощи, это было легче. Через день ― опять суджух. Синюхин пытался менять угол и хват, резать левой, чуть не отрезал себе полпальца, руки и спина болели нещадно. Вдобавок ему постоянно кричали, что резать надо тоньше, ровнее и быстрее. Почти не отдохнув за ночь, Синюхин снова принимался за работу, решив, что должен справиться и всё тут. Не прошло и двух недель, как Синюхин стал нарезать суджух красивыми пластинками, тонко и ровно, почти не уставая при этом. Его руки, особенно кисти, налились небывалой силой. Еще через неделю к Синюхину подошел хозяин кафе, посмотрел на его работу и сказал рассеянно, что нож тупить не надо, нож не для этого. А для нарезки суджуха есть специальная машинка, с которой и ребенок справится. Вот она, на полке стоит, на видном месте. Синюхин сильно расстроился и хотел уволиться. Но потом передумал. Уж больно полюбился ему баркас. Ночевавшие под ним женщины развели домашний уют, причем каждая старалась превзойти предыдущую. Под баркасом теперь было широкое спальное место с тюлевой занавеской, вешалки для одежды, большое зеркало, удобный рукомойник, множество прикольных безделушек и даже радиоточка. Но прошло дня три и хозяин снова подошел к Синюхину, вручил ему неожиданные деньги и свирепо попросил уехать. Немедленно. Сюнюхин вспомнил, что девушка, с который они сегодня утром вылезли из-под баркаса, чем-то похожа на хозяина, и не стал спорить. Наринэ собрала в дорогу гранатовое вино, суджух, лаваш и персики. В поезде Синюхин обменял суджух на вареную курицу. Лето закончилось.
Делясь с десятилетней дочерью жизненной премудростью, я, для закрепления материала, решил произнести модное словечко. Но ошибся и сказал: «лайффак». Тут бы могла повиснуть неловкая тишина, но не повисла. ― Папа! ― хихикнула Нюся, ― «Лайффак» ― это когда не сработало, а если по-хитрому что-то решили, то это «лайфхак». Запомнил?
После новогодних праздников на работе все были вялые, даже говорили с трудом. Вера подумывала в пятницу отгул взять, или хотя бы уйти пораньше, а тут оказалось ― Рамиль приехал! Из фирмы по обслуживанию оборудования. Весь день Вера с удовольствием наблюдала, как он работал ― уверенно и аккуратно. В конце дня подошёл документы подписывать. ― Завтра Старый Новый год, ― сказал Рамиль. ― Да, ― согласилась Вера, ― а ещё суббота, очень удачно. ― Как будешь праздновать? ― Ну как… Это у вас там, в Казани, разгуляево, а у нас городок тихий. Оливье нарежу и у телевизора посижу, а то что-то вымоталась я за эти праздники. Хочешь ― в гости приходи. ― Во сколько? ― Что во сколько? ― Во сколько приходить? ― Ко мне? ― Вера изумленно и растеряно уставилась на Рамиля, ― Тебе же сейчас в Казань ехать надо. ― Завтра снова сюда приеду. Бешеной собаке семь вёрст не крюк. Это поговорка такая, русская. Но если неудобно, ты скажи. Я не хочу, чтобы было неудобно. ― В пять, ― выдавила из себя Вера. ― Приходи в пять. Адрес записать? ― Я знаю где ты живешь, ― ответил Рамиль, тем самым добив Веру окончательно.
Личная жизнь у Веры не складывалась. Хотя мужики на неё посматривали, и она их не чуралась. Так что приключения были, раз в год в Геленджике уж непременно, но ничего путного не выходило. А ведь у каждой подруги по мужу, у кого и по второму. И дети у всех. ― Ничего, ― успокаивала себя Вера, ― сейчас и в сорок рожают, и в пятьдесят. Ой, в пятьдесят-то не хотелось бы. Местные алкоголики все разобраны, надежда только на иногородних. На комбинат много кто приезжал, но чаще всего на сезон, или вообще в командировку, то есть, временно. И это снова приключение, а не жизнь. Большинство ещё и женатые, а с женатыми Вера зареклась ― больше ни-ни. Итак уж, восемь лет коту под хвост. Даром что в Москве, ну и за границу немножко поездили. В столице Вера осталась после института и возвращаться в родной Нево́лжск не планировала. Примчалась, когда мама заболела, тяжело заболела. И вскоре отошла, отмучилась. Вера и не знала сколько бы ей рыдать в пустой квартире, но стали приходить люди, с детства знакомые. Во всех скорбных заботах помогли. Поминки проходили тепло и без лишней тоски, маме бы понравилось. Даже начальство с комбината своим присутствием одарило. Прямо на поминках предложили Вере остаться, зря что ли учиться отправляли. ― Что там тебе, в этой Москве-то? А мы большие деньги на реконструкцию очистных получили. Оборудование берём по последнему слову, и финское берём, и немецкое по лицензии, казанского производства. Будешь лабораторией заведовать. ― Ух ты, очистные, как хорошо-то. Так что, не будет больше комбинат людей травить? ― Рыб. В смысле, воду будем очищать. А воздух-то нормальный, фильтры меняем регулярно, чего жаловаться-то... ― Да что вы говорите такое… ― Это ты сейчас с Москвы приехала, а поживёшь чуток, вспомнишь и обвыкнешься. Опять же, очистные будем и дальше развивать, ты этим и займёшься как раз, подумай, перспективы отличные. И зарплата сейчас не как раньше, а каждый месяц, верно говорю, земляки? ― Верно, раньше ещё хуже было, ― донеслось с разных концов поминального стола. Решение Вера не сразу приняла, вначале с документами возилась, вещи разбирала, с подругами общалась, кто вернулся или не уезжал. Потом подумала ― действительно, что её в Москве ждёт? Съёмная квартира и давка в метро. А здесь остаться ― быть дальше от него, того самого. Чем дальше, тем лучше. Опять же, кто она в столице ― пылинка, что есть, что нет, никто не заметит. А здесь ― завлаб, со всех сторон уважение. Зарплата, правда, одинаковая, но до работы пешком, жилье своё, да ещё огород мамин, уедешь так пропадет. Про оборудование не соврали, в самом деле современное, удобное, не хуже московского. Благодаря оборудованию она и с Рамилем познакомилась, он был в бригаде наладчиков, на все вопросы отвечал кратко и точно. Со всеми бы так. Запуск лаборатории отмечали помпезно ― с шампанским, телевидением и начальством, местным и казанским. ― Хорошо бы именно вас, Рамиль, присылали на гарантийное обслуживание, ― сказала тогда Вера. ― Так шепните моему директору, а я с удовольствием, ― с улыбкой ответил Рамиль. К начальству Вера тогда подойти постеснялась, но обслуживание поручили Рамилю, и он стал приезжать каждые три месяца. Случись чего ― можно было вызвать экстренно, но ничего не ломалось, а жаль, думала иногда Вера. Подруги, Ирка с Ямвикой, что-то учуяли и давай подначивать: ― Твой приехал! ― Так уж и мой, скажете тоже, ― отнекивался Вера. Может ей поначалу Рамиль не сильно-то и нравился, сейчас уже не вспомнить, ― он ведь женатый, небось. ― А ты спроси! ― Да не буду я спрашивать. Подруги, однако, сами всё разузнали, доложили ― свободен! ― Тоже знаете ли… Мужику под сорок, из себя видный, руки золотые. И не женат. Странно как-то. Ирка с Ямвикой только охали и дурой обзывали, ну а Вере-то что делать? Рамиль как-то всё о работе, легко с ним, это правда, но ведь проверит, наладит и в Казань укатит. А у Веры тем временем Геленджик, где о Рамиле можно и не думать. Всё равно ничего не дождёшься. Однако, дождала́сь. Неожиданно. И приятно. С утра Вера побежала за продуктами. Продавщица, фамилия её была Пахомова, училась когда-то в параллельном классе. Нынче у неё центнер лишнего веса, трое детей и муж Борька. ― Шпрот сколько банок-то ― две? ― Две. А икра сильно солёная? ― Консерва же, где мне знать, чё там в ёй. Вроде, никто взад не приносил. Одну? ― Одну. И вот ещё… Шампанского бутылку. ― Во, классно-то, у нас всяко есть: и краснодарское со скидкой, и просекко, это из Италии, но без скидки. ― А настоящее, французское? Шампанское ведь только французское может быть. ― Да ты чё, бутылка-то больше пяти тыщ! Оно тебе надо? Да и нет у нас. Хотя… ― Есть? ― Блин, была бутылка, я её обратно-то отписала, раз не берёт никто. Щас найду, да где ж она… А вот, чё я говорила, пять четыреста! Обзывается ― Драппиер, чисто Франция. Одна бутылка и осталась, таких, кстати, нигде больше нет, не возят их больше-то. ― Правильно говорить: Драпье. ― И чё теперь? Пять четыреста! Другому всю зиму не просыхать на такие де́нюжки. Берёшь?! ― Да. ― Ох, у московских свои привычки! Или на комбинате вдруг премию дали? ― Ага. Как раз ― пять четыреста. ― Ежели так… Девки калякали, Рамилька-то в город зачастил… Профилактику делает, де потрогает, де подмажет. ― Заткнись, Пахомова. ― Молчу! Полный рот воды! Мандарины-то бу́дёшь брать? Жранья́ много не быва́т, я тебе новый ящик-то открою, ради такого дела… С платьем и кружевным бельем Вера определилась ещё с вечера. А сейчас ― кухня. Вроде всё продумано и рассчитано, но время летит предательски быстро, уже почти четыре! Вдруг Вера охнула ― шампанское она мало того, что забыла в холодильник убрать, так ещё и возле батареи поставила. Что делать? Морозилка рыбой забита, разморозишь ― пропадёт. Хорошо хоть зима и мороз подходящий, и снега за ночь намело. Вера жила на первом этаже, балкона у неё не было. Набросив пуховик, она выбежала на улицу, поглядела вокруг, особо пристально ― на балкон Петра Семеновича, и быстрым движение сунула бутылку в сугроб. И бегом домой, в душ и к зеркалу, к зеркалу. Звонок прозвенел минут на пять раньше назначенного времени. Да ничего, Вера уже была в полном боевом облачении. Пальто Рамиля показалось ей мокрым. ― Споткнулся тут. И в сугроб. ― смущенно объяснил Рамиль, ― Салям! Со Старым Новым! ― И тебя, ― улыбнулась Вера. ― Раздевайся, проходи, здесь вот ванная, я жду тебя в гостиной. Рамиль вошёл в комнату, снова смущенно улыбнулся и перед тем, как сесть, поставил на стол бутылку французского шампанского «Драпье». ― Ой, а про шампанское-то я забыла! ― всплеснула руками Вера. ― Так вот, как раз. Французское, настоящее. Друг посоветовал именно такое, он с французами работает. Я и купил. ― В каком смысле «купил»? ― настороженно спросила Вера. Не узнать эту бутылку было невозможно. ― Ну как… В магазине. Но в хорошем, там палёнку не держат, ― сказал Рамиль, глядя на Веру честными глазами. Это был не розыгрыш. Это была ложь. У Веры похолодело внутри. ― А этикетка мокренькая чего-то. ― Так мы же с ней в сугробе лежали, ― рассмеялся Рамиль. ― Ах да, я помню, в сугробе, ― Вера попыталась взять себя в руки. ― Извини, я забыла спросить, что ты ешь, а что не ешь. ― Я всё ем, ― радостно отозвался Рамиль. ― По тебе не скажешь, ― заметила Вера, вспомнив, как летом он приезжал в обтягивающей футболке, с кубиками пресса. ― А я чуть зазеваюсь и сразу вес набирается. ― Ты очень красивая, ― сказал Рамиль. ― Вот как… Ладно, оливье с говядиной, яйца со шпротами, помидоры вот, сама закатывала, тут, как видишь, бутерброды с икрой, рыбка красная. Угощайся. И будет ещё пирог с капустой. Как бы, на горячее. ― Восторг! С чего начать? ― С чего хочешь. Начни с оливье. ― Отлично. Но сначала шампанское открою. Тебе же нравится такое? ― Нравится, ― кивнула Вера, закусив губу. Какое-то время сидели молча. Рамиль ел, а Вера держала в руках бокал и не знала, что сказать. Потом зачем-то спросила: ― А почему ты не с семьей в праздник? ― прозвучало как-то зло. Но Рамиль не заметил. ― К родителям я на Новый год заезжал. Жены у меня нет, давно уже, развелись. ― А дети? ― Сын. Ему тринадцать. По воскресеньям общаемся. ― А зачем с женой развёлся? ― Вере не нравился тон, которым она задавала вопросы. ― Лучше спросить: зачем женился? ― не сразу ответил Рамиль, ― Она меня с армии дождалась. Мы гуляли-то перед призывом недели две. А она два года ждала. Я гордый ходил, у всех пацанов по-другому было. Потому и женился. Стали жить. Потом сын родился. А работа у меня всегда была в разъездах. С годами как-то стал понимать, что домой не хочется. Пока сын маленький был, конечно, к нему тянуло. А как подрос ― в компьютер уткнулся, отцу рад или не рад ― не понять. А жена только про деньги, других тем как будто нет. Ну да, согласен, денег всегда не хватает, но не воровать же идти. Я сколько мог зарабатывал, побольше других. И на себя не тратил. За лето на рыбалку если два разу схожу, то уже хорошо. Ремонт делал, по выходным ещё подрабатывал. А жена мне ― вот, я же тебя дождалась, а ты спиннинг купил. Я… один раз спиннинг купил, хороший и недорого. Как будто, ждать парня с армии это подвиг. Если любишь, то ждёшь. А если не любишь так и… Рамиль замолчал, наполнил бокалы шампанским. Он был сильно взволнован. ― Нашла себе бизнесмена, сейчас с ним живет. Но меня заранее предупредила, чтобы без обид, по-честному. Я не возражал. Как живет ― не знаю, сын приходит― я не спрашиваю. Да и не спросишь, он как зайдет, сразу в компьютер и сидит там часами. ― Хочешь ещё салата? ― спросила Вера. ― Да. Вообще я оливье не очень… Моя… Ну, раньше в оливье всегда колбаса и морковка, а у тебя ничего такого нет и вкусно, очень. ― Я всё же химик, умею смешивать, ― Вера хотела улыбнуться, но получилось как-то вымучено. ― А я инженер-механик. И автоматику тоже знаю. Мне вообще-то не положено на гарантийное обслуживание ездить, это я директора упросил, чтобы тебя видеть. ― Меня? ― удивилась Вера. ― Что же ты раньше ничего не говорил? Ведь без малого два года знакомы. ― Сказали, что у тебя был кто-то. ― Кто сказал? ― Женщины. ― Хм… Странно. Но допустим. А что эти женщины сейчас говорят? Что у меня нет никого? ― Я не знаю, что сказать, ― взгляд Рамиля на мгновение стал по детски несчастным. ― Хотя нет, знаю, извини. Для меня каждый приезд в Нево́лжск, как праздник. Тебя увижу, и всё сразу иначе. Как-то правильно и хорошо. Наверно, это неожиданно прозвучит. Точнее, наоборот. Или… Но не важно уже. Выходи за меня замуж, пожалуйста.
Веру била мелкая дрожь. Она пыталась глубоко вздохнуть, вздох получался прерывистым. Вера смотрела на Рамиля и видела золотую фольгу стоящего между ними шампанского. Зачем же он так, ну зачем. Лучше бы наелся и в койку потащил, да она бы только за. Утром встал и уехал, и ни о чем думать не надо, увидимся ещё ― хорошо, не увидимся и ладно. А он вон чего, на улице нашёл и к женщине пришёл, предложение делать. На всю жизнь, на всю жизнь с этой вот бутылкой. И что же мне теперь, что же, что... ― Ты… ― слова давались с трудом, ― ты не мог бы сейчас… уйти. ― Я что-то не так сделал? ― глухо спросил Рамиль. ― Нет, нет. Дело не в тебе… Как в таких случаях говорят, ты хороший, добрый, умный, замечательный. Но я прошу тебя уйти. Дело во мне, конечно, во мне, я не знаю, может в маме немножко, хотя причём тут мама, уходи, очень тебя прошу, пожалуйста. И забери с собой эту бутылку. ― Там уже нет ничего, ― сказал Рамиль, вставая. ― Тем более.
Вера вышла в прихожую, смотреть, как он одевается. ― Хочешь, я тебе в дорогу пирог заверну. ― Я не люблю капусту, ― ответил Рамиль и ушёл.
Закрыв за ним дверь, Вера вернулась в комнату, выключила свет. Стала видна улица, там снова была метель. Вера включила телевизор, ― давали новогоднюю программу, ― и, взяв мамин плед, свернулась под ним калачиком на диване.
Январь тянулся ещё долго. Февраль был побыстрее. Первого марта в небесной канцелярии как будто посмотрели календарь: ярко засветило солнце и всё стремительно стало таять. Никто не помнил такого тёплого первого дня весны. На работу Вера шла в зимних сапогах, обратно было впору надевать резиновые. У подъезда образовывалась огромная лужа, Вера пыталась её обойти по ещё нерастаявшим островкам снега, с острыми краями в чёрных крапинках. Отовсюду вылезал наружу мусор, накиданный за зиму с балконов ― окурки, презервативы, фантики, блеснула на солнце золотая фольга. Стоп! Фольга?! Наступив в лужу, Вера нагнулась и вытащила из-под снега бутылку французского шампанского «Драпье». Этикетка тут же отвалилась, но не узнать эту бутылку было невозможно. ― Ой, ― сказала Вера. Войдя в квартиру, она первым делом скинула промокшие насквозь сапоги, надела сухие носочки. Потом долго сидела на диване, пытаясь собраться с мыслями. Собравшись, взяла телефон и набрала номер. ― Что-то сломалось? ― спокойным голосом спросил Рамиль. ― Нет, оборудование в порядке. Я не по этому звоню. Дело в том, что… Ты не мог бы повторить вопрос? ― Так сломалось или нет? ― Ой, не про то. Знаешь, КВН когда показывают, там у них есть «разминка». Команде надо на вопрос ответить, а они, чтобы время-то потянуть, просят вопрос повторить. ― Я не смотрел. ― Если ты повторишь, что спрашивал у меня на Старый Новый год, то я отвечу: да, согласна. Молчание было долгим, а потом очень долгим. Вера понимала, что ей лучше ничего не говорить и прошептала: «Слышишь?» ― По телефону неправильно, ― наконец отозвался Рамиль, ― Я возвращаюсь в Казань к длинным выходным, и восьмого марта приеду к тебе. ― Прекрасный подарок, ― тихо сказала Вера. ― Что? Не расслышал. ― Я буду ждать. Про капусту помню, а какой пирог твой любимый? ― Хм… Балиш с курагой. ― Вот такой и спеку. ― Ты умеешь? ― Я научусь.
(отрывок из повести «Морковь против Оливье». Продолжение, начало здесь: https://www.anekdot.ru/id/1162782/)
Грандиозных успех французского ресторана «Эрмитаж» был достигнут не только благодаря безукоризненному вкусу Мастера и его умению совместить русского едока с французскими продуктами, но и невероятным трудолюбием. Оливье был везде, он царил на кухне, даже после того, как из Парижа выписали шеф-повара Дюге, следил за всеми закупками, помнил каждого посетителя. Всякий день был он в ресторане, не давая себе ни выходных, ни ночного отдыха. Мастер, надо сказать, был натурой артистической, человеком рампы. Бесконечно любезный в зале, умеющий с каждым гостем составить интересную тому беседу, Оливье, входя на кухню, метал громы и молнии. ― Уроды! Бездельники! ― начинал он с порога, ругая поваров за малейшую оплошность, а половых за нерасторопность. Доставалось даже парижской знаменитости, от чего знаменитость втайне прихлёбывал коньяк. Не гневался Мастер только на кухонную девчушку Пелагею, круглую сироту, которую приютила дальняя родственница, мывшая в «Эрмитаже» посуду. Пелагея росла на кухне, была сметливой и улыбчивой, что очень нравилось Оливье. Бывало, повара прятались от него, выставляя вперёд себя девочку, и Мастер смягчался. Возможно оттого, что своими детьми так и не обзавёлся. Никогда не был он женат и проживал тут же, над рестораном, в скромной квартире. Немалые же доходы свои Оливье пускал на выкуп доли у купца Пегова, своего компаньона, да на закупку диковинных продуктов и самых дорогих вин. А ещё собирался открыть французский ресторан в столице и торговался с тамошними купцами за помещение. На сорок пятом году жизни Мастер заболел. ― Сердечная слабость и крайнее измождение, ― с грустью заключил доктор Склифосовский, ― вам бы, друг мой, на воды, да на полгода, не меньше. ― Как же я всё оставлю? ― возразил Оливье, ― Ничего, полежу пару дней и окрепну. Но время шло, а силы не возвращались. Всё чаще Мастер не мог себе позволить даже спуститься на первый этаж. Он вызывал к себе приказчиков с амбарными книгами, пытался вникать в счета, ругался по привычке, но всё тише и тише. Пелагея была при нём неотлучно. Иной раз Оливье обучал её кулинарии. С кухни приносили продукты, ученица старательно сравнивала вкусы и судила, что к чему подойдет. Вечерами Мастер рассказывал ей свою жизнь, а девочка делилась с ним своими тайнами. В тот печальный день, 14 ноября 1883 года, Оливье слабым голосом говорил половому Ивану: ― Скажи Шарову, чтобы нотариуса ко мне вызвал, как его бишь… Герике. А потом принеси рябиновой, а к ней икорки зернистой, троечной, да чтоб как дробь была. И вот ещё… салата моего, из рябчиков, принеси чуток. А сверху пьемонтский трюфель пусть покрошат, будет тогда, как под чёрным покрывалом, что всю ночь мне снилось. Хотя и не спал толком. Быть может, последняя эта моя трапеза… А для Поли пусть блинчик выпекут, хочешь блинчик? ― Дядюшка, да вы помирать собрались? Матушка померла, а потом и батюшка. А теперь вы? ― Ты вот что, Поля, ты не бойся. И не плачь. Нужды тебе ни в чем не будет, я позабочусь. Чего стоишь, Ванька, ступай уже, бестолочь. *** Из протокола допроса Иванова Ивана Михайлова, полового трактира «Эрмитаж», происхождением из крестьян села Кобыляево, Ярославской губернии: «…как и было велено, я привёл господина нотариуса Герике. Как мы вошли, хозяин доедал салат из рябчиков. Как нас заметил, то сильно закашлял и стал кричать непонятное, как будто: «Э-ро! Э-ро!», а после затих. Я тут же за доктором побежал, да уж всё было напрасно. А в комнате при том был я, господин нотариус Герике и Пелагея, племянница Дарьи Александровой, да она по малолетству всё время ревела в углу и глупая, потому если что на меня скажет, то верить ей не надо». *** После безвременной кончины Мастера дела в «Эрмитаже» пришли в расстройство. Продуты и посуду стали нещадно воровать, а шеф-повар Дюге запил, да не по-французски, а по-местному. В московских канавах стали находить его всё чаще, отчего в народе возникло выражение «напиться в дугу». Московский генерал-губернатор князь Долгоруков личным распоряжением отослал непутевого обратно в Париж, с припиской: «таковых нам без надобности, своих класть некуда». Но вскоре московские купцы, что не мыслили уже себе жизни без любимого трактира, выкупили дело у родственников Оливье и создали товарищество по управлению. Во главе встал московский 2-й гильдии купец Поликарпов, заядлый любитель руанских уток, прочие были помельче: Мочалов, Дмитриев, да крещёный еврей Юдин. Просился к ним и купец Перешивкин (см. «Дело купца Трузе» ― прим.авт.), но получил отказ. «Эрмитаж» вновь ожил. Товарищи пристроили к трактиру стеклянную галерею и банный флигель в античном стиле, где посетителей поджидали дамы, тотчас готовые на все услуги. Подавали теперь на хрустале и серебре, но за рецептурой следили не особо и продукты брали, где ближе ― всё равно от посетителей отбоя не было. Потому и пошёл слух, что тайну знаменитого салата Мастер унёс с собой в могилу. Половые, когда их о том спрашивали, загадочно подмигивали. Но как можно было двадцать лет скрывать рецепт на кухне, где полсотни человек трудились с одиннадцати утра до четырёх ночи? Нет, секрет Оливье был проще по названию, но сложнее по исполнению. Ни в чём и никогда не допускал он отступлений. Единожды найдя лучшие ингредиенты и пропорции, строго требовал их соблюдения, ничего не упуская из виду. Так для провансаля масло брали только чёрное, с фруктовым оттенком, что выжимают на двухсотлетней мельнице в сердце Прованса ― долине Бо. Горчицы приходили лишь от Мариуса Грея из Дижона, да чтобы каждая партия была сопровождена собственноручным письмом месье Мариуса. Острую добавку «Соя-кабуль» поставлял только лондонский дом «Crosse & Blackwell». Яйца же брались исключительно от чёрных минорок с птичьего двора помещицы Куртенер, где кур кормили отборным зерном. Подготовленную для салата нарезку Оливье осматривал лично, после чего командовал замешивать и первым снимал пробу. И так всякий божий день, пока жизнь не покинула его… Что же касаемо девчушки Пелагеи, то её, в память о Мастере, Поликарпов отправил на воспитание в Санкт-Петербург, в приют принца Ольденбургского, уплатив взнос и выдав на дорогу корзинку еды.
Как я организовывал концерт Цоя в нашем институте? Да никак не организовывал. Идея была Андрюхи Кныша, он же и с Цоем договорился. Андрей удивительным образом существовал в двух параллельных мирах — был студентом старейшего технического ВУЗа и активным участником ленинградского рок-клуба, всех знал, со всеми дружил, и в группе "Аквариум" числился художником по рисованию афиш. Финансовые и технические вопросы взял на себя заведующий студклубом Марк Борисович. Дело осталось за малым — получить одобрение институтского начальства. Вот это и решили поручить мне. В студклубе считалось, что я у начальства на хорошем счету, потому что отличник и общественник. Правда, вся моя общественность в том же студклубе и протекала: кружки, ансамбли, спектакли и всякие праздники. В чём-то я участвовал, что-то сам организовывал, а нет, так просто торчал в студклубе всё свободное время. А был в нашем клубе большой актовый зал, которому могли позавидовать многие ленинградские театры, просторное фойе, где по случаю дискотеки помещалось до полутысячи пьяных студентов, несколько репетиционных залов, а ещё комнаты и уголки за сценой, наполненные старыми декорациями, музыкальными инструментами и прочим волшебством, и, разумеется, кабинет Марка Борисовича, где и проходил разговор. — Так вы группу "Кино" знаете? — удивился я для начала. — Конечно, знаю. Я вообще много знаю. Даже слишком, — Марк Борисович смотрел на меня поверх очков. — А почему раньше не приглашали? — Потому что раньше только я их и знал. А теперь будет целый полный зал. Если ты сможешь согласовать афишу с начальством. — С ректором? — спросил я не без испуга. — С ректором, — кивнул Марк Борисович, — но ты к ректору не ходи, потому что есть проректор по воспитательной работе. Но ты и к нему не ходи, потому что есть партком. А вот в партком ты ходи. — Может быть, вы, всё-таки, сами пойдете? Или вместе? — робел я. — Поверь мне, лучше будет без меня. Я уже своё отсогласовал. У меня же Высоцкий выступал. Да что там Высоцкий — сам Галич выступал. А теперь я отвечаю за микрофон и чистоту в фойе. Хочешь слушать Цоя прямо здесь — шагай в партком.
Конечно, я хотел, очень хотел. В ту пору западная рок-музыка казалась мне чем-то интересным, но далёким. Слушать такую музыку долго, а то и целый альбом — нет уж, увольте. Другое дело — русский рок. Тут было не спрятаться, круг сжимался, все мои друзья либо фанатели, либо сами активно участвовали в рок-движении, создав, в том числе, клёвую группу "Секрет". А самым крутым считался "Аквариум". Я был на "квартирнике", в комнате с белым потолком на улице Рубинштейна, где набралось человек тридцать, длинноволосых, странно одетых. — А кто из них Гребенщиков? — шёпотом спросил я Кныша. — Тот, кто поёт, — ответил он. В этот момент запели все. — И кто говорит между песнями, — пояснил Андрей. Присутствующие радовались каждой спетой фразе и каждому произнесённому слову, понимая, видимо, о чём речь. Не считая себя чуждым поэзии, я тоже пытался проникнуть в смысл, разобраться в системе непривычных образов. "Небо становится ближе с каждым днём...хм, наверное, что-то климатическое" — размышлял я, чувствуя себя неуютно. Опять же, портвейн я не любил. А о "Кино" говорили всё больше и всё лучше. Я видел их в составе "Поп-механики". Фантазии Курёхина были грандиозны и понятны, потому что я решил, что это джаз, а джаз я любил. А ещё у меня была затёртая кассета "Кино", где слов было не различить, да и музыки тоже. Квартирники меня пугали. Другое дело, послушать Цоя в родном студклубе! Тут есть за что бороться. И я решился. Вот только понять бы, как договариваться с парткомом института. За помощью я отправился к парторгу факультета.
Впоследствии мне думалось, что партия прикрылась профессором Соловушкиным с целью хотя бы отчасти загладить свои кровавые преступления. Но это вряд ли. Скорее всего, никто больше не согласился. Александр Сергеевич Соловушкин смотрел на мир грустными глазами, был автором ряда важных для отрасли работ и заботливым преподавателем, всегда спокойным и доброжелательным. Если студент чего-то не знал, то профессор испытывал стыд за себя, институт и отрасль. Он всегда шёл навстречу и верил на слово, но обманывать Александра Сергеевича считалась последним делом. И если какой-нибудь двоечник по пьяному делу подобным хвастался, то мог от сокурсников и оплеух огрести. Небольшого роста, профессор был почти незаметен за огромным старинным столом. — Александр Сергеевич, как мне в большом парткоме концерт согласовать? Рок-группа "Кино", очень интересная музыка. Солист Виктор Цой, пишет песни, выступает с гитарой. Не слышали? — Не довелось, к сожалению, — профессор выглядел огорченным. — Хотя...Цой. Лет пятнадцать назад защищался у нас на кафедре Цой, очень толковый, и вроде, как раз, Виктор. Так это тот самый? У нас учился? — Нет, точно нет. Этот Цой нигде не учился. — Нигде не учился и выступает с гитарой, — задумчиво проговорил профессор, — Это призвание, не иначе. О чём же он поёт? — Да трудно сказать. Но точно ничего плохого не поёт. Просто, не всегда понятно. Ну вот, к примеру: "Я сажаю алюминиевые огурцы на брезентовом поле". — Огурцы. На брезентовом поле. Сажает, — Соловушкин будто бы пробовал каждое слово на вкус.— Быть может, ему лучше в сельхозинституте выступить? Или в академии лесотехнической? — Александр Сергеевич, так договорились уже. Народ ждёт. Хорошее будет мероприятие. Поможете согласовать? — Хорошо, давай попробуем, — профессор набрал местный номер, — Алё, Боря? Можно зайти на минутку? Примешь?
Парторг института Борис Иванович имел пышные румынские усы и хитрый взгляд, будто бы знал, как обмануть весь мир, а может и уже обманул. Меня он слушал до слов "рок-группа", после чего прервал, как мне показалось, не без радости. — Рок-группу никак нельзя, у нас же вечерники! — А если акустический концерт, под гитару, без барабанов? — Но это всё равно рок-группа? Ведь так? — Так. — Значит, нельзя. — А если это будет творческий вечер? — Нет уж, вот этого тем более не надо! Ни в коем разе! — замахал руками Борис Иванович, а Александр Сергеевич понимающе кивнул. Я знал, о чём они. Пару недель назад в институте проходил творческий вечер знаменитого дирижёра Темирканова. В ходе выступления Юрий Хатуевич сказал: "В театре оперы и балета имени Кирова всё начальство — говно. В нашей стране вообще вначале становишься говном, а потом уже начальником, но даже на таком фоне руководство кировского театра выделяется редкостным ароматом". — Как же быть? — спросил я почти уже жалобно. — Как быть? Учиться, учиться и..? — Учиться? — Верно. Наш паровоз летит куда? — Вперёд? — Вот именно! И вопросы надо ставить правильно. А не спрашивать машиниста, можно ли кидать сырой уголь. Кидать-то можно, но копоть ведь пойдёт, копоть! Я ожидал, что Борис Иванович разовьёт свою мысль до понятного, но профессор Соловушкин вдруг встал и потянул меня из кабинета: — Боря, спасибо за помощь, всё ясно, не будем более отвлекать.
Мы шли по главному коридору института, на стенах висели портреты знаменитых инженеров прошлого. Александр Сергеевич посматривал на них с лёгкой завистью, очевидно полагая, что партийными поручениями основоположников не мучили. — Сергей, предположу, что слова Бориса Ивановича ты понял не совсем? — Совсем не понял, — подтвердил я. — Я поясню. Это довольно... специфический опыт, — Александр Сергеевич как будто извинялся за свой опыт и знания. — Вопрос нужно преподнести так, чтобы не возникло нужды его решать. В данном случае подойдет что-нибудь... этнографическое. Цой же корейской национальности? Кореец? — Кореец. — А родился где? — Здесь, в Ленинграде. — Стало быть, не будет большим преувеличением сказать, что он северный кореец. И это замечательно. И пусть будет фольклорный концерт. Пусть студенты знакомятся с творчеством дружественных народов. Никто не будет против.
Затащив Кныша в кабинет к Марку Борисовичу, я объявил: — Есть две новости, плохая и хорошая. С какой начать? — и продолжил, не дожидаясь ответов, — Рок-группу не разрешат из-за вечерников, даже если это будет рок-пантомима. Но нам одобрят фольклорный концерт. Цой же кореец? Вот пусть и выступит как кореец. — Это ты чего сейчас? Ты опупел? — начал было Кныш, но Марк Борисович его остановил. — Не кипятись, это не Сергей опупел и не сейчас. А идея вполне рабочая...хм... фольклорный вечер экзотических народностей... Что-то похожее есть в перечне рекомендуемых мероприятий. Вот и ладушки. Но только одного корейца мало, надо массовости нагнать, ещё кого-нибудь привлечь. Подумайте, кого можно? — Виктор будет с гитаристом выступать, — сообщил как-то быстро успокоившейся Андрей, — с Юрой Каспаряном. А раз Каспарян, то где-то армянин. — Не особо экзотично, но подойдет. Хорошо. Ещё мысли? — Братьев Нозадзе можно! Они и так каждую неделю выступают. Заодно и станцуют, — предложил я. — Вот именно, что каждую неделю. Братьев трогать не будем. У них смотр в конце месяца. Ещё идеи? — А может позвать этого, как его... Атабая Жанбекова? — вспомнил Кныш, — Очень петь любит. — О, нет, нет, — замахал руками Марк Борисович. — У Атабая песня слишком длинная. Я его прервал в прошлый раз, так он всё грозится допеть. Лучше кого-нибудь менее пронзительного. — Муся Бернц может спеть народную песню. С подругами. На голоса красиво разложат, — по мере произнесения я начал понимать, что говорю глупость. Марк Борисович смотрел на меня укоризненно. — Да лучше громким стуком в бубен сорвать вечерникам занятия, чем слушать тихую песню этого народа,— Марк Борисович замолчал ненадолго, потом спросил полушёпотом, — А там, наверху, дирижера давешнего не вспоминали? — Было дело, — ответил я, сделав скорбное лицо. — Эх, Юра... — Марк Борисович покачал головой, затем хлопнул себя поколеням и сказал, громко и уверенно, — В общем так, мои юные коллеги. Нам нужен негр. Будет негр — будет концерт. Ищите негра. Чёрного и худого.
Городок у нас небольшой, наша ремонтная служба – единственная. Командует мой брат, младший, но я не против. Отличный директор из него вышел. Опять же, он всё это придумал и меня вытащил, даже, я бы сказал, спас. По натуре я плотник, а работал электриком, по высоковольтным делам. Слышали про напряжение 1 150 000 вольт? А я одно время и такую линию обслуживал. Правда, больше 500 киловольт на неё не давали. Жил в Москве, заработал на квартиру возле Шереметьево, а что, тоже Москва. Женился я сразу после школы, на однокласснице. Семья у нас хорошая была. Пока жена не заболела. Похоронил её и спился. Но не сразу, пару лет дочка держала. Потом нашла себе худого и очкастого, замуж вышла, уехала с мужем на Гоа, жить в природе. А я остался, никому не нужный, деньги были первое время. Что вытворял, вспоминать не хочется. Дошли как-то вести до брата, он приехал, подшил меня и убедил на малую родину вернуться. Есть, говорит, чем заняться, на хлеб хватит, а если супермаркет Магнит будут строить, то и на масло хватит. Я квартиру на дочку переписал, ― может, вернётся? ― и поехал. С пьянством закончил. В ремонтной службе на постоянке нас четверо. Брат ― главный по интернету, весь городской интернет на нём. Николай, по кличке «Клещ» ― сантехник. Дёма, тоже одноклассник мой, бытовую технику чинит. Но на вызовы не ходит, колясочник он, после Афгана. Всё прочее, считай, на мне. В основном электрика, но бывает и плотницкое ― дверь перекосило, петли расшатались, рамы менять надо ― тут я аж отдыхаю душой. Раньше, до меня, был ещё Сенька Фриц. В каждую квартиру спутниковую антенну провёл и укатил в Германию. Антенны эти тоже мне поручили. Морока с ними. Первый раз приезжаю – обрыв, зацепили, дёрнули. А высоковольтник на антенну смотрит свысока. Ну я, недолго думая, спаял. И на тебе ― не работает. Дёма меня обругал за тупость. В общем, где тока мало, а частоты много ― жди полтергейста какого-нибудь. Подумал я тогда. И дождался. Зоя Тимофеевна в наш городок переехала, когда я уже в Москву укатил. Работала на ферме, сейчас в Магните, товароведом. Сын у неё военный, служит на северах. Про мужа не рассказывала, но ясно, что дело давнее. Живет в двухэтажном доме, на восемь квартир. На каждую квартиру Сенька ухитрился отдельную антенну поставить и, по случаю капремонта, плотно зашил кабели в стены. Только антенная розетка торчит, красивая. И вот уж третий вызов, поскольку из этой красивой розетки оплаченное телевидение Зое Тимофеевне поступает не регулярно. Когда я прихожу ― всё работает. Я за порог ― выключается. И как тут понять в чём закавыка? На крышу лазил, всё щупал-перещупал, сигнал есть, уровень приличный. Денег не беру, вроде, не за что. И женщину оставлять всякий раз жалко ― чуть не плачет. Прихожу снова, как позвонит: ― Простите ради бога, но сегодня мой любимый сериал в восемь вечера, самая развязка, если бы вы смогли зайти… ― Конечно, зайду. Смотрим сериал, чай пьём с пирогами, пироги вкусные. ― Зоя Тимофеевна, давайте я заново провод протащу сюда с крыши. Уж решать, так кардинально. Конечно, будет шум и пыль, но ведь улягутся. ― Ну что вы, у меня же ремонт свежий совсем, обои такие не найдешь, да и трудно без мужчины в доме подобным заниматься. ― Без мужчины трудно, ― соглашаюсь я. ― Ну что тогда… Брат мой сейчас интернет-телевидение начал устанавливать, говорит, скоро тарелки не нужны станут. ― Как не нужны? Совсем? ― удивляется Зоя Тимофеевна. ― И проводов не будет? ― Какие-то провода будут, витая пара, к примеру, так это называется. ― А если это «витая пара» оборвётся, то кто придёт чинить? Ваш брат? Представив брата, сидящего за столом на кухне Зои Тимофеевны, я решительно заявил: ― Нет, сам приду. Тем временем пересмотрел я кучу роликов про ремонт антенного оборудования, а заодно и про полтергейст. Не помогло. И родной брат и одноклассник Дёма надо мной ржут, советы давать отказываются. Клещ вообще какую-то похабщину несёт, алкоголик чёртов. А к Зое Тимофеевне я начал уже без вызовов заходить. Иной раз у Магнита встречаю, чтоб сумки помочь тащить. Антенщик из меня никакой, чего уж тут. Зато на кухне всю мебель отремонтировал, теперь открывается-закрывается ― хоть на выставку вези, за деньги показывать. ― Ты бы уж переехал ко мне, ― говорит как-то Зоя, ― смотри вон как телевизор хорошо работает. ― Завтра же и перееду, ― отвечаю.
― Позвольте представиться, Жеребцов Николай Петрович, Вологодского, Грязовецкого и Кадниковского уездов помещик. Прибыл засвидетельствовать почтение мужу вашему, пребываю большим почитателем его таланта, но с этой самой минуты пребываю ещё большим почитателем вашей красоты, несравненная Наталья Николаевна! Ах да, тут конфуз вышел, так сказать, une petite confusion, арапка ваш, что при входе, меня на дуэль вызвал, расхаживает, шельмец, в барском халате, пьёт, видать. Вы уж велите всыпать ему горячих на конюшне. Так где же супруг ваш, драгоценный Александр Сергеевич?
Рио-де-Жанейро. Летал над городом на вертолете, фотографировал. Виды шикарные, но свет жёсткий. И статуя Христа не в облаках. А хочется заснять в облаках. Потому что у всех есть такая фотка, а у меня нет. Блажь, конечно, но что поделаешь. Договариваюсь полетать с утречка, авось повезёт с облаками. Вылетаем в половине восьмого. Христос мало того, что не в облаках, так ещё и, прости господи, в мареве. И вообще всё в мареве. Марево, сиречь дымка, плохая штука для фотографирования. Густой туман в художественной фотографии, считай, соавтор, а вот от дымки только вред ― детали размываются, цвета блекнут. Прошу пилота взять пониже, может хоть что-то получится. Подлетаем к району фавел, местных трущоб. Там по-своему живописно. Но тут же уходим к океану. Прошу вернуться. Возвращаемся. ― Зависни здесь! ― показываю пилоту. А он опять к пляжу выруливает. Вот непонятливый какой. ― Надо вернуться и зависнуть ! ― Импосивл! Бажуку! ― сообщает мне пилот и головой мотает. ― Пурке импосивл? Пурке ноу? Вирар! ― Ноу по вирар! Бажуку! ― и хлопает себя левой рукой по правому плечу. Заболел что ли, думаю, что с ним за бажуку такое, плечо повредил? Вот повезло мне с пилотом... Чаевых не получит. Приземляемся. ― Что за бажуку там было? Почему не полетели куда просил? Тут мне пилот из двух рук и одного плеча показывает такую скульптуру, что рука сама полезла в карман за чаевыми. ― Стингер, что ли? ― не без труда выдавливаю из себя вопрос. ― Типа того? Пилот вздыхает и показывает несколько вмятин и заделанных дырок на корпусе вертолета. Похоже, от пуль. В общем, в фавелах народ большей частью работает по ночам. И развлекается по ночам. Восемь утра для них ― самый сон. Если вертолёт близко подлетает ― палят по нему не раздумывая. Но вертолеты с неуёмными фотографами всё равно летают. Так вот, перед моим приездом среди пилотов слух прошёл, что в фавелы базуку завезли и ящик снарядов к ней. А те, кто Христа в облаках снял ― смелые ребята. Завидовать не буду.
«Приезжай, Синюхин, ко мне в деревню. Здесь у сеновала крыша дырявая. Можно потрахаться, а потом лежать, на звёзды смотреть. Тебе понравится. Вера». Смска застала Синюхина в центре большого, задушенного летним солнцем города. Он как раз думал, в какую сторону идти и что там делать. Прочитав, ответил: «Е́ду», и пошёл на вокзал. «Станция Молоча́евка, деревня Нижние Чуме́йки. Там найдешь. Очень жду» ― сообщала Вера вдогонку. После покупки билета ещё остались деньги. Везти в деревню цветы Синюхину не показалось разумным. Тоже и с водкой, всяко какая-нибудь баба Катя уже нагнала там бидон первача. Синюхин купил шоколадный ликёр, а на оставшееся взял многообещающую сосиску в тесте. ― Интересно, ― размышлял Синюхин, ― что Вера делает в деревне? Вроде, в педагогическом учится. Практика, наверное, или типа того. За три часа пути Синюхин, крепко сжав бутылку, успел выспаться впрок. В Молочаевке было малолюдно, летали мухи. В Нижние Чумейки, как выяснилось, идти семь вёрст, если не заплутаешь. А коли повезёт, то можно на буханку подсесть, которая продукты возит. Спросив ещё пару раз, Синюхин вышел на нужную дорогу и бодро зашагал по ямам. Через полчаса его действительно нагнала «буханка», то бишь, всепроходимый фургончик ульяновского завода. Водитель, худой прыщавый парень с наколками на пальцах сам предложил подвезти: ― Чего, куда? В пионерлагерь? ― Да, ― подумав, согласился Синюхин. ― Правильно. Без мужика никак. А то деревня ― три с половиной бабки, и в лагере сплошь девки... гладкие. Я подкатил к одной, давай, говорю, чо кобенишься, ты же баба, ты ж без этого не можешь… ― И что? ― поморщился Синюхин. ― Смогла, ― вздохнул водитель. ― Там недалеко, на речке, тростниковые заводи. Щука клюёт ― милое дело. В воскресенье поеду рыбачить. Могу и тебя прихватить, выпьем. ― Было бы неплохо, ― согласился Синюхин.
Прокатившись по деревне, буханка неспешно заехала во двор лагеря. Вокруг всё блестело свежей краской, дети бегали туда-сюда. Первой к машине подошла Вера. Распущенные каштановые волосы, зелёные глаза, лёгкое платье, что очень ей шло ― Синюхин восхитился. ― Какая же ты красивая! ― сказал он. ― Какая? ― улыбнулась Вера. ― Самая, ― пояснил Синюхин, и наклонился поцеловать. ― На́ людях не будем, у нас строго. Надо же, приехал. Я как-то и не верила. Здравствуй, Синюхин. Ой, это мне? Ликёр? Шоколадочный? Да это ж мой любимый, наверное. А вот наш лагерь, летний, для детей из неблагополучных семей. Как тебе? ― Ну… чистенький. ― Так только что отремонтировали, ещё запахи не выветрились. А где твои вещи? Ты без вещей? Что, на чуть-чуть совсем, да? ― Спешить некуда, ― пожал плечами Синюхин. ― Могу и надолго. Работа тут есть какая-нибудь? Отпилить чего или закопать? ― Работы полно, куча всякой работы, но денег не дадут, не предусмотрено. ― Кормить хоть будут? ― Ой, это конечно! Еды у нас вагон и тележка. Каши на любой вкус. Вон, Филька ещё привез. А печенье опять тоже самое, что ж такое. Извини, надо продукты принять. ― Не вопрос,― Синюхин помог водителю отнести привезённые ящики в кладовую. Вера всё пересчитала и подписала бумаги. Филимон уехал. ― А начальство-то разрешит? ― спросил Синюхин. ― Начальство? Начальство… Сейчас спросим, ― голос Веры стал заискивающим, ― Верочка Сергеевна, позволите у нас молодого человека разместить, он нам в хозяйстве очень пригодится! ― сказав это, Вера смешно нахмурила брови и продолжила низким, грубоватым голосом, ― Ну… Ежели на девок не будет засматриваться, то пусть остаётся. На других девок, в смысле. Чтоб ни-ни! Обещаешь? ― Обещаю, ни-ни,― кивнул Синюхин. ― Ой как хорошо! Давай тебя сразу и покормим, проголодался же с дороги, пойдем.
Они зашли в столовую, где их встретила невысокая, плотно сбитая девушка с решительным взглядом. ― Галка, у нас гость, покормишь гостя? Он нам помогать будет. ― Синюхин,― представился Синюхин. ― Ломакина. ― Видишь, ― с гордостью добавила Вера, ― приехал, а ты сомневалась. Ну ладно, корми, а я в отряд зайду, тихо там как-то, подозрительно. ― Желаете грудки вальдшнепов со сморчками или удовлетворитесь утиным пармантье с ноткой томлёного лука? ― осведомилась Галка. ― Ржаные гренки и пиво, ― сказал Синюхин, усаживаясь. ― Ближайший аналог ― гречневая каша с тушенкой. Будешь? ― Да. ― Держи тарелку, хлеб-соль на столе, чайник рядом, вот котел, отскребай и накладывай. Желательно всё, а то мне его ещё мыть. ― Я помою, ― отозвался Синюхин. ― Правда? Фигасе. Ладно, я пойду тогда пока. Welcome, как говорится. Каша была вкусная, но доесть было невозможно, выбрасывать же рука не поднималась. Синюхин вышел во двор спросить, не хочет ли кто-нибудь добавки. Вера, в окружении стайки девочек, рисовала что-то на большой доске. Синюхин направился к ней, с другой стороны к Вере приближался мальчик лет десяти, неся в руках что-то ржавое. ― Вера Сергеевна, смотрите что я нашёл, на космолёт похоже, только грязный! ― Мишка, вечно ты всякую дрянь таскаешь, брось немедленно, ― откликнулась Вера не оборачиваясь. ― Стой! ― закричал Синюхин, ― Стой! Не бросай! Стой как стоишь! ― Ой, мамочки! ― в ужасе вскрикнула Вера. ― Миша, ― Синюхин старался говорить спокойно, ― Не шевелись, замри. Это игра такая. Замри и стой. Вера, бегите все, быстро бегите, до ближайшего дома и укройтесь за ним. Вызови сапёров. Миша, я сейчас к тебе подойду и возьму у тебя эту штуку. До мальчика было шагов пятнадцать, но Синюхин не ускорялся, чтоб не напугать ещё больше, руки у Миши заметно дрожали. К тому же он кашлял, убегающие в спешке дети подняли пыль. ― Так, я взял, держу, а ты медленно отпусти, всё, отпускай, вот, хорошо, молодец. Сделай большой шаг назад. А теперь беги за всеми, догоняй. Беги, беги, скорей! Убедившись, что во дворе никого не осталось, Синюхин медленно подошёл к песочнице, как можно аккуратней опустил мишкин космолёт на песок и плавно разжал пальцы. Затем не бегом, но быстро, вышел со двора. За первым деревенским домом Синюхина поджидали четыре перепуганные девушки и десятка два взбудораженных, запыхавшихся детей. ― А как сапёрам звонить, мы не знаем! ― бросилась к нему Вера. ― Ментам позвони, они разберутся, ― сказал Синюхин. ― Никого не забыли, все здесь? ― Все, все здесь, пересчитали дважды! ― ответили ему. ― Алё! Это из лагеря «Чунга-Чанга», который в Нижних Чумейках. У нас бомба! Что значит какая? Страшная! ― Немецкая, реактивная, от пятидесятимиллиметрового миномета. Корпус цел, ― подсказал Синюхин. ― Слышали? Ну вот! Хорошо, ждём, ― Вера опустила мобильник, ― сказали оцепить территорию и ждать. ― Круто, ― заметил Синюхин. ― А что у бомбы корпус целый ― это хорошо? ― спросила Вера. ― Нет, это плохо. Их окружили дети: ― А если бомба взорвётся, мы умрём? Все? ― Все, ― сообщил Синюхин. Дети весело загалдели. ― Так, тихо! ― вмешалась Вера, ― Ничего у нас не взорвётся! А кто не будет слушаться, поедет домой и не узнает, чем закончилось. Понятно? ― Это они пока весёлые, ― пояснила Синюхину Галка, ― а через час устанут, проголодаются и плакать начнут. ― А как мы их ужином накормим? ― озаботилась Вера. ― Мешки надо раздобыть, ― сказал Синюхин, ― я с другой стороны в окно влезу и наберу чего-нибудь, там, хлеб, консервы, конфеты. ― Так вместе можем, ― вызвалась Галка. ― Нет, только я, ― отрезал Синюхин. У Веры зазвонил телефон. ― Сапёры лишь утром приедут, ― сообщила она, поговорив, ― быстрее им не успеть. Где ночевать будем? Здесь жилых домов всего несколько, да и тесно там. А в заброшенных жутковато, там всё гнилое. ― Ты про сеновал упоминала, ― напомнил Синюхин, ― В какой стороне? Далеко от лагеря? ― Так, дети, сегодня ночуем на сеновале, приключения продолжаются. Сейчас идём по домам за мешками! Просим вежливо, но жалостливо! ― громко распорядилась Вера. Пока искали мешки, Синихюн познакомился с двумя другими симпатичными девушками. ― Меня Леной зовут, ― сообщила рыжеволосая, с веснушками и серьгой в носу. Высокую, тёмноволосую девушку в больших очках представила Галка: ― А это Борц, наш фельдшер. Недавно замуж вышла. Борц фыркнула.
Синюхину понадобилось пять подходов, чтобы в клетчатом бауле перетащить продукты, ложки-кружки, одеяла и прочее. Потом он растопил одолженный у бабы Нюры самовар, это оказалось самым сложным, проверил сарай с сеном на крепость. Взяв у той же бабы Нюры инструмент, сколотил новую лестницу. Вырыл два туалета, огородив съехавшим с крыши шифером. Тем временем, Вера с подругами накормили детей ужином, умыли колодезной водой, и, распределив по сеновалу, уговаривали спать. Дети отчаянно сопротивлялись. Синюхин, забравшись на сеновал последним, стал уже сомневаться, что дети вообще умеют спать, как вдруг за пару минут всё стихло. Вера нашла Синюхина в темноте и прильнула к нему. ― Спят? ― Спят. ― Крепко? ― Не настолько, ― хихикнула девушка. Синюхин откопал в сене ликёр, открыл и вложил ей в руки. ― Ух ты, а сам будешь? ― Нет, для меня слишком сладкий, ― отказался Синюхин, поведя перетруженными плечами. ― Устал? Давай я тебе шею помну. ― Кто же так массирует? ― раздался где-то рядом полушёпот Галки, ― Вот сейчас покажу как надо. Ликёр, кстати, я тоже хочу. ― И я хочу ,― прошептала, видимо, Лена, появившись где-то возле синюхинского бедра. ― Чего хочешь-то, массаж или ликёр? ― уточнила у неё Галка. ― Всё хочу. ― Для успокоительного массажа нужно макушку чесать, ― сообщил голос откуда-то сверху и Синюхин почувствовал на себе ещё одни руки. ― Борц, а ты куда? ― Я медик, без меня вам нельзя. Синюхину нравился обволакивающий его женский шёпот. Но поддерживать разговор сил уже не было, сон и усталость сморили его окончательно, он даже не различал кто целует его со словами: «Это на́ ночь, это не считается...»
Проснулся Синюхин от взрыва, далекого и глухого. Высунулся наружу: возле сеновала играли дети. ― Доброе утро! ― крикнула ему Вера. ― Сапёры прибыли? ― Да. Работают. Сказали, будут взрывы ― бояться не надо. Манную кашу будешь? ― Нет! ― испугался Синюхин. ― Тогда чаю попей с конфетами. Ступай к бабе Нюре, там Галка второй отряд кормит. ― А кто самовар растопил? – удивился Синюхин. ― Да никто. У бабы Нюры чайник электрический нашёлся. ― Вот как. Ясно. ― Синюхин слез с сеновала, ― Тут где-то речка есть. Может туда двинем, пока сапёры работают? ― Не, мы туда не ходим. Там глубоко. Мы только на ручей. А ты сходи, конечно. Всё равно делать нечего, только ждать. Вон там тропинка вдоль огорода, по ней вниз, километра два.
Речные берега были заболочены, Синюхин долго искал спуск к воде. Найдя, с удовольствием искупался, прополоскал одежду, высушил на солнце. К полудню вернулся в лагерь.
Во дворе стояли две машины разминирования, ходить можно было только по дорожке, обнесенной яркой лентой. Вера снова встретила его первой: ― Лагерь эвакуируют. Сапёры ещё четыре мины нашли, говорят, им тут работы на неделю, не меньше. А нас отправляют в «Звёздочку» и в «Огонёк», на уплотнение. Скоро автобус приедет. С собой сказали постельное белье взять и личные вещи. Продукты не надо, их уже списали. Ой, а вот и автобус. Поможешь грузиться? Простыни и одеяла Синюхин придумал увязывать в плотные тюки, но автобус был маленький и они с водителем замучились утрамбовывать багаж. Наконец, можно было уезжать. Вера, Галка, Лена и Борц стояли у открытой автобусной двери. Лица у всех были унылые. ― А меня уволили, ― всхлипнула Вера, кивнув на мобильник. ― На комиссию вызывают. Господи, я была-то «и.о.», куда ж меня ещё увольнять? ― Короче, резко спала улыбка с наших лиц, ― сказала Галка, обращаясь к Синюхину. ― Наверняка какая-нибудь неблагополучная мамаша уже успела нажаловаться, ― мрачно предположила Лена. Синюхин обнял Веру за плечи: ― Тогда зачем тебе ехать? Останемся здесь. Жить будем на сеновале, продуктов навалом, часть на самогон обменяем. У кого тут самый вкусный самогон? ― У бабы Кати, конечно, ― живо откликнулась Галка. Лена и Борц кивнули в знак согласия. Вера потёрлась щекой о синюхинскую рубашку. ― Я так не могу. Я должна детей сдать. ― А я могу, ― вдруг заявила Галка. ― Сеновал, самогон, всё как учили. В университете. ― И я могу, ― сообщила Лена. ― И я, ― начала было Борц, но была одёрнута Галкой: ― Ты-то куда, ты же замужем, забыла? ― Упс, всё, я не могу, ― спохватилась Борц. ― Получаемся только мы с Ленкой. Ты как, Синюхин, двоих потянешь? ― Потянет, ― обречённо вздохнула Вера. Помечтав пару секунд, Синюхин сказал: ― Я начальству обещал, что ни-ни. Дети, кстати, уже запарились в автобусе, а нам их ещё сдавать. Поехали.
― Уж не пейте больше, поручик, а то конь ваш снова не встанет на дыбы. ― Ну, графиня, графинюшка… Если ему на ушко пошептать, то и встанет. ― Ржевский, я не про лошадь. ― И я не про лошадь.
― На прошлой неделе забирал сыновей из лагеря. А там администраторша, Ирина Гандоновна, с вечера ещё смски разослала: «Уважаемые родители! Прошу не опаздывать, после двенадцати ваши дети будут ждать на улице!». Понятно, что понты, но на улице минус шестнадцать, стрёмно как-то. Лагерь от школы тхеквондо. Клёвая школа, кстати. В этом году даже зимнюю форму пошили, чёрно-белую, с оранжевым иероглифом, чтобы детей легче было в снегу искать. Младший мой, ему восемь, чемпион. В весовой категории ноль с плюсом. А старший сопли жует, десять ему. Хорошо между собой не борются, а то бы младший старшего уделал, несмотря на вес. Была бы психотравма. А может и обошлось, старший разбросанный такой, за всё хватается и бросает с полдороги. Младший ― совсем другой, сидит, молчит, как будто его медитировать научили. А потом ― херась! ― и чемпион, ― херась! ― и отличник. До лагеря чистой дороги ― два часа. Я вышел в девять, чтобы с запасом. Завёлся сразу. И тут сосед бежит с крокодилами. Пришлось прикуривать ему, время тратить. По городу ― плотно, все куда-то наладились в последней день каникул. На трассу выехал, крейсерскую скорость набрал ― и на тебе в жопу вымпел ― затор! Молоковоз и три долбодятла в анальном контакте. Пока пробка рассасывалась ― весь запас растаял. Е́ду уже впритык, очкую, «и мальчики замёрзшие в глазах». На подходах к лагерю дорога по лесу, выеблины да колдоёбины, а указатели мелкие, еле видно. Не туда свернёшь ― и коня потеряешь и репутацию. А перед лагерем опять пробка, уже из родителей, кто вперёд, кто назад, маневра нет, сугробы. Яжемать на яжебабушке, лучше не встревать ― угандошат сразу. В общем, возле лагерного КПП я был в двенадцать с минутами. Гляжу ― стоят два пингвина, иероглифами подсвечивают. Ещё и в масках, но это даже лучше, теплее. Живо, кричу, в машину оба. Вещи закинул, тренеру кивнул и отъехал. «Не замерзли?» ― спрашиваю. А они уже в смартфоны уткнутые, им уже ничего больше не интересно. Минут двадцать из лесного квеста выбирался. Выехал, наконец, на трассу, только разогнался ― звонок, администраторша: ― Эдуард! Почему вы так долго не забираете ребёнка? ― Родная, ― отвечаю, ― вы от большой ответственности берега попутали? Всех своих я уже забрал. ― Вам бы, Эдуард, арифметику подтянуть. Потому как ваш младший сейчас возле меня на КПП греется. Я по тормозам, на трассе встал, аварийку включил, назад оборачиваюсь, кричу: ― Смартфоны убрать, маски снять! Ты кто? ― Лёша. ― Какой ещё Лёша? ― Потапов. ― Ты зачем в эту машину сел? ― Так вы сказали, оба в машину, живо. ― Опаньки… А ты, дубинушка-ухнем, как мог брата потерять? Чего моргаешь? Вот блин… Алё, Ирина Геннадиевна? Это снова Эдик. А за Лёшей Потаповым уже приехали? Нет? А, только подъехали, к вам идут? Передайте, пожалуйста, что Лёша у меня. Пусть они моего младшенького заберут. На въезде в город заправка с ёлкой, там и произведем обмен шпионов. И телефон мой дайте им на всякий случай. Спасибо огромное, Ирина Геннадиевна, с наступившим вас! *** Эдик залпом допил оставшиеся полкружки пива. ― Если будешь публиковать, то слово в слово, без демагогии. ― Договорились, ― кивнул я. ― Но имена подкрути. Чтобы в случае чего у меня с женой диспута не возникало. ― Она не знает? Дети не рассказали? ― Нет, конечно. Я же их пристыдил и застращал. ― Хм… Со старшим понятно, а младшего за что? ― Как за что? За то, что молчал и медитировал. ― Эдик, да ты просто «отец года»! ― Погоди ещё, год, сука, только начинается…
Есть у меня приятель в Сингапуре. Зову его ― Педро. Это отдаленно похоже на первые слоги его настоящего имени. Опять же, познакомились мы на банкете, где я какое-то время думал, что он из Мексики. Меня он называет: «Серигари». И всякий раз улыбается при этом. Педро ― страховой юрист, толковый парень. Пару раз консультировался у него. А однажды помог. Некая китайская компания понесла убыток во глубине сибирских руд. Мужчина из той глубины заказал технологическую линию, внёс аванс. А потом исчез ― ни денег, ни привета. Оборудование специфическое, девать его особо некуда. Китайцы, не долго думая, заявили страховой случай. Разбираться поручили Педро. Он прислал мне жалостливое письмо. В России, пишет, не был и не хочу, ничего не знаю, а пуще всего боюсь мороза. Я выяснил, что сибиряк поссорился с женой и полностью утратил интерес ко всему, кроме алкоголя. К моему появлению, на его бизнес уже нашёлся покупатель, который охотно согласился принять на себя и китайский контракт, на условиях отказа от штрафов. Всё благополучно решилось без особых усилий с моей стороны, но Педро сделался обо мне такого высокого мнения, что аж неловко.
Через два года я оказался в Сингапуре, проездом. Не был уверен, звонить ли Педро, но позвонил. Тот примчался немедленно и повёз меня знакомить с семьей, по дороге показывая достопримечательности. Проживал Педро в небольшом аккуратном доме у воды, с собственным причалом и бумажными фонарями. За домом высились небоскребы, но, почему-то, не давили. Семья Педро, жена и трое детей: мальчишка лет пять и девочки постарше, обедали на веранде. Сидели вокруг большого блюда с чем-то, похожим на плов, только цветастее. Педро, видать, жену не предупредил, завидев нас, она всполошилась. Сказала, что немедленно приготовит что-нибудь специальное, поскольку их еда может показаться мне слишком пряной. Я просил её не беспокоиться, и глядя, с каким аппетитом ест пятилетний малыш, заверил, что люблю остренькое. Мы уселись за стол, Педро принялся рассказывать обо мне. По его словам выходило, что у них в гостях король севера. Я же, тем временем, навернул местного плова. Дыхание спёрло, тысячи игл вонзились в язык, слёзы полились из глаз. Пару секунд я ещё думал, что сейчас полегчает, но становилось только хуже. Меня, подхватив под руки, отволокли в ванную, где я с четверть часа лечился проточной водой. Вернулся к столу. Взрослые выглядели виновато, дети смеялись. Старшенькие сдержанно, а младшенький ржал в голос, за что получил от отца подзатыльник. ― Сейчас будет омлет с креветками, это очень типичное сингапурское блюдо, совсем не острое, ― поторопился сообщить мне Педро. ― Для кого не острое? ― не без труда спросил я, ― Для меня или для твоего сынишки? ― Совсем, совсем не острое! Для всех! ― А рис весь такой, ― поинтересовался я, наконец переведя дух, ― или мне попался самый жгучий кусок? ― Весь такой, ― сообщил Педро. ― Как же вы его едите? ― Ложкой! ― ответил за всех младшенький и показал мне свой столовый прибор из красной пластмассы. Через час с небольшим Педро привёз меня обратно в аэропорт. Мы тепло расстались. Напоследок я спросил: ― А почему ты ни разу не назвал меня по имени за столом, а только по фамилии? Вопрос явно застал Педро врасплох. Он забормотал что-то про большое уважение, но тут же громко рассмеялся, сделавшись похожим на своего пятилетнего сына.
В начале века наш коммерческий отдел бухал постоянно. От избытка сил, от ставших, наконец, ощутимыми заработков, от счастья, что выжили в лихие годы, а впереди целая вечность. Впрочем, никто настолько глубоко не мыслил, пили просто так, для веселья. А по выходным всем отделом ездили то на рыбалку, то за грибами.
Начальник отдела ― Саша, так к нему все обращались. Прирожденный лидер, трудяга и тот ещё бухарик. Было в отделе двое Васильевых. Не родственники. Старшего называли Мишей, младшего, долговязого и зубастого ― Рашпилем. Кирилл Токарев для всех и всегда был «Вилли». А приписанного к отделу водителя Антона Павловича Чехова называли полным именем, поскольку смешнее уже не придумать.
В последнюю пятницу августа отдел набухался раньше обычного. А надо было ещё сделать недельную инвентаризацию и подготовить бумажки к понедельнику. На это уходило обычно часа три, компьютеры тогда работали медленно. Саша, каким бы пьяным не был, к работе относился ответственно. ― Стоп! ― громко скомандовал он, ― Руки с клавы убрать, компы выключить. Сейчас жребий кинем, кому повезёт на выходных прийти сюда трезвым и доделать склад. Жребий выпал Мише. ― Ну только не это… А как же Карелия? Я же не смогу в воскресенье с вами в лес поехать, ― расстроился Миша, заядлый грибник, ― В субботу к нам тёща приезжает! ― Ничего не поделаешь, на жребий не обижаются. ― ответили ему. Миша тяжело вздохнул и высказал в адрес тёщи ряд критических замечаний, крайне неприличного содержания.
Ранним воскресным утром Саша, Вилли, Чехов и Рашпиль выехали за грибами. Прибыв на новое, заранее выбранное место, они позавтракали, обсудили примерный маршрут и контрольное время возращения к машине. Беспокоиться, впрочем, надо было только за Рашпиля. Уроженец поволжских степей был совершенно беспомощен в карельском лесу. Саша указал Рашпилю идти за ним и не отставать. ― После тебя же ни одного гриба не найдешь. Опять поганок насобираю, ― начал жаловаться Рашпиль, когда они углубились в лес. ― Может я сбоку пойду, параллельным курсом? ― Ну иди, только из вида не теряйся, ― разрешил Саша. Погода была отличная. Солнце сквозь сосны подсвечивало мох. Через какое-то время путь грибникам преградило болото. Стали обходить, вдоль болота рос мелкий кустарник, из-за которого и в пяти шагах трудно было разглядеть человека. Саша ввёл дополнительные меры безопасности: ― Я тебя кричу «Э-ге-гей!», а ты кричи в ответ, понял? ― Э-ге-гей, ― подтвердил Рашпиль. Болото обходили долго, перекрикивались. Зато, как только начался сухой лес, пошли грибы. Маслят и моховиков Саша не брал, искал посерьезнее. Встречались подберезовики, но большей частью червивые. Стали попадаться белые – один, второй, а потом сразу штук семь рядышком. И целая поляна груздей. ― Э-ге-гей! Сюда иди! ― прокричал Саша и принялся наполнять корзины. Минут через пять на поляну вышел Антон Павлович Чехов. ― Смотри, грибов сколько! ― радостно сказал ему Саша, ― А Рашпиль где? ― Не знаю. ― Э-ге-гей! ― крикнул Саша. ― Э-ге-гей, ― негромко отозвался Чехов. Саша поморщился от дурного предчувствия. ― Антон, кто мне сейчас э-ге-гей из леса кричал, ты? ― Я. ― И давно ты мне э-ге-гей кричишь? ― Я болото обходил и услышал. С тех пор и кричу. ― И Рашпиля не видел? ― Никого не видел, ни Рашпиля, ни Вилли. ― Да Вилли-то что будет, он лесной человек. А вот Рашпиль… Саша откинул крышку мобильника, связи не было. ― Так, Антон Палыч, быстро всё здесь собираем, и топаем обратно, Рашпиля искать. Саша и Чехов вернулись к болоту, долго ходили вокруг, кричали. Никаких следов Рашпиля не было. Зато время от времени на мобильнике появлялась связь на полполоски. ― Стой на месте! Или ходи по кругу! Сам ничего не делай! Понял!?― орал Саша в трубку. ― Надо спросить, какие над ним облака, ― советовал Чехов. ― Да не слышно ничего, ― Саша в сердцах захлопнул мобильник. ― Куда же он делся… Часа через два Саша и Чехов вернулись к машине. Там их поджидал Вилли с полной корзиной белых. Решили ездить по дороге туда-обратно и сигналить, постепенно расширяя обхват. Рашпиля нашли в четырёх километрах от места стоянки. Без корзины, с мокрыми до колен ногами, и сильно пьяного, хотя никто не помнил, чтобы у него с собой было. ― Я мобильник в болоте утопил, ― первым делом пожаловался он. ― Хм, кому же я тогда звонил? ― удивился Саша.
На подъезде к городу у Саши заверещал телефон. ― Саш, привет, это Миша. Слышишь меня? ― Слышу, как там склад, сделал? ― устало спросил Саша. ― Нет, конечно. ― Что значит «конечно»?― голос у Саши стал строгим. ― Ты же сказал ничего не делать. ― Я? ― Да. А ещё сказал на месте стоять или ходить по кругу. Несколько раз звонил! ― Ну… Так ты по кругу походил? И постоял? Тогда нормально всё, можешь делать склад, ― Саша еле сдерживал смех, ― Да тихо вы все, чего ржёте, мне Мишу не слышно. Но Миша и сам уже смеялся в трубке: ― Рашпиля-то нашли? ― Нашли. Под ёлкой, бухого. ― Под ёлкой, бухого…― мечтательно повторил Миша. ― Завидую!
Молодость моя, молодость, в каком лесу бродишь ты без меня, весёлая и пьяная...
Не проучивший в универе и года, я загремел в одну южную и негостеприимную страну. Откуда был доставлен в ташкентский окружной госпиталь, где хирург Слизкий приказал мне ходить. — Ходить обязательно. Походил, отдохнул и снова пошёл. — Товарищ майор, так швы же разойдутся. — Швы — моя забота, а твоя забота — ходить. Вышел из палаты и по коридору, потихоньку, а к концу недели уже до крыльца. А потом и на улицу, вокруг корпуса обошел и в палату. Только так, никак иначе. Свои нелепые перемещения вдоль стеночки я придумал называть забегами. А ещё начал считать шаги, чтобы потом достижения оценивать. В первом забеге было шагов пятьдесят. Обратно меня принесли. Коридор казался бесконечным, но через три дня я прошёл его полностью. А затем были и крыльцо, и улица. Не сразу, не быстро и не легко, но пришёл день, когда я обогнул наш белоснежный корпус и вернулся в палату. Насчитав 828 шагов.
Через три года, на весёлом и пьяном студенческом слёте я вышел в финал борьбы на руках. Противостоял мне прикладной математик Кобыла. Он был чертовски силён и очень любил персики. Манили фрукты и меня. Коробка персикового компота в то скудное время была более чем достойной наградой. Но главное, что рядом была моя девушка. Прекраснейшие глаза на свете смотрели на меня и упасть в этих глазах я никак не мог. И вот уже, под общий гогот и улюлюканье, я преклоняю колено перед любимой и, протягивая завоеванный трофей, прошу стать моей женой. — А если я не соглашусь, ты мне консервы оставишь? — спрашивает она. — Да, — отвечаю я, успев страшно испугаться. Вокруг все притихли. — Я согласна, — ласково произносит любимая, — куда уж тут денешься. Веселье продолжилось. Персики пошли на общий стол и, судя по жалобам, почти все были съедены Кобылой. Кстати, в коробке было восемнадцать банок (8+2+8).
А время обжигало нам лица. Старые законы отмирали, новые устанавливались силой. Снова засвистели пули, но мимо, мимо. И не было для меня большей радости в те шальные годы, чем возвращаться домой, в нашу первую однушку, номер 82, на восьмом этаже.
Но вот ревущие девяностые откатились от нас, один за другим. Несмотря на усилия правительства, стало возможно жить созидательным трудом. Желания превосходили возможности, в каждой мелочи таилась засада, но были и неожиданные удачи. Экспортный контракт, первый и сразу с американцами. Не сильно выгодный, но очень престижный. В дубравах Северной Каролины гнездилась штаб-квартира нашего заказчика и я часто звонил туда, сразу запомнив код: "828".
Стихли амбиции молодости. Командных высот не захвачено, но блиндаж оборудован надежно. Желания и возможности подружились, ну, почти подружились. В жизни стало мало событий, но сама жизнь обидно ускорилась. Желая замедлить, я зашел как-то в фотомагазин. Мало что зная о цифровых аппаратах, слушал вполуха продавца, пока не увидел SONY 828. Не купить такую фотокамеру я, разумеется, не мог. С той соньки началось моё увлечение фотографией.
Звонит сын. Я радуюсь. — Алё? — Пап, у нас викторина, у меня есть звонок другу и я позвонил тебе, времени в обрез, последний вопрос, счёт на секунды! — я с трудом улавливаю смысл его скороговорки, — Пап, самое высокое здание в мире какой высоты? Ты должен знать! Должен? Да, наверное, должен, видел я этот арабский небоскреб, сколько же оно... что там гид говорил... — Пап! Время заканчивается! Сколько метров??? — Восемьсот двадцать восемь! — кричу в трубку и замираю. Пара секунд — и слышу взрыв аплодисментов, похоже, угадал. Или вспомнил. Или угадал. Звонок прерывается.
Жду, что сын перезвонит. Не то чтобы ради спасибо... Просто, путь позвонит, скажет, что это сейчас было. Но нет. Ему восемнадцать (8+2+8), и у него много важных дел. Он только что выиграл какую-то викторину. С моей помощью, правда, ну а с чьей же ещё... Опять же, профессор Кобыла его хвалит. А мне пора в ежевечерний забег по набережной. Нет, я не бегаю — хожу, просто так называю.
И вот иду я сквозь джунгли, по горной тропе, в рамках всемирной борьбы с ожирением. Склон не крут, однако, жара и влажность отягощают. Но я справляюсь и этим горд — дыхание почти ровное, пульс почти в пределах. Под ногами вывороченные потоками камни, острые гребни черной лавы, опавшие ветки. Я экипирован — горные кроссовки, спортивный костюм, кепка, очки, рюкзак, вода, компас, нож, телефон, крем, мазь, уксус, справочник «Джунгли для чайников». Дошел до конца. Далее — отвесная скала. Футболка — хоть отжимай, собой доволен, силы на обратный путь остались, годы подготовки не прошли зря. Пустился в обратный путь, вниз, к отелю. И вдруг — что за хрень? — мне навстречу движется молодая пара в банных халатах и, представьте себе, в тапочках. — Сэр! — спрашивают меня, — Мы правильно идем в СПА? Ох ты, в СПА они идут… — Неправильно, — отвечаю им не без грусти, — СПА на другом конце острова, что, впрочем, недалеко, от этой скалы четыре километра. Дойдете до рецепции, от нее наверх, метров сто. И пошли мы, солнцем палимы, к рецепции. Я, конечно, первым пришел. Все же кроссовки, костюм, годы подготовки…
Вы, конечно, слышали о Лене Пенкиной, девушке без сна? О ней писали в медицинских журналах. Хотя имени не называли. Так что я лучше расскажу. О ней и сразу о Жоре, ведь они теперь вместе, и по отдельности рассказывать никак нельзя. Первые шестнадцать лет медицина Пенкиной не интересовалась. Родители любили Лену, училась она хорошо, но по мере взросления, засыпала все труднее и спала всё меньше. Но школу смогла закончить с медалью, и поступила в Энергетический институт, видимо, был запас. Со второго курса ушла, вначале в академический, по здоровью, а потом и совсем. Лена перестала спать. Ночью она, в лучшем случае, дремала, пару раз по часику, почти не отключаясь. Родители в ужасе искали лучших врачей. Один доктор прописал пить красные таблетки, второй их же категорически запретил. Оба сходились только в одном — перед сном нужна физическая нагрузка на свежем воздухе. Лена стала бегать. Легкая, стройная, с очень большим сердцем, бегала она с удовольствием. А потренировавшись с год, уставала от бега не более, чем иной человек от неспешной ходьбы, а кто-то и от сидения перед телевизором. Могла бегать часами, но, увы, бессонница не перестала её мучить.Лена выигрывала городские марафоны, один за другим, больше же почти ничего не могла делать — читать, считать, всё было через силу. Призовых на жизнь не хватало, она пыталась работать курьером, чтобы не брать деньги родителей, но забывала адреса и прибегала обратно со всеми бумагами. На майские праздники Лена победила в супермарафоне, организованном газовой компанией, и получила в награду однокомнатную квартиру. Родители боялись её отпускать, но она настояла. Получив ключи, Лена легла на полу пустой, зато собственной квартиры и — О, чудо! — заснула! Утром приехали родители и двоюродная тётя, знаток фэншуя. Они привезли мебель, руководили грузчиками и сборщиками, расставляли всё по местам. Кровать Лены оказалось у другой стены, не там, где она спала первую ночь. И сон не пришёл. Не пришёл и на следующую ночь. В отчаянии, Лена передвинула кровать на старое место и снова заснула. Но радость была преждевременной, следующей ночью Лена не спала, а за стенкой, очень, видимо, тонкой, полночи занимались любовью. Лена лежала и плакала, ей тоже хотелось любви, семьи, детей, хотелось быть нормальной. Родители просили её вернуться, Лена отказывалась. В новой квартире, не каждую ночь, но всё-таки иногда удавалось заснуть. К тому же, рядом был парк, недавно открытый. Со скамеек, однако, уже слезла краска, на дорожках образовались вечные лужи, но Лене парк нравился. Она бегала в нём каждый день, много часов, ни о чем не думая. Однажды обогнала другого бегуна — крупного неуклюжего парня и вдруг почувствовала, что могла бы уснуть прямо сейчас, прямо на бегу. Удивлённая, Лена пробежала круг, снова обогнала того парня, и ощущение, странное, но приятное, повторилось. Тогда Лена села на скамейку и стала ждать, когда неуклюжий пробежит мимо. Он пробежал,и Лена заснула. Сон был мимолетный, но она и такому была рада. С тех пор, приходя в парк, Лена первым делом искала этого человека. К сожалению, он бегал только по субботам. Этот день недели был теперь для Лены самым желанным. Она засыпала на скамейке, когда парень подбегал, просыпалась, когда он удалялся. Иной раз Лена бросалась вдогонку, обгоняла и поджидала на другой скамейке, чтобы успеть поспать несколько раз за круг. В ожидании субботы Лена переживала, что парень может больше и не появиться, уж больно он не подходил для бега по комплекции — широкое туловище, длинные мощные руки и короткие, слегка кривоватые ноги. Но парень тренировки не пропускал и бегал, медленно и тяжело. А в один из субботних вечеров случилась так, что её бегун прервал бег и сел на скамейку рядом с Леной, совсем близко. — Шнурок развязался, — объяснил он смущённо. Но Лена не слышала его слов. Её глаза уже были закрыты, тело расслаблено, в глубоком сне прижалась она к плечу незнакомого мужчины. Жора, а это был именно он, три часа просидел не шевелясь, боясь разбудить девушку. Возможно, сидел бы и дольше, но подошёл охранник—предупредить, что парк закрывается. Впрочем, эти часы Жора провёл не без пользы. Впервые он глубоко задумался о своей работе. Жора продавал кирпичи. Пришёл к этому не сразу, когда-то пытался заниматься наукой, но институт сдали в аренду, ученых разогнали. Продавать кирпичи было трудно: платили мало, а рюкзак с образцами был очень тяжел. Многие вообще не открывали Жоре дверь, ругались не глядя. И Жора придумал испечь маленькие кирпичики, похожие на большие. Тогда либо таскать будет легче, либо образцов с собой можно взять больше. Там же, на скамейке, Жора продумал как изготовить форму, замесить массу и настроить духовку. Забегая вперед, скажу, что идея оказалось удачной. Нет, Жора не начал продавать больше кирпичей, но люди стали покупать у него эти самые кирпичики. Кто-то брал просто так, кто-то для игрушечного домика, другие затыкали в стенах дыры между большими кирпичами. Настоящий же прорыв случился, когда вдруг возникла мода дарить кирпичики молодоженам, на счастье. Заказы посыпались со всех сторон. Жора основал ООО "Кирпичик", купил заброшенный завод и наладил там производство. Но всё это будет потом, а сейчас Лена и Жора прощались у ворот парка. — Мне пора домой, к жене, — сказал Жора. — Я понимаю. Спасибо,— ответила Лена. — Ой, у вас шнурки развязались. А я побегаю ещё. Лена побежала по улице, почти не касаясь разогретого летним солнцем асфальта. Она бегала всю ночь, не чувствуя усталости и смеясь встречному ветру. Ранним утром, в первой открывшейся пекарне, Лена купила два круассана и с аппетитом позавтракала. С тех пор они здоровались. Конечно, Лене очень хотелось,чтобы Жора снова присел рядом, но она стеснялась просить. Как-то они встретились во дворе и выяснили, что живут в одном доме, но в разных парадных. — А этаж какой? — спросила Лена и зажмурилась, так ей хотелось, чтобы Жора сказал "двадцать третий". — Двадцать третий, — сказал Жора. Теперь Лена понимала, что в её счастливые ночи у стенки соседней квартиры спит Жора. А в несчастливые у стенки лежит его жена. Или собака. Хотя вряд ли у него есть собака. Только жена. Минула пара месяцев, а может лет, не важно уже, и эта самая жена заявила Жоре, что хочет стать стюардессой и с пилотом ему изменить. После развода Жора напился, устроил дебош и три дня провёл в полиции. А в субботу был выкуплен оттуда бухгалтером ООО "Кирпичик". Освободившись, Жора, как есть, немытый и небритый, отправился искать Лену. Нашел её у входа в парк. — Я развёлся, — сказал Жора. — Пойдём ко мне? — Лучше побежим, — ответила Лена. В лифте Жора обнял её и прижал к себе. Пока поднимались до двадцать третьего, Лена успела подремать. В квартире она отправила Жору мыться, сама прибралась на скорую руку, постелила чистое, разделась и легла. Жора вышел из ванны, и они немедленно занялись любовью. Потом уснули в обнимку, счастливые, проспали часов пять. Проснулись от голода. Лена вспомнила, что у неё есть два круассана и заливное в холодильнике. — Жалко, что стена мешает, так бы не пришлось одеваться и через улицу идти. — сказала Лена, потягиваясь. Жора намотал на кулак ремень и с первого удара пробил в стене дыру. Потом они разобрали проём, подкрепились, пропылесосили, снова занялись любовью и после спали уже до самого понедельника. И больше не расставались. Лена спит каждую ночь, Жора за этим следит. Конечно, когда родился Юрочка, режим сбился, но ненадолго. Мальчик рос спокойным, даже позволял маме учиться — Лена восстановилась в институте. А по окончании пошла в аспирантуру, но не сразу,ведь к тому времени родилась Светочка и оказалась много бойчее брата — полгода не давала Лене спать, впрочем, ей ли привыкать. В аспирантуре Лена с успехом защитилась по теме: "Замена многополюсных разъединителей на упругие соединители". Работу отметили дипломами международных выставок. Но внедрение идёт медленно. А вот прогрессивные страны: Новая Зеландия, Дания и Фарерские острова уже запустили программу по замене всех разъединителей на соединители в течение десяти лет. Жорин завод работает, спрос устойчивый. Есть и новое перспективное направление: ООО "НАНОКИРПИЧ". А ещё Жора купил крупнейший в стране комбинат железобетонных оснований. Так что если где столкнетесь с железобетонным основанием — знайте, скорее всего оно Жорино. Живут Жора и Лена в просторном доме, целиком построенном из маленьких кирпичиков. Ну вот, вроде всё и рассказал, что ещё добавить... Ах да, Лена ждёт третьего ребенка, готовится к марафону для беременных, старт — послезавтра. Думаю — победит.
― А вот мы читали, что самая национальная еда у вас, в Хорватии, называется «штрукли». А вот нельзя ли их попробовать? ― Можно, да, но они очень долго готовятся. Очень долго. ************************************************************* Ночь. Загреб. Гостиница. Стук в дверь: Бум! Бум! Бум! Испуганно, хрипя спросонок: Кто там? Что? Раскатистый бас из-за двери: Ваши штрукли!
Время было обеденное, а я оказался в местах, где особо то и не кормят. Порыскав по чёрным от мокрого снега улицам, натолкнулся на аккуратное с виду заведение под вывеской «Пивной ресторан». Привлёк меня и плакат «Шурпа за 444». По такой погоде шурпа ― самое то.
― Вы на шведский стол? ― спросила меня девушка при входе.
― А у вас шведский стол есть? ― удивился я.
― Есть. Двести рублей.
Страсть как люблю словосочетание «шведский стол». Воображение немедленно переносит меня в благоухающий тропический вечер, где я, вооруженный огромной тарелкой, брожу среди бесконечной череды ароматных яств и напитков с трубочками. Лиловый негр, в высоком белом колпаке, разделав большим ножом лобстера, предлагает к нему полдюжины соусов.
То, что что картинка не сочеталась с двумястами рублями меня не смутило. Опять же шведский стол ― это быстро, а есть хотелось сильно.
― Обязательно попробуйте шурпу, ― сказала мне девушка, принимая оплату, ― суп дня сегодня. Проходите на второй этаж, для таких как вы у нас отдельный зал.
Шведский стол оказался проще некуда. Начинался с хлеба, огурцов, капустного салата, компота и морса. Далее следовал большой тазик с гречей, похоже не тронутой, и поддон с остатками жареной картошки. Затем начинались, если верить надписям, серая масса рыбных тефтелей, и кривые треугольники шницелей, почему-то ярко оранжевого цвета.
Была и шурпа, вполне съедобная. Без мяса в видимом диапазоне, но с наваром и картофельно-морковным множеством.
За шурпой я ходил трижды. Первый раз ― решив с шурпы начать. Второй раз ― по классике, отдав должное капустному салату. Третий ― решив шурпой и ограничиться. К тому же, посуда для супа не сильно превосходила размером кофейную чашку. В последний подход пришлось ждать, пока некий юноша заполнит шурпой большую удобную миску. «Где он взял?» ― начал было думать я, но тут же сообразил, что миска не из нашего зала, а сам юноша ― официант. Неужто, сейчас наполнит миску шурпой и пойдет вниз продавать за 444? И точно, наполнил и пошёл.
Логопед жила на проспекте Стачек и принимала на квартире. Туда меня и привезли, потому что я был маленький и заикался. — Ну, начнем, — сказала мне логопед. — Запомни, заикание есть болезнь умных. На этом надо было и закончить. Моим родителям не тратить больше время и деньги, а добрую логопедшу гнать из профессии. Ведь я очень хотел быть умным. И шансов вылечиться у меня уже не было. Нннникаких.
― Поручик, где вас носит? Полчаса минуло, как я слышала внизу вашего коня. Утомилась в ожидании! ― Виноват, графиня. Скажу прямо ― я отымел вашу горничную. ― Дуняшу?! ― Нет. ― Глафиру? ― Не думаю. ― Парашу? ― Это вряд ли. ― Кого же тогда? ― Ну… Она вышивала что-то возле камина. Такая… в лиловом чепце. ― Вы с ума сошли! Это моя тётушка из Вологды! ― То-то думаю, что ж она всё окает да окает…
Бэлла Анатольевна работала в нашей бухгалтерии. Старательная, знающая, всегда готовая помочь, пользы от неё было много. Все знали, хочешь её порадовать ― спроси о сыне, Марке. Без вопроса она не начинала рассказывать, не желая никого стеснять. Но если кто-то интересовался, Бэлла Анатольевна с удовольствием делилась новостями. По её словам выходило, что Марик — музыкальный продюсер и в одиночку борется с дурновкусием на эстраде, в ущерб собственной выгоде. И все звезды мечтают работать только с ним, а Марик всё время в разъездах, но не забывает звонить маме, хотя когда он заболел в дороге, то маме ничего не сказал, как будто можно обмануть материнское сердце! Однажды я видел Марика, он заезжал за мамой. Они шли по коридору мне навстречу и говорили. Бэлла Анатольевна тихо, не слышно, а Марик громко, на весь коридор. — Мама! Какие деньги? Ерейский Ерей! Зачем? Я очень хорошо зарабатываю. Мама, ты вообще уже можешь не работать. Что внуки? Внуки будут, куда они денутся… Они прошли мимо меня: Марик, невысокий, очень подвижный, рано начавший лысеть, и Бэлла Анатольевна, еле поспевающая за сыном и не сводящая с него глаз. На следующий день, чтобы сделать Бэлле Анатольевне приятное, я спросил: — Слышал, как Марк сказал "Ерейский Ерей". Что это означает? Не встречал раньше ничего похожего. — Ох, — вздохнула Бэлла Анатольевна, — Это очень давняя история. Но, если хотите, расскажу. И рассказала. Марик рос с мамой и бабушкой. Жили они тогда в поселке при военном госпитале, где когда-то служил дедушка. В госпитале работали и обе женщины, Бэлла Анатольевна ― в плановом отделе, а бабушка, Рива Борисовна, была операционной медсестрой. Маркуша часто болел, и до трёх лет мама от него не отходила. Потом бабушка решила выйти на пенсию и сидеть с внуком, но начальник госпиталя, генерал Пичуев, не отпустил её в решительной форме, заявив, что одна такая медсестра стоит взвода хирургов-раздолбаев. И обещал помогать с нянями. Няни менялись часто. Одни уезжали вслед за мужьями, закончившими стажировку в госпитале, другие не нравились либо маме, либо бабушке. А вот Ирина Степановна сразу понравилась всем. Приехавшая из глубинки непонятно по какой надобности, Ирина Степановна казалась няней прилежной и доброй, рассказывала, что вырастила четверых собственных. Говорила она быстро, не особо внятно, но повторяла сказанное по несколько раз, что очевидно нравилось Марику. Он сразу полюбил слушать сказки, которые Ирина Степановна готова была придумывать с утра до вечера. Сюжет всегда был одинаков, менялись только злодеи. Жили-были хорошие люди, сеяли хлеб и рыбу ловили ― и вдруг, откуда не возьмись, то свирепый волк, то ужасный змей, то леший-обманщик, то водяной-надувальщик, то Баба-Яга, пакостница, а то и сам Кащей, враг добрых людей. Но всякий раз появлялся рыцарь-принц Марк Геройский и волшебным мечом сокрушал врагов, а избушку на курьих ножках заставлял нести большие яйца. Покончив с делами, Марк Геройский немедленно садился за стол и съедал куриную котлетку с пюре, выпивал бульон и никогда не вытирал руки об штанишки, вот какой он был замечательный рыцарь-принц. Лучшего и не пожелать, кабы не странное обстоятельство — в сказках Ирины Степановны все злодеи были евреями. И волк был еврей, и леший, и кикимора и вся прочая нечисть. — А Кащей, злой еврей, прыг на поветь, да за баню, да хотел укрыться, но Марк Геройский еврея везде найдет и мечом побьёт! — слушал Маркуша, доедая куриную котлетку. Всё это не могло не всплыть. И всплыло. Субботним вечером принимали гостя ― профессора медицины Дмитрия Яковлевича, давнего друга семьи. Пили чай с бубликами. Почти уже пятилетний Марик сидел за столом вместе со всеми. И Дмитрий Яковлевич не мог не спросить: — Марк, скажи пожалуйста, что ты будешь делать когда вырастешь? — Буду евреев убивать! — ответил Маркуша, макая бублик. Затем, увидев как вытянулись лица взрослых, мальчик решил, что поразил всех своей смелостью и добавил, — Я евреев не боюсь! У меня есть волшебный меч и ещё пистолет будет! Большой! — Маркушенька, сыночек, да зачем же евреев убивать? — Они плохие, людям жить не дают! — уверенно объяснил Марик. — Вот сука. — сказала Рива Борисовна, — Ой, извини Дима, это я про няню нашу. — Маркуша, но евреи же хорошие. Вот бабушка хорошая? Добрая? — Бабушка добрая. — согласился Марик, — А евреи злые. — Но мы все евреи! И бабушка еврейка. — Нет! Бабушка! Ты ведь добрая?! — Добрая, и при этом еврейка. И дедушка твой Натан был евреем. И Дмитрий Яковлевич еврей. И мама твоя еврейка. И ты тоже... — Рива, не торопись. — И ты, Маркуша, еврей. — Я еврей? — лицо мальчика сделалось бесконечно несчастным. Через секунду он закричал, страшно, как не кричал ещё никогда. Упал на пол, мать не успела подхватить, и забился судорогами. Все бросились к нему, он никого не слышал. Кричал, плакал. Долго, очень долго успокаивали, Бэлла Анатольевна бегала в приемный покой за ампулой, сделали укол. После укола, и то не сразу, Марик заснул. Не откладывая, вызвали на разговор Ирину Степановну. С порога мама и бабушка набросились на неё, то одна, то другая срывалась на крик. Ирина Степановна совершенно не понимала происходящего, что именно она сделала не так, и в чем её вина: — Я ведь Марику объясняла, что это только сказки, я его не пугала никогда, я в жизни не видала ни лешего, ни водяного, ни еврея, никогда не видала, — лепетала Ирина Степановна. И вдруг она громко ахнула: «Маркуша ― еврей? Боже мой, вот горе-то, дитятко милое, Маркушенка, за что же беда такая, горемычный мой...» Тут мама и бабушка рассвирепели одновременно и, не окажись рядом Дмитрия Яковлевича, вышло бы совсем дурно. Профессор выпроводил рыдающую Ирину Степановну и, с помощью долгой беседы, настоя пустырника и водки, привёл женщин в чувство. Затем Дмитрий Яковлевич придумал, как исправить произошедшее. Маркуша проспал до утра. Выглядел вяленьким, но позавтракал с аппетитом. Еврейский вопрос не поднимал. Почистив зубы, вознамерился играть в кубики. Мама и бабушка сели на ковер вокруг него. Не сговариваясь, распределили обязанности: говорить будет бабушка, а мама обнимает и целует в кудрявую макушку. Рива Борисовна подбирала слова, не зная как начать. Но начал сам Марик. — А няня придет? — спросил он. — Нет, Маркуша, няня не придет. Да и не нужна тебе няня. Ты ведь уже взрослый и можешь ходить в детский сад. Как ты и хотел. Там много детей и очень весело. — Мама, какой сад? — удивилась Бэлла Анатольевна. — В группу к Фире Леонидовне. — Но там же мест не было. — Ничего, найдут. Я завтра сразу к генералу пойду. Будут места. Маркуша, послушай меня, детка. Помнишь ты букву "р" не говорил? Ты и сейчас её плохо говоришь, но раньше совсем не мог. Так вот, няня твоя, Ирина су....Степановна, тоже эту букву говорить не умеет. У неё выходит "вр" вместо "р". Получается путаница. Потому что злодей, который в сказке, он ерей. Е-рей. А не еврей. Евреи, это народ такой. Есть русский народ, есть грузинский народ, а есть еврейский. И мы с тобой из этого народа. И это хорошо, хоть некоторые так не... — Мама! — Ну да. В общем, плохие — ереи. А мы не ереи, мы с тобой евреи. Марик слушал бабушку очень внимательно, и как будто решал, плакать ему или нет. — А волк ерей? — спросил он, немножко подумав. — Конечно. — А леший? — И леший ерей. — А Кащей? — Ну, Кащей... Кащей просто махровый... То есть, самый злой из ереев. — Хорошо, — сказал Марик и продолжил с кубиками. С тех пор он больше никогда по поводу своего еврейства не плакал. А новое слово запомнил, и, взрослея, напридумывал кучу ругательств, из которых "Ерейский ерей" было единственно пристойным.
